Геологический мемуар
В середине 80-х я работал в геологоразведочном нефтяном институте на шоссе Энтузиастов.
Туда я с трудом попал по распределению после университета. Пришлось поискать руководителя в Москве, который бы согласился взять к себе молодого специалиста. Иначе могли бы услать и в Читу.
С этим делом мне помогла одна дама из того самого института. С ней я был в экспедиции во время практики.
Моим начальником на несколько лет стал Алексей Иванович Ляшенко, известный специалист по девонским брахиоподам. Это был работающий пенсионер, доктор наук и ветеран войны.
У него не хватало одного глаза (был протез), и были два пальца на руке покалечены; возможно, из-за ранений. Голова была лысой и круглой, фигура - тоже довольно круглой.
Наш отдел работал в старом пятиэтажном корпусе, что стоял во дворе института. Там были и другие разные какие-то постройки.
Вместе с Ляшенко работала и его супруга, тоже геолог, с какими-то степенями. Были и другие дамы разного возраста и служебного положения.
Из молодёжи помню одного нашего выпускника. Ещё - знакомого по педагогическому институту, на базе которого у меня была одна из практик. Позже он ушёл в другой отдел; а сейчас это доктор наук и специалист по аммонитам в ПИНе.
Были там и девицы, три лаборантки, две стенографистки; последние работали только у Ляшенко, он любил окружать себя девицами.
У меня было немного обязанностей. Определял ископаемые из кернов скважин. Переписывал старые отчёты; возможно, их потом выдавали за новые. Иногда таскал для шефа какие-то грузы. Время от времени нас заставляли работать в колхозе, или на овощной базе.
В остальное время - его было много - писал свои статьи о брахиоподах. Это было личным делом, правда всё же по специальности.
Опаздывать на работу не разрешалось. Если пришёл позже 10 утра, на вахте забирали пропуск; потом его возвращали обратно, в комитете комсомола. При этом очень полоскали мозги.
Малость привыкнув, я стал в таких случаях обходить главное здание и проходную. И лазить во двор через забор. Там сверху была колючая проволока, но добрые люди наложили внизу деревяшек, чтобы было легче влезать. С той стороны приходилось уже прыгать. Риск порвать брюки был, иногда так и получалось.
Летом Ляшенко ездил в экспедиции, на Дон или на Тиман, где есть девонские отложения. Там он плавал с кем-то на моторной лодке, и собирал брахиопод. Их у него много накопилось за много лет, и всё пылилось в шкафах с лотками.
Меня он туда не брал. Только один раз послал в командировку в Бузулук и Астрахань, где я сидел по кернохранилищам, отбирал образцы с фауной. И для этого колотил керны. Ездил я и в Минск, на конференцию брахиоподчиков. Один раз я выпросил у шефа командировку в тогдашний Ленинград, по своим научным делам.
Во время работы в нефтяном институте я вступил в свой первый брак, который впоследствии оказался неудачным, и закончился. Бывшая супруга была с нашего геологического факультета.
У Ляшенко в отделе было подобие какого-то кулацкого хозяйства. Холодильник с продуктами был, электроплитка. Супруга там ему борщ варила. Этим борщом он мог по-свойски угостить и своих сотрудников.
Старая электропроводка в корпусе как-то не выдержала, в кабинете был небольшой пожар. Лаборантки потом оттирали зубными щётками закопчённых брахиопод из горелых шкафов. Много позже, когда я уже не работал там, слыхал и о более сильном пожаре в том же корпусе.
Алексей Иванович был очень, даже чрезмерно, запаслив. У него на первом этаже корпуса был целый личный склад. Это странное помещение было сделано из бывшего сортира, откуда убрали сантехнику. Но труба в канализацию, от всех сортиров на других более высоких этажах - оставалась.
Как-то раз, когда начальник наш был на больничном, библиотекарша стала жаловаться на вонь со склада. Институтская библиотека была как раз прямо напротив.
Где-то достали вторые ключи. Высокая комиссия во главе с председателем парткома вскрыла помещение.
Дверь открылась, и председателю под ноги хлынул поток смрадных нечистот. Он проворно отпрыгнул, сохранив брюки и ботинки. Войти можно было, только постелив доски. В нечистотах было много больших дождевых червей, и люди шутили - для какой хорошей рыбалки они бы сгодились.
Всему виной была ржавая и худая труба в канализацию. Как только наверху кто-то спустил воду в туалете - послышался шум, и зловонное болотце расползлось ещё больше.
О, ужас. Всё, что сливали из сортиров на верхних этажах, копилось здесь продолжительное время.
Как оказалось, склад был заставлен армейскими сундуками с консервами, научной литературой, разным оборудованием. Там же хранились шкуры каких-то животных. Всё пришло в негодность.
Ляшенко вообще часто брал больничные. Он был в плохих отношениях с руководством института, и от него всё хотели избавиться. Но это было непросто: фронтовик, заслуженный работник. Как только ему предстояло идти на собрания институтские и партийные, где были для него всякие опасности - оказывался на больничном.
На этом он и погорел. В конце концов, в бухгалтерии собрали все его больничные за год. Их было столько, что его отправили на пенсию, как больного и нетрудоспособного.
Понятно, тогдашний случай с вонючим складом не добавил ему популярности.
Был и другой случай, как бы "политический". Шеф как-то велел мне взять пишущую машинку, и отнести к частному мастеру. Этого нельзя было делать. Каждая машинка была с номером, и считалась режимным объектом. Но я тогда плохо в этом разбирался.
Вахтёры проспали мой груз на проходной. А потом мне портили нервы, я писал объяснительные записки, в которых не мог не упомянуть, кто приказывал мне таскать режимную технику. Возможно, высоким начальникам это и было нужно. Помучили, и отпустили. Или не стали раздувать, поскольку виновными выходили и охрана, и весь отдел, а может и институт.
Когда Ляшенко отправляли на пенсию, он всё пытался забрать домой казённые фотоаппараты. И предлагал мне, чтобы я записал их на себя, и был материально ответственным. Чтобы потом отдуваться, надо полагать.
Это было слишком даже для меня. Я смиренно спросил: "Алексей Иванович, ну зачем они вам теперь-то нужны?"
Бывший шеф отстал, но обиделся, и говорил, что я его хороню раньше времени.
Впрочем, я ещё помогал ему при перевозе к нему домой шкафов и лотков с брахиоподами. Они-то в институте, кроме него, не были никому нужны.
Вообще, когда из института уходили какие-то специалисты, их материал оставался бесхозным. Так, на лестничных площадках, где многие курили, лежали лотки с аммонитами с Кавказа, из Казахстана. В эти лотки вытряхивали папиросы, кидали окурки.
Во время субботников всё это выкидывали на помойку. И даже я не проявлял к ним большого интереса, взял немного, потом кому-то раздал. Остался один гетероморфный аммонит, чему я теперь рад.
Сейчас такое представить трудно. На нынешних ярмарках камней этот материал был бы очень уместен.
После ухода с работы моего начальника меня отдали в распоряжение какой-то тётки, далёкой от брахиопод и прочих ископаемых. Первым делом, она распорядилась, чтобы я летел в командировку на самолёте.
Надо сказать - самолётов я боюсь, прямо-таки болезнь.
Я взял больничный, наговорив что-то врачам. А когда вышел - сразу стал увольняться. Меня отпустили без сожаления.
К этому времени, я подрабатывал на городской станции юннатов, руководителем кружка. Туда я и ушёл на постоянную работу, взяв себе ещё педагогической нагрузки.
В это время я ещё и учился в целевой аспирантуре МГУ, куда меня направил институт. Конечно, у нас так просто никто бы меня не направил. Это матушка моя постаралась.
Она работала на Гостелерадио, и посулила одной из наших важных персон (наверное, заведующему сектора, плохо помню сейчас эти названия) некие бонусы, вроде передачи.
Она думала, что я буду делать карьеру, как геолог. Но я ушёл в педагоги, так потом и доучивался, и защищал диссертацию.
Учёная степень лишь немного добавила мне в зарплате; да придала мне побольше ценности среди научной тусовки, с которой я продолжал общаться, и делаю это по сей день.
В общем-то, никакие родители за меня диссертацию бы не написали. Писал я сам. И печатал одним пальцем на машинке. Все 130 страниц.
На трапезу учёного совета по поводу моей защиты Ляшенко, уже полный пенсионер, принёс огромный кусок сала.
Туда я с трудом попал по распределению после университета. Пришлось поискать руководителя в Москве, который бы согласился взять к себе молодого специалиста. Иначе могли бы услать и в Читу.
С этим делом мне помогла одна дама из того самого института. С ней я был в экспедиции во время практики.
Моим начальником на несколько лет стал Алексей Иванович Ляшенко, известный специалист по девонским брахиоподам. Это был работающий пенсионер, доктор наук и ветеран войны.
У него не хватало одного глаза (был протез), и были два пальца на руке покалечены; возможно, из-за ранений. Голова была лысой и круглой, фигура - тоже довольно круглой.
Наш отдел работал в старом пятиэтажном корпусе, что стоял во дворе института. Там были и другие разные какие-то постройки.
Вместе с Ляшенко работала и его супруга, тоже геолог, с какими-то степенями. Были и другие дамы разного возраста и служебного положения.
Из молодёжи помню одного нашего выпускника. Ещё - знакомого по педагогическому институту, на базе которого у меня была одна из практик. Позже он ушёл в другой отдел; а сейчас это доктор наук и специалист по аммонитам в ПИНе.
Были там и девицы, три лаборантки, две стенографистки; последние работали только у Ляшенко, он любил окружать себя девицами.
У меня было немного обязанностей. Определял ископаемые из кернов скважин. Переписывал старые отчёты; возможно, их потом выдавали за новые. Иногда таскал для шефа какие-то грузы. Время от времени нас заставляли работать в колхозе, или на овощной базе.
В остальное время - его было много - писал свои статьи о брахиоподах. Это было личным делом, правда всё же по специальности.
Опаздывать на работу не разрешалось. Если пришёл позже 10 утра, на вахте забирали пропуск; потом его возвращали обратно, в комитете комсомола. При этом очень полоскали мозги.
Малость привыкнув, я стал в таких случаях обходить главное здание и проходную. И лазить во двор через забор. Там сверху была колючая проволока, но добрые люди наложили внизу деревяшек, чтобы было легче влезать. С той стороны приходилось уже прыгать. Риск порвать брюки был, иногда так и получалось.
Летом Ляшенко ездил в экспедиции, на Дон или на Тиман, где есть девонские отложения. Там он плавал с кем-то на моторной лодке, и собирал брахиопод. Их у него много накопилось за много лет, и всё пылилось в шкафах с лотками.
Меня он туда не брал. Только один раз послал в командировку в Бузулук и Астрахань, где я сидел по кернохранилищам, отбирал образцы с фауной. И для этого колотил керны. Ездил я и в Минск, на конференцию брахиоподчиков. Один раз я выпросил у шефа командировку в тогдашний Ленинград, по своим научным делам.
Во время работы в нефтяном институте я вступил в свой первый брак, который впоследствии оказался неудачным, и закончился. Бывшая супруга была с нашего геологического факультета.
У Ляшенко в отделе было подобие какого-то кулацкого хозяйства. Холодильник с продуктами был, электроплитка. Супруга там ему борщ варила. Этим борщом он мог по-свойски угостить и своих сотрудников.
Старая электропроводка в корпусе как-то не выдержала, в кабинете был небольшой пожар. Лаборантки потом оттирали зубными щётками закопчённых брахиопод из горелых шкафов. Много позже, когда я уже не работал там, слыхал и о более сильном пожаре в том же корпусе.
Алексей Иванович был очень, даже чрезмерно, запаслив. У него на первом этаже корпуса был целый личный склад. Это странное помещение было сделано из бывшего сортира, откуда убрали сантехнику. Но труба в канализацию, от всех сортиров на других более высоких этажах - оставалась.
Как-то раз, когда начальник наш был на больничном, библиотекарша стала жаловаться на вонь со склада. Институтская библиотека была как раз прямо напротив.
Где-то достали вторые ключи. Высокая комиссия во главе с председателем парткома вскрыла помещение.
Дверь открылась, и председателю под ноги хлынул поток смрадных нечистот. Он проворно отпрыгнул, сохранив брюки и ботинки. Войти можно было, только постелив доски. В нечистотах было много больших дождевых червей, и люди шутили - для какой хорошей рыбалки они бы сгодились.
Всему виной была ржавая и худая труба в канализацию. Как только наверху кто-то спустил воду в туалете - послышался шум, и зловонное болотце расползлось ещё больше.
О, ужас. Всё, что сливали из сортиров на верхних этажах, копилось здесь продолжительное время.
Как оказалось, склад был заставлен армейскими сундуками с консервами, научной литературой, разным оборудованием. Там же хранились шкуры каких-то животных. Всё пришло в негодность.
Ляшенко вообще часто брал больничные. Он был в плохих отношениях с руководством института, и от него всё хотели избавиться. Но это было непросто: фронтовик, заслуженный работник. Как только ему предстояло идти на собрания институтские и партийные, где были для него всякие опасности - оказывался на больничном.
На этом он и погорел. В конце концов, в бухгалтерии собрали все его больничные за год. Их было столько, что его отправили на пенсию, как больного и нетрудоспособного.
Понятно, тогдашний случай с вонючим складом не добавил ему популярности.
Был и другой случай, как бы "политический". Шеф как-то велел мне взять пишущую машинку, и отнести к частному мастеру. Этого нельзя было делать. Каждая машинка была с номером, и считалась режимным объектом. Но я тогда плохо в этом разбирался.
Вахтёры проспали мой груз на проходной. А потом мне портили нервы, я писал объяснительные записки, в которых не мог не упомянуть, кто приказывал мне таскать режимную технику. Возможно, высоким начальникам это и было нужно. Помучили, и отпустили. Или не стали раздувать, поскольку виновными выходили и охрана, и весь отдел, а может и институт.
Когда Ляшенко отправляли на пенсию, он всё пытался забрать домой казённые фотоаппараты. И предлагал мне, чтобы я записал их на себя, и был материально ответственным. Чтобы потом отдуваться, надо полагать.
Это было слишком даже для меня. Я смиренно спросил: "Алексей Иванович, ну зачем они вам теперь-то нужны?"
Бывший шеф отстал, но обиделся, и говорил, что я его хороню раньше времени.
Впрочем, я ещё помогал ему при перевозе к нему домой шкафов и лотков с брахиоподами. Они-то в институте, кроме него, не были никому нужны.
Вообще, когда из института уходили какие-то специалисты, их материал оставался бесхозным. Так, на лестничных площадках, где многие курили, лежали лотки с аммонитами с Кавказа, из Казахстана. В эти лотки вытряхивали папиросы, кидали окурки.
Во время субботников всё это выкидывали на помойку. И даже я не проявлял к ним большого интереса, взял немного, потом кому-то раздал. Остался один гетероморфный аммонит, чему я теперь рад.
Сейчас такое представить трудно. На нынешних ярмарках камней этот материал был бы очень уместен.
После ухода с работы моего начальника меня отдали в распоряжение какой-то тётки, далёкой от брахиопод и прочих ископаемых. Первым делом, она распорядилась, чтобы я летел в командировку на самолёте.
Надо сказать - самолётов я боюсь, прямо-таки болезнь.
Я взял больничный, наговорив что-то врачам. А когда вышел - сразу стал увольняться. Меня отпустили без сожаления.
К этому времени, я подрабатывал на городской станции юннатов, руководителем кружка. Туда я и ушёл на постоянную работу, взяв себе ещё педагогической нагрузки.
В это время я ещё и учился в целевой аспирантуре МГУ, куда меня направил институт. Конечно, у нас так просто никто бы меня не направил. Это матушка моя постаралась.
Она работала на Гостелерадио, и посулила одной из наших важных персон (наверное, заведующему сектора, плохо помню сейчас эти названия) некие бонусы, вроде передачи.
Она думала, что я буду делать карьеру, как геолог. Но я ушёл в педагоги, так потом и доучивался, и защищал диссертацию.
Учёная степень лишь немного добавила мне в зарплате; да придала мне побольше ценности среди научной тусовки, с которой я продолжал общаться, и делаю это по сей день.
В общем-то, никакие родители за меня диссертацию бы не написали. Писал я сам. И печатал одним пальцем на машинке. Все 130 страниц.
На трапезу учёного совета по поводу моей защиты Ляшенко, уже полный пенсионер, принёс огромный кусок сала.