A.M.Пятигорский написал:
"Мысль держится, пока мы..."
Эта маленькая заметка - не о.
Не о Мерабе, человеке, философе, или чем-нибудь еще в этом роде.
Она - просто комментарий на первые четыре слова начальной фразы в одном из грузинских интервью Мераба. Буквальный смысл этой фразы - что мысль сама не держится. Ее манихейский смысл (Мераб был не чужд манихейства!), что кто-то не хочет, чтобы мысль была и держалась. Но миропорядок таков, что мысль есть, - с этим кто-то ничего не может сделать. Но он может помешать мне ее держать или, скорее, помешать мне хотеть, чтоб она была и мною держалась. На него нельзя списывать мою слабость, она - моя. Он, этот кто-то, и есть эта слабость (я тоже не чужд манихейства).
Его нельзя обосновать, не обосновав себя.
Там, где я себя обосновал, он уже обосновался как мой хозян, дьявол не-думанья.
Мысль держится мною не как личностью, а как мыслью мысли. Она держится, хотя и во мне, но во мне как в пустом пространстве думанья, откуда она тут же и уйдет, как только я перестану быть для нее этим пространством.
Сама "мысль безопорна, ни на чем не основана и ни чем не обоснована" - это уже не манихейство, а цитата из буддийской сутры.
Выражаясь метафорически, можно было бы сказать, что каждая конкретная, то есть уже выполненная в высказывании внешне или про себя, мысль - это форма пустоты, а никак не содержание того, в материале чего она выполнена: в материале языка, культуры, текстов.
Когда я (слово "Я" в этой заметке употребляется вместо "я", "ты", "вы" и "тот, кто"...) отождествляю мысль с материалом ее выполнения - языком, культурой, "личностью" и т.д., - то ее там, в моем "пространстве", уже нет. Вместо мысли остается - талантливое или бездарное, все равно - оперирование словами как мыслями и вещами как словами.
Так упраздняется феноменология, которая заменяется лингвистикой, лингвистической философией или логическим анализом.
Когда я, сознательно или бессознательно (последнее - гораздо чаще!), разрушаю этот "материал выполнения" мысли - отрицаю культуру, подавляю личность, клиширую язык - то этим я произвожу дьявольскую подмену: вместо внутренней работы в пустом поле мышления я выношу этот "принцип пустоты" вовне - в общество, страну, народ, коллектив - как извращенный идеал очищения мышления от всего "не-своего" (любое применение внутреннего во внешнем есть извращение).
В этом направлении работали и работают все тоталитарные идеологии.
Сам классический феномен культурного нигилизма является, по существу, кривым зеркалом того, что думающий может (то есть свободен) совершить в своем поле мышления, а именно - осознать мысль как "не то, не то, не то". И. наконец, когда я, "держа мысль", отрицаю наличный, современный материал ее выполнения как не ее, как этой мысли не соответствующий, как то, в чем она не может быть выполнена во мне, то это отрицание объективно (то есть, с точки зрения наблюдающего меня, а не только мое мышление, философа), эмпирически, принимает форму индивидуального бунта.
Бунта против моей (своей, но не другой!) культуры, языка и... филологии.
Веселая Наука Фридриха Ницше - именно такой случай.
Блестящий молодой профессор классической филологии, он отменил филологию как элемент германской христианской культуры, но, в отличие от самых радикальных профессоров нашего времени, Ницше отменил и свое профессорство.
Филология была гордостью германской культуры, как лет через пятьдесят после Ницше стала гордостью русской. (Мой большой друг, профессор русской филологии Московского университета Борис Андреевич Успенский, как-то сказал, что Россия - страна лучшей филологии в мире.
На что другой мой друг, профессор русской филологии в одном из германских университетов Игорь Павлович Смирнов, парафразируя доктора Сэмюэла Джонсона, сказавшего, что патриотизм - это последнее прибежище негодяя, заметил, что филология в России - это последнее прибежище патриота.)
Реакция Ницше на христианскую германскую науку, изучавшую языческие тексты, была реакцией философа, отрицающего навязываемую ему его культурой вторичность (третичность?) культурного языка.
Строго говоря, он был не столько против христианства в Германии, сколько против христианизма и германизма как двух вставленных друг в друга культурных рамок, как двух жаргонов, в материале которых его мышление не выполнялось.
Но, я замечу, христианская культура Германии Ницше еще была.
Был материал для философской критики.
Обращение Мераба, через сто лет после Ницше, к христианской европейской культуре произошло, когда этой культуры уже не было в России и Грузии.
В отличие от Ницше, Мераб в своем думаньи не отрицал филологии (включая структурализм и формалистское литературоведение), но объективно оказался вне ее, как он оказался и вне позитивистского и экзистенциалистского направлений в философии.
И кто знает, не играли ли в его думаньи роль первичного материала русская и французская поэзия вместо греческих поэтов и трагиков Ницше, и...
Пруст вместо выдуманного Ницше Заратустры?
Но это - шутка.
Мысль держится, пока мы не забываем ее держать.
Главная проблема думающего -
не
как запомнить то, что уже воспринято
(это дело вульгарной мнемотехники),
а как
не
забыть делать то, что делаешь сейчас.
Повторяю вслед за Мерабом, это - не об объектах мышления; их все равно только два - любовь и смерть. Или даже один - смерть.
Осознаваемая смерть, к которой путник идет "из мрака культуры, из мрака повседневной жизни, идет по лучу мысли" (я неточно цитирую Мераба).
Это - о неотступном думаньи сейчас, о думаньи сейчас несущего свое время, отличное от времени моей жизни и жизни других и отличимое от них только в моем думаньи.
---
ITBR:
"думание сейчас" - читай "самонаблюдение", "recollection", "разделенное внимание".
"Помни о себе".