Ночь пятницы
Та ночь последняя уже за горизонтом
Неумолимо накрывает тьмой
Хрусталь вершин далёких,
А в саду веселье,
он средь друзей,Своих учеников, собрал, и внемлют
ему тринадцать братьев, - среди них предатель.
Он говорит о будущем, о боге
и бога больше в нем,
прощать он учит, сам готов прощать,
идти вперёд, покуда светит солнце
и тени коротки в саду, как летний сон.
Он говорит, он учит всех и смотрит
подолгу каждому в глаза, вселяя веру,
и верит сам, но первый знак,
дня истекающего дымка, ему на лоб ложится тенью невесомой.
Не в силах видеть выросших теней,
сплетающихся с сумерками листьев, он убегает,
Всех он в дом зовёт к последней братской трапезе. И за столом
и жертва и палач, и тот кто предал, и кто отречется -
не ведает никто. Он - знает.
И льет вино и, преломляя, хлебы он братьям раздает.
А свет в окне все меркнет, меркнет слабый свет,
последней тайной вечери его.
И с темнотой и знанием всё больше
в нем человека, и сомнений, и просьб к отцу
и откровений смерти -гаснущего света, что уводит
в мир мертвых каждого, кто жил. Один он на один с ним.
Ещё живой. Ещё он не пробит, и кованые гвозди
ещё лежат под спудом в сундуке,
и крест ещё - два древа, но ладони,
уже немеют, как на остриях, когда он принимает у Иуды чашу.
И он выходит в сад, в чернильный ад весенний,
сребренный месяц узкой полосой, как стаявшей надежды край, уходит в облака.
Он молится, в нем много человека,
так много, как бывает только перед смертью. Он просит пощадить,
но перед ним лишь смерть, немая,
приоткрыла пасть, ей отвечать не нужно,
торопиться тоже -
всё будет у неё,
Он молится, не зная, что не не вымолить себя. Он - человек.
В безмолвной скорби замерли деревья. И месяц стаял. Царство тьмы.
Он, молитва, смерть. Рок Неумолимый.
И топот кованых сандалий, звон мечей.
И он встаёт, чтобы смиренно встретить палачей.
Неумолимо накрывает тьмой
Хрусталь вершин далёких,
А в саду веселье,
он средь друзей,Своих учеников, собрал, и внемлют
ему тринадцать братьев, - среди них предатель.
Он говорит о будущем, о боге
и бога больше в нем,
прощать он учит, сам готов прощать,
идти вперёд, покуда светит солнце
и тени коротки в саду, как летний сон.
Он говорит, он учит всех и смотрит
подолгу каждому в глаза, вселяя веру,
и верит сам, но первый знак,
дня истекающего дымка, ему на лоб ложится тенью невесомой.
Не в силах видеть выросших теней,
сплетающихся с сумерками листьев, он убегает,
Всех он в дом зовёт к последней братской трапезе. И за столом
и жертва и палач, и тот кто предал, и кто отречется -
не ведает никто. Он - знает.
И льет вино и, преломляя, хлебы он братьям раздает.
А свет в окне все меркнет, меркнет слабый свет,
последней тайной вечери его.
И с темнотой и знанием всё больше
в нем человека, и сомнений, и просьб к отцу
и откровений смерти -гаснущего света, что уводит
в мир мертвых каждого, кто жил. Один он на один с ним.
Ещё живой. Ещё он не пробит, и кованые гвозди
ещё лежат под спудом в сундуке,
и крест ещё - два древа, но ладони,
уже немеют, как на остриях, когда он принимает у Иуды чашу.
И он выходит в сад, в чернильный ад весенний,
сребренный месяц узкой полосой, как стаявшей надежды край, уходит в облака.
Он молится, в нем много человека,
так много, как бывает только перед смертью. Он просит пощадить,
но перед ним лишь смерть, немая,
приоткрыла пасть, ей отвечать не нужно,
торопиться тоже -
всё будет у неё,
Он молится, не зная, что не не вымолить себя. Он - человек.
В безмолвной скорби замерли деревья. И месяц стаял. Царство тьмы.
Он, молитва, смерть. Рок Неумолимый.
И топот кованых сандалий, звон мечей.
И он встаёт, чтобы смиренно встретить палачей.