Из книги Н.М. Соколова “Об идеях и идеалах русской интеллигенции” - 5
(окончание)
VIII.
А не было ли в этом “прошлом” чего-нибудь хорошего, - хорошего, конечно, с точки зрения г. Милюкова? До второй половины XVIII в. почти ничего не было, - “почти”, потому что кое-какие пустяки были.
В XIV и XV вв. “в наиболее культурных областях”, Пскове, Новгороде и Киеве, появилось “религиозное вольнодумство”, - может быть, под влиянием солунских и болгарских еретиков-евреев XIV в., учение которых состояло “в непризнании божественного происхождения Спасителя от Марии Девы, в отрицании икон, в непочитании святых и мощей, в непризнании воскресения мертвых”.
Курбский покинул “неблагодарное, варварское, недостойное ученых людей” отечество, потому что там при царе не было “избранной рады”, а царь должен искать доброго, полезного совета не только у советников, но и у всех народных человек”.
“Московские конституционалисты XVI в.” в “Беседе валаамских чудотворцев”, Сергия и Германа, говорили, что царь должен “с радостыо, без высокоумной гордости, с христоподобной смиренной мудростью воздвигнуть от всех градов своих и от уездов городов тех и беспрестанно держать при себе погодно ото всех мер всяких людей и на всяк день их добре расспросить царю самому о всегоднем посту, и о каянии всего мира, и про всяко дело мира сего”. Правда, это какой-то парламент всенародного покаяния и исповедания грехов, но при желании и в нем можно усмотреть что-то почти конституционное.
Но, когда миновало смутное время, а с ним миновал “первый пароксизм национального самосознания”, на исходе московской ночи зажглась яркая предутренняя звезда, светоносный Люцифер, мистическая Денница. Это, конечно, Немецкая Слобода, - “большая благоустроенная колония, маленький оазис Европы среди культурной пустыни”.
С благородным девизом “всякий край для смелого - родина, как рыбе - море”, - “не гоняясь за многим, эти люди несли в чужую им страну свой труд и знание и честно делали свое маленькое дело. Для русской культуры, впрочем, на первых порах всякие элементы - шарлатаны и честные труженики - были полезны”.
При известной точке зрения на русскую культуру, надо думать, что шарлатаны были даже полезнее, чем честные труженики.
Плохо жилось шарлатанам и труженикам - немецким культуртрегерам в варварской и дикой Московии. “Заглянувшего в церковь иностранца выталкивали в шею и подметали за ним пол; в этом случае турки обращаются либеральнее с гяурами”. И г. Милюков выкопал откуда-то крокодиловы слезы этих невинных мучеников, жалобный “Плач”, сочиненный пастором Бером в 1610 г.
“Злокозненные враги” “мечтают из страны родной (?) нас истребить бесследно”, жалуется пастор на русских.
Не сговориться нам никак;
То скажут так, то этак,
И нас же, бедных, в дураках
Оставят напоследок.
Как ни старайся, ни трудись,
Хоть ты для них из кожи лезь,
Ничем не угодить им.
Пастор, который в православной Москве неведомо для кого лез из кожи, находил, что “тяжел нам варварский Молох”, и молитвенно взывал:
Будь нам Ты истинный Навин;
Среди смеющихся равнин
Поставь земли немецкой.
Зачем же они покидали эти смеющиеся равнины? И правда ли, что и у них была родина?
Но, приветствуя молодую зарю на пороге XVIII в., Милюков роняет одно удивительное слово. “При московском чине жизни, - говорит он, - как ни был он плох и низмен сам по себе, все-таки были вещи, которыя делать было обязательно, и были вещи, которых делать было НЕЛЬЗЯ. Теперь таких вещей не оставалось. Все было можно и ничто не было обязательно, кроме очередного приказания реформатора”.
Но разве не в этом именно была сущность реформы и позднейшей общественной эволюции? Разве другим путем можно было бы дойти до того умоначертания, что “сей свет сам о себе стоит, несть у него ни создателя, ни владетеля, но мы сами собою и всем светом владеем?”
Как все это ни хорошо и ни возвышенно, очень “критическая интеллигентная традиция” началась только со второй половины XVIII столетия. Здесь уже так много хорошего, что мы вынуждены ограничиться только лучшим, чтобы подчеркнуть “общественные идеалы” г. Милюкова.
На первом месте, конечно, Вольтер и его державная ученица.
“Вольтерьянство - это был теперь боевой клич, означавший борьбу и торжество свободной мысли против государственной церкви, против догмы, защищаемой силами инквизиции и иезуитизма”.
Догмы русской церкви не защищались силами инквизиции и иезуитизма. Поэтому, казалось бы, что такой “боевой клич” отнюдь не для России. Но времена Иваиа III и Ивана IV, когда перед западом не холопствовали, остались далеко позади. Идти по следам запада надо было даже в том случае, когда в России не было тех исторических течений и явлений, которые заставили Францию на исходе XVIII века испустить громкий “боевой клич”.
Это был “высокий” смысл вольтерьянства. Екатерина продолжала понимать “вольтерьянство” в более узком и низменном смысле эпохи своего детства: в смысле победы “здравого смысла” над “суеверием”, в смысле легкой чистки человеческих мозгов, а не упорной борьбы за реформу человеческих учреждений и верований. Это была полная свобода от какой бы то ни было доктрины, отожествляемой с “педантством”, а вовсе не подчинение какой-нибудь передовой доктрине”.
Доктрина Вольтера, система его взглядов не дают ему места среди великих умов человечества. Его “величие” - не величие мыслителя и философа. Он стоял на слишком реальной почве, имел дело с непосредственными и временными явлениями общественной жизни, чтобы дать широкое и законченное мировоззрение. Не надо быть большим философом, чтобы провозгласить “упорную борьбу за реформу человеческих учреждений и верований”. В этой формуле таится зерно русской интеллигенции и русского сектантства. Все человеческое им чуждо, ибо они чада Божии.
Вольтер и энциклопедисты занялись основательной “чисткой человеческих мозгов”. Они стояли на французской почве и готовили революцию. Екатерина имела в виду только “легкую” чистку. Но таково уже свойство русских интеллигентвых “человеческих мозгов”, что в них и от них после самой легкой чистки ничего не остается. Ниже Екатерины стояли длинные ряды “вольтерьянцев”, которые вольтерьянство понимали в еще более “узком и низменном смысле”. Вот это-то низменное, а не высокое, если такое было, вольтерьянство и вошло первым звеном в цепь “критической интеллигентной традиции”.
На примере Екатерины и энциклопедистов уясняется сущность различия между высоким и низменным вольтерьянством.
“В начале царствования, - говорит г. Милюков, - Екатерина поняла было серьезно свою роль вольтерьянки по отношению к русскому духовенству. В 1767 году Мелиссино представил синоду, в качестве оберпрокурора, “пункты”, долженствовавшие служить руководством при составлении депутатского наказа от синода. В пунктах указывалось, что синодальные члены могли бы предложить в наказе: разрешить раскольникам публично совершать богослужение, ослабить и сократить православные посты, очистить церковь от “суеверия” и всех “притворных чудес”, не носить по домам иконы, отменить лишние праздники и убавить что-нибудь из “продолжительных церковных обрядов”, установить чтение кратких молитв с поучением вместо всенощных и вечерен, дозволить епископам жениться, а всем вообще духовным носить более приличное платье; смягчить правила о разводе, о запрещении браков между родственниками и о браках с иноверцами; отменить обычай поминовения усопших. Синод предпочел отмолчаться от этих странных предложений и Екатерина не настаивала”.
3десь, очевидно, вольтерьянство было понято серьезно, в смысле “реформы человеческих учреждений и верований”. Но скоро оно опять было понято только в “низменном” смысле.
“Когда Вольтер намекал ей, что недурно бы было вывести из употребления целование руки духовным лицам, она с насмешливой иронией предлагала ему предоставить это дело времени. Таинство можно было сделать предметом интимной шутки, но никак нельзя было касаться церковного обычая”.
Но “человеческие мозги” чистке не поддавались. Вольтерьянство и высокое, и низменное было не по плечу русской “интеллигенции”. Слишком близки еще были воспоминания веры. Самые талантливые и образованные люди, сделав неудачный опыт полной реформы своих верований, убеждались, что из этого у них ничего не выходит. До полного неверия они еще не доросли. Тогда на помощь им явилось масонство, которое стояло на полдороге между верою и неверием.
“Для нашего времени, - говорит г. Милюков, - масонство кажется обыкновенно чем-то далеким, чуждым, немножко странным и смешным”. Но “это совсем неправильно”, когда “исследователи часто стараются умалить значение масонского элемента в развитии деятельного идеализма передовой интеллигенции”.
До каких же “вышних градусов” “деятельного идеализма” поднималось русское масонство?
Центральная идея масонов, каж и духовного христианства, - говорит г. Милюков, - есть “моральное перерождение”, в противоположность идеям французских “философов” о перерождении людей путем рационального законодательства. Вместо борьбы за реформу масонство ставило человеку задачу внутреннего самопознания и работы над самим собой. Из этой основной идеи выводилось все социальное учение масонства. Нельзя сказать, чтобы оно было, однако, слишком узко или индивидуалистично, чтобы оно ставило человеку одни только личные цели. По несколько более позднему определению одного опытного масона “масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы освободить их от предрассудков их родины и религиозных заблуждений их предков, побуждая людей к взаимной любви и помощи. Оно никого не ненавидит и не преследует, и цель его можно определить так: изгонять между людьми предрассудки каст, условных различий происхождения, мнений и национальностей, уничтожить фанатизм и суеверия, искоренить международные вражды и бедствия войны; посредством свободного и мирного прогресса достигнуть закрепления вечного и всеобщего права, на основании которого человек призван к свободному и полному развитию всех своих способностей; споспешествовать всеми силами общему благу и сделать таким образом из всего человеческого рода одно семейство братьев, связанных узами любви, познаний и труда”.
В этом определении “опытного” масона г. Милюков видит “возвышенное понимание” масонства. В известном смысл это определение космополитизма воооще, с тем только неболышим различием, что здесь в бледной и бесформенной фикции будто бы сохраняются и какие-то религиозные представления.
Если устранить вопрос о возможности и осуществимости этой программы, программу “опытного масона” можно было бы назвать и “возвышенной”. Но она, конечно, неосуществима, ибо масонство не располагает средствами “морального перерождения” человека. Масоны существуют и работают и до наших дней. Чего же они достигли из этой программы? - Для того, чтобы человек, хотя бы медленно и постепенно, совершенствовался в нравственном отношении, нужны не такие отвлеченные и бессодержательные формулы, как формулы масонства. Полуфилософское равнодушие и безразличная терпимость не бывают надежными стимулами настойчивой и упорной деятельности. Да и определение “опытного масона” носит следы попытки защитить и оправдать масонство, а не указать его сущность.
Допустим , что это действительно “возвышенно”. Но беда в том, что в состав “деятельного идеализма передовой интеллигенции” вошло вовсе не это масонство. Масонство, как и вольтерьянство, имело много “низменных” смыслов: Оно сыграло не последнюю роль в истории русского карьеризма. Его “идейное” содержание для многих казалось всегда сомнительным.
“Не приобрел я из тогдашних работ наших, - говорил И.П. Елагин, - ни тени какого-либо учения, ниже преподаяний нравственних, а видел только одни предметы неудобь достижимые, обряды странные, действия почти безрассудные; и слышал символы нерассудительные, объяснения религии здравому рассудку противные. В таком безплодном упражнении открылась мне токмо та истина, что ни я, ни начальники масонов иного таинства не знают, как разве со степенным видом в открытой ложе шутить и при торжественной вечери за трапезой неистовым воплем непонятные реветь песни, и на счет ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Вакху”. Вот именно это-то масонство и входило в состав “деятельного идеализма” почти всех масонов. Если бы масонство состояло из таких людей, как упомянутый выше “опытный масон”, за все время своего существования оно не насчитало бы в своих ложах и десяти человек.
Большую роль в истории русского масонства в XVIII в. сыграли Новиков и Шварц. Новиков собственно был плохим масоном, и Шварц недаром упрекал его в холодности к масонству. Это был человек умный и просвещенный, большой делец, который первый поставил издательское дело на широкую ногу и после смерти Шварца причислил освободившихся от мистики масонов и розенкрейцеров к своей типографии, причем от этих масонов осталось одно только имя. Правда, и он, хотя и не часто, позволял себе масонские нелепости и, например, сердился на тех, кто “хулит с надменным и уверительным видом закон, ко спасению рода человеческого первыми людьми полученный” (т.е. масонство). По словам г. Милюкова, он будто бы “скоро понял значение масонства, как нравственной теории, и оценил влияние масонства, как общественной силы”. Первое доказать трудно, а второе несомненно: он пользовался организациею масонских лож для распространения своих изданий и для развития книжного дела в России, т.е. “привел торговлю книжную в цветущее состояние”. Новиков и в масонской ложе больше был издателем и книгопродавцем, чем масоном. Настоящим русским масоном, масоном от головы до ног, был немец Шварц.
“Горячий публицист, превосходный критик и организатор, трезвая деловая натура, - говорит г. Милюков, - Новиков не годился в вожаки чисто идейного движения, каким было в основе своей масонство, хотя и мог лучше всякого другого использовать движение для общественных целей. Идейным руководителем, душой движения с его теоретической стороны явился другой человек, глубокий энтузиаст, готовый самого себя целиком отдать на служение своему идеалу. В 1776 г. приехал в Россию и одновременно с Новиковым поселился в Мостове некто Шварц, немец из Трансильвании”... “Столь же тонко организованная и благородная, но несомненно более пылкая натура, чем Станкевич, Шварц был таким же идейным и нравственным оракулом своего кружка, среди которого гораздо резче выдавался своими знаниями и образованием”... Мы увидим, что по широте размаха его “утопия”, - первая утопия русского общественного деятеля, ничуть не уступает утопиям нашего времени”.
“Шварц был мистиком; он верил, что масонство может открыть тайну слияния божества с природой путем изучения секретов природы в ее сокровеннейшей сущности. Хотя методы и цели масонства противоречили науке, но не надо забывать, что сама наука в то время как раз нападала на путь, который, казалось, вел туда же, куда стремилась проникнуть и натурфилософия”.
Побывав за границей, Шварц вернулся оттуда розенкрейцером, испытателем “божества в натуре”. Его друзья-масоны не понимали его идей, но в угоду ему верили, что существует действительно какая-то таинственная цель познания, какая-то высшая задача деятельности, которые все объясняют и объединяют”. Ученики Шварца переводят “Плач или ночные думы” Юнга, воспевавшего “смерть по ночам, при тусклом свете лампады, теплившейся в человеческом черепе” и патетически призывавшего к жалости, к состраданию, к заботе о душе и будущей жизни.
“Московское издание” протестовало против того перенесения золотого века в самое начало исторического процесса, которое вытекало из понятия Руссо о “естественном состоянии”. Золотой век есть не начало, а цель и конечный пункт человеческого прогресса”.
Можно думать, что Шварц , живи он в наше время, был бы сотрудником “Нового Пути” и делил бы “золотые сны сердца” г. Милюкова о грядущем золотом веке. Они оба забыли бы, что золотой век античных преданий только потому и был золотым, что тогда не знали золота и его “идеологии”. Поэтому тот золотой век никогда не вернется; где золото, там нет золотого века. Знание “секретов природы в ее сокровеннейшей сущности” ныне заменено знанием “общественной эволюции в ее сокровеннейшей сущности”. “Таинственная цель познания и высшая цель деятельности” - туманят мозг и современных розенкрейцеров. Наши декаденты дальше Юнга не ушли. Очевидно, что с Шварцем русская “интеллигенция” вышла на свою дорогу и, уморившись, незыблемо стоит там и до наших дней, усердно повторяя пройденное, которое при каждом новом чтении упрямо называется “новым словом”.
Екатерина подозрительно смотрела на масонство и была, конечно, права. Она видела “в масонстве одно шарлатанство, игру в обряды и не замелчала его моралистического содержания. Масонского мистицизма она просто не могла понять: для ученицы Вольтера это было оскорблением философии и здравого смысла. Часто справляясь с “Энциклопедией”, она нашла там место, где говорилос, что “теософам” удалось бы потушить дух исследования и открытий и снова погрузить нас в варварство, если бы правительство их поддерживало, как они того желают”.
И хорошо это сказано было в “Энцикдопедии”: бредни розенкрейцеров и духовных христиан в целом ряде “интеллигентных” поколений истребили способность спокойного, последовательного и здорового мышления. И теперь в каждом “интеллигенте” сидит прикровенный теософ, всегда готовый на почве религиозных представлений создать нечто поразительное и несообразное, не поддающееся не только описанию, но и уразумению.
В истории конца XVIII в. г. Милюкову удалось подцепить на свою удочку крупную и редкую рыбу. Это Радищев. Он гораздо яснее всех своих современников понимал главное зло русской общественной и государственной жизни и предсказал падение крепостного права, - предсказал при Екатерине, которая с своей стороны сделала все, чтобы оно стало долговечным. В этом вопросе Радищев, если угодно, пророк и, как доказала история, слово его не было лживым. Он был прав, когда говорил, что русский народ не может жить при общественной и государственной розни между “интеллигенцией”, т.е. помещиками, и народом.
Подчеркивает у Радищева г. Милюков и эту мысль. Но, кроме этой, ему дороги и милы и другие, политически-вольнолюбивые мечты Радищева, принесенные из-за рубежа. Для г. Милюкова это Курбский XVIII в.
Радищев вспоминает Ушакова, своего товарища по ученой командировке за границу. “Английские политические перевороты XVII в., - и особенно второй из них, “мирная” революция 1688 г, - вызывали у наших студентов особый интерес, очевидно, не без влияния тогдашней памфлетной литературы. “Если бы смерть тебя (Ушакова) не возхитила из среды друзей твоих, - предполагает Радищев, - ты, конечно, о божественная душа, прилепился бы к языку сих гордых островитян, кои некогда, прельщенные наихитрейшим из властителей (Кромвелем), царю своему жизнь отъяти покусились судебным порядком; кои для благосостояния общественного изгнали наследственного своего царя (Якова II), избрав на управление постороннего; кои при наивеличайшей развратности нравов, возмеряя вся на весах корысти, - и ныне нередко за величайшую честь себе вменяют противуборствовати державной власти и оную побеждать законно”.
“Наивеличайшая развратность нравов” тут, конечно, не при чем. Все дело в “судебном” или правовом порядке. И Радищев иллюстрирует свою мысль на очень характерных фактах. Эти факты, уживаясь с “возмерением всего на весах корысти”, т.е. с буржуазыыми и капиталистическими началами, главным образом на них и основываются. Последний сербский “переворот” под эту формулу не подходит, но “отъятие жизни” и “изгнание” будят такие страсти, которые редко укладываются в “корректные” формы. Несомненно одно, что в данном случае Радищев хлопочет не о народе, а об “интеллигенции”.
Отметим еще одну небольшую, но характерную цитату г. Милюкова.
“Блажен живущий иногда в будущем! Блажен, живущий в мечтании!” - говорит Радищев в начале своей книги.
Вполне понятно, чем слова Радищева соблазнили г. Милюкова. Но Радищев говорит о счастье иногда жить в будущем. Обыкновенно он жил и мыслил в своем настоящем. Только это и дало ему право и возможность так прозорливо смотреть в грядущее. И “мечтание” Радищева стояло на очень солидной и реальной почве действительности.
Такой определенной и поддающейся точному определению мысли, как мысль о ненормальности крепостного права, в наше время нет. И поэтому обобщать замечание Радищева и делать его главным припципом общественной и государственной мудрости, как делает это г. Милюков, когда он общественные идеалы ценит только применительно к “потребностям будущего” и ради этого постоянно живет в “мечтании”, - дело и рискованное, и легкомысленное.
“Мечтаниями” занимались уже слишком много. Пора бы заняться делом.
IX.
Зачем же надо разрывать с прошлым?
“Конституционную монархию в Москве ставили чрезвычайно низко”. Вот единственная действительно определенная и вполне понятная мысль. Все остальные “надстройки” над этим западническим базисом фантастичны и непрочны. Толки о социальных протестах, о расслоении населения, о борьбе классов - смутны и причудливы, как смутно вообще представление о том “великом социальном перевороте”, который будто бы изменит лицо мира и сердце человека.
И только ради этого провозглашать разрыв с прошлым, отрицать русскую историю и очень задним числом становиться в ряды противников успехов русской политики? Поистине, мышь родила гору. В наше время это бывает сплошь и рядом и не из тучи гремят современные интеллигентные громы. И ради этого г. Милюков, боец действительно неутомимый, ведет бескровную борьбу с тенями прошлого, читает нотации “прародителям” за скопидомство, Ивану Третьему за невежество и “наивное незнание европейских отношений”, Грозному за прозвище конституционных государей “урядниками”, плачет и радуется в Немецкой слободе, громит уклончивость и лицемерие Екатерины, подает советы посольским дьякам о надлежащем исправлении столбцов и грамот и обнаруживает ежемгновенную готовность переделать всю русскую историю от верхнего слоя до нижнего. Иногда кажется, что свои “досадительные” речи он говорит не ради своих читателей: ему хочется, чтобы его речи заставили одуматься и остепениться прародителей и московских государей, - побудить их не утаивать татарской дани, отдать Киев и “иные города” литовскому князю, принять из рук папы или императора королевский титул, выдавать своих дочерей за людей не только “рыцарского чину”, но и “мужичьего прирождения”, “урядников” чтить выше “прирожденных государей”.
Но есть одна причина, по которой умные советы и гениальные проекты г. Милюкова не приносят всей той пользы, которую они могли бы и должны были бы принести. “Прародители”, московские великие князья и московские государи - умерли. Они мирно спят в своих гробах и “невежественные”, как и при жизни, упорно проявляют “наивное непонимание” потребностей будущего. А это жаль: при Иване III г. Милюков мог бы писать великолепные передовые статьи против политики государя и тогда, может быть, татарская дань полностью поступала бы в ордынскую казну.
“Счастлив живущий в мечтании!”
Но от прошлого оторваться нельзя. Кто действительыо оторвется от прошлого, тот кубарем покатится под гору в болото. Между прочим прошлое уничтожить нельзя с одной стороны потому, что оно прошло и мы не в силах призвать его из небытия для выслушания нашего вердикта, а с другой стороны потому, что оно все целиком живет в нас и, приговаривая его, как недостойное, к конечной гибели, тем самым мы и себе подписываем смертыый приговор. С прошлым нельзя порвать, ибо нельзя порвать с собою. Как бы мы ни старались освободить свои жилы от крови отцов и дедов и наполнить их лучшею кровью будущих поколений, нам этого не сделать: руки коротки. Наши внуки не могут стать нашими дедами уже по одному тому, что они наши внуки. Переставить, “рассудку вопреки, наперекор стихиям”, поколения людей в их исторической смене, с одного места на другое, - титаническая работа “передовых умов” нашего времени, - можно только языком, на языке и для языка, ибо современный язык болтлив и подвешен плохо.
Если посмотреть, чем различаются между собою поколения русской “интеллигенции”, то окажется, что разница между ними - минимальная. Лабзин говорил то же, что и Толстой, хотя, конечно, без его таланта. “Шпыни” при тушинском воре держались той же политической и социальной программы, как современные “босяки”. Первые представители в России “мартинова толкования” положили все основы современной интеллигентной “морали”. “Все чисто чистым”.
Иной раз “властителям духа” кажется, что “общественная эволюция” идет в сапогах-скороходах, шагает через облака ходячие, горы стоячие, леса дремучие и пески сыпучие. Но на самом деле “прогресс” часто идет по образу пешого хождения рака: не каждое “молодое поколение” умнее поколения старого. Бывает и наоборот. Мысль быстра. Мечты и сны не считаются с пространством и временем. А жизнь идет медленно, и веками зреет не выдуманная, не фантастическая культура народа, под влиянием гнетущей нужды и чрезвычайных испытаний.
X.
Что, собственно, значат слова “рознь между интеллигенциею и народом”?
Только то, что “интеллигенция” всегда жила для себя и никогда не жила для народа. Литературные декламации недавних “печальников народа”, конечно, не в счет. Печалуются они, - и в стихах, и в прозе, не без своеобразной грации. Но только на словах. А слова и фразы ветер истории уносит, как прошлогодние сухие листья.
Всякая “идеология” русской “интеллигенции” имеет в виду только доказать право “интеллигенции” на праздность, любоимение, плотородие и любоначалие. “Мы род избранный”, мы знаем “сокровенные тайны” “превышней натуры”, мы знаем “сокровенныя таинства” общественной эволюции и “теории современного прогресса “, мы “новая порода людей”, в нас “алмазные россыпи пророческих и мистических элементов”, наконец, мы, чорт возьми, переживаем годы кризиса и потому имеем полное право ничего не делать и за счет народа “предаваться мечтам и страстям”.
Специальность нашего времени - обличение. Вот уже скоро полвека, как мы только обличаем и обличаем. Кого? Друг друга? Самих себя?
Самобичующий протест -
Российских граждан достоянье.
Хорошо еще, если только “самобичующий”. А то бичует себе человек всю жизнь направо и налево и в ус себе не дует, будто бы дело делает.
Характерно то, что, живя исключительно для себя, “интеллигенция” живет не на радость себе и даже жаждет “нечеловечески-великого страданья”. Она, такова уже ее горькая доля, - вся пропитана “мировой скорбью”. На ее беду, “нечеловечески-великого страданья” не бывает, а за мир скорбеть нечего: все еще старик стоит себе, как на трех китах, и не шелохнется, хотя, конечно, землетрясения и извержения вулканов бывают, как и прежде, впрочем, бывали. Потому, поскорбев довольное время для “транспирации” и для пищеварения, “интеллигенция” начинает благодушествовать, ибо очень уж хороша она в своих умственных и нравственных “запросах на просторе “мирового служения”.
“Интеллигент” - это “звучит гордо”. Жизнерадостный и крайне легкомысленный пессимизм, высокомерное и надменное смирение, безпощадная гуманность, фанатическая терпимость, - вот современные химеры, которые растут на этой почве.
Если мы правы, если эти признаки хоть до известной степени входят в объем понятия “интеллигенции”, от этого слова давно надо отказаться. Да это и не так трудно сделать. Можно говорить: “дух времени” или, точнее, “дух праздности, уныния и любоначалия”.
https://www.angelfire.com/nt/oboguev/images/sokolov.htm
VIII.
А не было ли в этом “прошлом” чего-нибудь хорошего, - хорошего, конечно, с точки зрения г. Милюкова? До второй половины XVIII в. почти ничего не было, - “почти”, потому что кое-какие пустяки были.
В XIV и XV вв. “в наиболее культурных областях”, Пскове, Новгороде и Киеве, появилось “религиозное вольнодумство”, - может быть, под влиянием солунских и болгарских еретиков-евреев XIV в., учение которых состояло “в непризнании божественного происхождения Спасителя от Марии Девы, в отрицании икон, в непочитании святых и мощей, в непризнании воскресения мертвых”.
Курбский покинул “неблагодарное, варварское, недостойное ученых людей” отечество, потому что там при царе не было “избранной рады”, а царь должен искать доброго, полезного совета не только у советников, но и у всех народных человек”.
“Московские конституционалисты XVI в.” в “Беседе валаамских чудотворцев”, Сергия и Германа, говорили, что царь должен “с радостыо, без высокоумной гордости, с христоподобной смиренной мудростью воздвигнуть от всех градов своих и от уездов городов тех и беспрестанно держать при себе погодно ото всех мер всяких людей и на всяк день их добре расспросить царю самому о всегоднем посту, и о каянии всего мира, и про всяко дело мира сего”. Правда, это какой-то парламент всенародного покаяния и исповедания грехов, но при желании и в нем можно усмотреть что-то почти конституционное.
Но, когда миновало смутное время, а с ним миновал “первый пароксизм национального самосознания”, на исходе московской ночи зажглась яркая предутренняя звезда, светоносный Люцифер, мистическая Денница. Это, конечно, Немецкая Слобода, - “большая благоустроенная колония, маленький оазис Европы среди культурной пустыни”.
С благородным девизом “всякий край для смелого - родина, как рыбе - море”, - “не гоняясь за многим, эти люди несли в чужую им страну свой труд и знание и честно делали свое маленькое дело. Для русской культуры, впрочем, на первых порах всякие элементы - шарлатаны и честные труженики - были полезны”.
При известной точке зрения на русскую культуру, надо думать, что шарлатаны были даже полезнее, чем честные труженики.
Плохо жилось шарлатанам и труженикам - немецким культуртрегерам в варварской и дикой Московии. “Заглянувшего в церковь иностранца выталкивали в шею и подметали за ним пол; в этом случае турки обращаются либеральнее с гяурами”. И г. Милюков выкопал откуда-то крокодиловы слезы этих невинных мучеников, жалобный “Плач”, сочиненный пастором Бером в 1610 г.
“Злокозненные враги” “мечтают из страны родной (?) нас истребить бесследно”, жалуется пастор на русских.
Не сговориться нам никак;
То скажут так, то этак,
И нас же, бедных, в дураках
Оставят напоследок.
Как ни старайся, ни трудись,
Хоть ты для них из кожи лезь,
Ничем не угодить им.
Пастор, который в православной Москве неведомо для кого лез из кожи, находил, что “тяжел нам варварский Молох”, и молитвенно взывал:
Будь нам Ты истинный Навин;
Среди смеющихся равнин
Поставь земли немецкой.
Зачем же они покидали эти смеющиеся равнины? И правда ли, что и у них была родина?
Но, приветствуя молодую зарю на пороге XVIII в., Милюков роняет одно удивительное слово. “При московском чине жизни, - говорит он, - как ни был он плох и низмен сам по себе, все-таки были вещи, которыя делать было обязательно, и были вещи, которых делать было НЕЛЬЗЯ. Теперь таких вещей не оставалось. Все было можно и ничто не было обязательно, кроме очередного приказания реформатора”.
Но разве не в этом именно была сущность реформы и позднейшей общественной эволюции? Разве другим путем можно было бы дойти до того умоначертания, что “сей свет сам о себе стоит, несть у него ни создателя, ни владетеля, но мы сами собою и всем светом владеем?”
Как все это ни хорошо и ни возвышенно, очень “критическая интеллигентная традиция” началась только со второй половины XVIII столетия. Здесь уже так много хорошего, что мы вынуждены ограничиться только лучшим, чтобы подчеркнуть “общественные идеалы” г. Милюкова.
На первом месте, конечно, Вольтер и его державная ученица.
“Вольтерьянство - это был теперь боевой клич, означавший борьбу и торжество свободной мысли против государственной церкви, против догмы, защищаемой силами инквизиции и иезуитизма”.
Догмы русской церкви не защищались силами инквизиции и иезуитизма. Поэтому, казалось бы, что такой “боевой клич” отнюдь не для России. Но времена Иваиа III и Ивана IV, когда перед западом не холопствовали, остались далеко позади. Идти по следам запада надо было даже в том случае, когда в России не было тех исторических течений и явлений, которые заставили Францию на исходе XVIII века испустить громкий “боевой клич”.
Это был “высокий” смысл вольтерьянства. Екатерина продолжала понимать “вольтерьянство” в более узком и низменном смысле эпохи своего детства: в смысле победы “здравого смысла” над “суеверием”, в смысле легкой чистки человеческих мозгов, а не упорной борьбы за реформу человеческих учреждений и верований. Это была полная свобода от какой бы то ни было доктрины, отожествляемой с “педантством”, а вовсе не подчинение какой-нибудь передовой доктрине”.
Доктрина Вольтера, система его взглядов не дают ему места среди великих умов человечества. Его “величие” - не величие мыслителя и философа. Он стоял на слишком реальной почве, имел дело с непосредственными и временными явлениями общественной жизни, чтобы дать широкое и законченное мировоззрение. Не надо быть большим философом, чтобы провозгласить “упорную борьбу за реформу человеческих учреждений и верований”. В этой формуле таится зерно русской интеллигенции и русского сектантства. Все человеческое им чуждо, ибо они чада Божии.
Вольтер и энциклопедисты занялись основательной “чисткой человеческих мозгов”. Они стояли на французской почве и готовили революцию. Екатерина имела в виду только “легкую” чистку. Но таково уже свойство русских интеллигентвых “человеческих мозгов”, что в них и от них после самой легкой чистки ничего не остается. Ниже Екатерины стояли длинные ряды “вольтерьянцев”, которые вольтерьянство понимали в еще более “узком и низменном смысле”. Вот это-то низменное, а не высокое, если такое было, вольтерьянство и вошло первым звеном в цепь “критической интеллигентной традиции”.
На примере Екатерины и энциклопедистов уясняется сущность различия между высоким и низменным вольтерьянством.
“В начале царствования, - говорит г. Милюков, - Екатерина поняла было серьезно свою роль вольтерьянки по отношению к русскому духовенству. В 1767 году Мелиссино представил синоду, в качестве оберпрокурора, “пункты”, долженствовавшие служить руководством при составлении депутатского наказа от синода. В пунктах указывалось, что синодальные члены могли бы предложить в наказе: разрешить раскольникам публично совершать богослужение, ослабить и сократить православные посты, очистить церковь от “суеверия” и всех “притворных чудес”, не носить по домам иконы, отменить лишние праздники и убавить что-нибудь из “продолжительных церковных обрядов”, установить чтение кратких молитв с поучением вместо всенощных и вечерен, дозволить епископам жениться, а всем вообще духовным носить более приличное платье; смягчить правила о разводе, о запрещении браков между родственниками и о браках с иноверцами; отменить обычай поминовения усопших. Синод предпочел отмолчаться от этих странных предложений и Екатерина не настаивала”.
3десь, очевидно, вольтерьянство было понято серьезно, в смысле “реформы человеческих учреждений и верований”. Но скоро оно опять было понято только в “низменном” смысле.
“Когда Вольтер намекал ей, что недурно бы было вывести из употребления целование руки духовным лицам, она с насмешливой иронией предлагала ему предоставить это дело времени. Таинство можно было сделать предметом интимной шутки, но никак нельзя было касаться церковного обычая”.
Но “человеческие мозги” чистке не поддавались. Вольтерьянство и высокое, и низменное было не по плечу русской “интеллигенции”. Слишком близки еще были воспоминания веры. Самые талантливые и образованные люди, сделав неудачный опыт полной реформы своих верований, убеждались, что из этого у них ничего не выходит. До полного неверия они еще не доросли. Тогда на помощь им явилось масонство, которое стояло на полдороге между верою и неверием.
“Для нашего времени, - говорит г. Милюков, - масонство кажется обыкновенно чем-то далеким, чуждым, немножко странным и смешным”. Но “это совсем неправильно”, когда “исследователи часто стараются умалить значение масонского элемента в развитии деятельного идеализма передовой интеллигенции”.
До каких же “вышних градусов” “деятельного идеализма” поднималось русское масонство?
Центральная идея масонов, каж и духовного христианства, - говорит г. Милюков, - есть “моральное перерождение”, в противоположность идеям французских “философов” о перерождении людей путем рационального законодательства. Вместо борьбы за реформу масонство ставило человеку задачу внутреннего самопознания и работы над самим собой. Из этой основной идеи выводилось все социальное учение масонства. Нельзя сказать, чтобы оно было, однако, слишком узко или индивидуалистично, чтобы оно ставило человеку одни только личные цели. По несколько более позднему определению одного опытного масона “масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы освободить их от предрассудков их родины и религиозных заблуждений их предков, побуждая людей к взаимной любви и помощи. Оно никого не ненавидит и не преследует, и цель его можно определить так: изгонять между людьми предрассудки каст, условных различий происхождения, мнений и национальностей, уничтожить фанатизм и суеверия, искоренить международные вражды и бедствия войны; посредством свободного и мирного прогресса достигнуть закрепления вечного и всеобщего права, на основании которого человек призван к свободному и полному развитию всех своих способностей; споспешествовать всеми силами общему благу и сделать таким образом из всего человеческого рода одно семейство братьев, связанных узами любви, познаний и труда”.
В этом определении “опытного” масона г. Милюков видит “возвышенное понимание” масонства. В известном смысл это определение космополитизма воооще, с тем только неболышим различием, что здесь в бледной и бесформенной фикции будто бы сохраняются и какие-то религиозные представления.
Если устранить вопрос о возможности и осуществимости этой программы, программу “опытного масона” можно было бы назвать и “возвышенной”. Но она, конечно, неосуществима, ибо масонство не располагает средствами “морального перерождения” человека. Масоны существуют и работают и до наших дней. Чего же они достигли из этой программы? - Для того, чтобы человек, хотя бы медленно и постепенно, совершенствовался в нравственном отношении, нужны не такие отвлеченные и бессодержательные формулы, как формулы масонства. Полуфилософское равнодушие и безразличная терпимость не бывают надежными стимулами настойчивой и упорной деятельности. Да и определение “опытного масона” носит следы попытки защитить и оправдать масонство, а не указать его сущность.
Допустим , что это действительно “возвышенно”. Но беда в том, что в состав “деятельного идеализма передовой интеллигенции” вошло вовсе не это масонство. Масонство, как и вольтерьянство, имело много “низменных” смыслов: Оно сыграло не последнюю роль в истории русского карьеризма. Его “идейное” содержание для многих казалось всегда сомнительным.
“Не приобрел я из тогдашних работ наших, - говорил И.П. Елагин, - ни тени какого-либо учения, ниже преподаяний нравственних, а видел только одни предметы неудобь достижимые, обряды странные, действия почти безрассудные; и слышал символы нерассудительные, объяснения религии здравому рассудку противные. В таком безплодном упражнении открылась мне токмо та истина, что ни я, ни начальники масонов иного таинства не знают, как разве со степенным видом в открытой ложе шутить и при торжественной вечери за трапезой неистовым воплем непонятные реветь песни, и на счет ближнего хорошим упиваться вином, да начатое Минерве служение окончится празднеством Вакху”. Вот именно это-то масонство и входило в состав “деятельного идеализма” почти всех масонов. Если бы масонство состояло из таких людей, как упомянутый выше “опытный масон”, за все время своего существования оно не насчитало бы в своих ложах и десяти человек.
Большую роль в истории русского масонства в XVIII в. сыграли Новиков и Шварц. Новиков собственно был плохим масоном, и Шварц недаром упрекал его в холодности к масонству. Это был человек умный и просвещенный, большой делец, который первый поставил издательское дело на широкую ногу и после смерти Шварца причислил освободившихся от мистики масонов и розенкрейцеров к своей типографии, причем от этих масонов осталось одно только имя. Правда, и он, хотя и не часто, позволял себе масонские нелепости и, например, сердился на тех, кто “хулит с надменным и уверительным видом закон, ко спасению рода человеческого первыми людьми полученный” (т.е. масонство). По словам г. Милюкова, он будто бы “скоро понял значение масонства, как нравственной теории, и оценил влияние масонства, как общественной силы”. Первое доказать трудно, а второе несомненно: он пользовался организациею масонских лож для распространения своих изданий и для развития книжного дела в России, т.е. “привел торговлю книжную в цветущее состояние”. Новиков и в масонской ложе больше был издателем и книгопродавцем, чем масоном. Настоящим русским масоном, масоном от головы до ног, был немец Шварц.
“Горячий публицист, превосходный критик и организатор, трезвая деловая натура, - говорит г. Милюков, - Новиков не годился в вожаки чисто идейного движения, каким было в основе своей масонство, хотя и мог лучше всякого другого использовать движение для общественных целей. Идейным руководителем, душой движения с его теоретической стороны явился другой человек, глубокий энтузиаст, готовый самого себя целиком отдать на служение своему идеалу. В 1776 г. приехал в Россию и одновременно с Новиковым поселился в Мостове некто Шварц, немец из Трансильвании”... “Столь же тонко организованная и благородная, но несомненно более пылкая натура, чем Станкевич, Шварц был таким же идейным и нравственным оракулом своего кружка, среди которого гораздо резче выдавался своими знаниями и образованием”... Мы увидим, что по широте размаха его “утопия”, - первая утопия русского общественного деятеля, ничуть не уступает утопиям нашего времени”.
“Шварц был мистиком; он верил, что масонство может открыть тайну слияния божества с природой путем изучения секретов природы в ее сокровеннейшей сущности. Хотя методы и цели масонства противоречили науке, но не надо забывать, что сама наука в то время как раз нападала на путь, который, казалось, вел туда же, куда стремилась проникнуть и натурфилософия”.
Побывав за границей, Шварц вернулся оттуда розенкрейцером, испытателем “божества в натуре”. Его друзья-масоны не понимали его идей, но в угоду ему верили, что существует действительно какая-то таинственная цель познания, какая-то высшая задача деятельности, которые все объясняют и объединяют”. Ученики Шварца переводят “Плач или ночные думы” Юнга, воспевавшего “смерть по ночам, при тусклом свете лампады, теплившейся в человеческом черепе” и патетически призывавшего к жалости, к состраданию, к заботе о душе и будущей жизни.
“Московское издание” протестовало против того перенесения золотого века в самое начало исторического процесса, которое вытекало из понятия Руссо о “естественном состоянии”. Золотой век есть не начало, а цель и конечный пункт человеческого прогресса”.
Можно думать, что Шварц , живи он в наше время, был бы сотрудником “Нового Пути” и делил бы “золотые сны сердца” г. Милюкова о грядущем золотом веке. Они оба забыли бы, что золотой век античных преданий только потому и был золотым, что тогда не знали золота и его “идеологии”. Поэтому тот золотой век никогда не вернется; где золото, там нет золотого века. Знание “секретов природы в ее сокровеннейшей сущности” ныне заменено знанием “общественной эволюции в ее сокровеннейшей сущности”. “Таинственная цель познания и высшая цель деятельности” - туманят мозг и современных розенкрейцеров. Наши декаденты дальше Юнга не ушли. Очевидно, что с Шварцем русская “интеллигенция” вышла на свою дорогу и, уморившись, незыблемо стоит там и до наших дней, усердно повторяя пройденное, которое при каждом новом чтении упрямо называется “новым словом”.
Екатерина подозрительно смотрела на масонство и была, конечно, права. Она видела “в масонстве одно шарлатанство, игру в обряды и не замелчала его моралистического содержания. Масонского мистицизма она просто не могла понять: для ученицы Вольтера это было оскорблением философии и здравого смысла. Часто справляясь с “Энциклопедией”, она нашла там место, где говорилос, что “теософам” удалось бы потушить дух исследования и открытий и снова погрузить нас в варварство, если бы правительство их поддерживало, как они того желают”.
И хорошо это сказано было в “Энцикдопедии”: бредни розенкрейцеров и духовных христиан в целом ряде “интеллигентных” поколений истребили способность спокойного, последовательного и здорового мышления. И теперь в каждом “интеллигенте” сидит прикровенный теософ, всегда готовый на почве религиозных представлений создать нечто поразительное и несообразное, не поддающееся не только описанию, но и уразумению.
В истории конца XVIII в. г. Милюкову удалось подцепить на свою удочку крупную и редкую рыбу. Это Радищев. Он гораздо яснее всех своих современников понимал главное зло русской общественной и государственной жизни и предсказал падение крепостного права, - предсказал при Екатерине, которая с своей стороны сделала все, чтобы оно стало долговечным. В этом вопросе Радищев, если угодно, пророк и, как доказала история, слово его не было лживым. Он был прав, когда говорил, что русский народ не может жить при общественной и государственной розни между “интеллигенцией”, т.е. помещиками, и народом.
Подчеркивает у Радищева г. Милюков и эту мысль. Но, кроме этой, ему дороги и милы и другие, политически-вольнолюбивые мечты Радищева, принесенные из-за рубежа. Для г. Милюкова это Курбский XVIII в.
Радищев вспоминает Ушакова, своего товарища по ученой командировке за границу. “Английские политические перевороты XVII в., - и особенно второй из них, “мирная” революция 1688 г, - вызывали у наших студентов особый интерес, очевидно, не без влияния тогдашней памфлетной литературы. “Если бы смерть тебя (Ушакова) не возхитила из среды друзей твоих, - предполагает Радищев, - ты, конечно, о божественная душа, прилепился бы к языку сих гордых островитян, кои некогда, прельщенные наихитрейшим из властителей (Кромвелем), царю своему жизнь отъяти покусились судебным порядком; кои для благосостояния общественного изгнали наследственного своего царя (Якова II), избрав на управление постороннего; кои при наивеличайшей развратности нравов, возмеряя вся на весах корысти, - и ныне нередко за величайшую честь себе вменяют противуборствовати державной власти и оную побеждать законно”.
“Наивеличайшая развратность нравов” тут, конечно, не при чем. Все дело в “судебном” или правовом порядке. И Радищев иллюстрирует свою мысль на очень характерных фактах. Эти факты, уживаясь с “возмерением всего на весах корысти”, т.е. с буржуазыыми и капиталистическими началами, главным образом на них и основываются. Последний сербский “переворот” под эту формулу не подходит, но “отъятие жизни” и “изгнание” будят такие страсти, которые редко укладываются в “корректные” формы. Несомненно одно, что в данном случае Радищев хлопочет не о народе, а об “интеллигенции”.
Отметим еще одну небольшую, но характерную цитату г. Милюкова.
“Блажен живущий иногда в будущем! Блажен, живущий в мечтании!” - говорит Радищев в начале своей книги.
Вполне понятно, чем слова Радищева соблазнили г. Милюкова. Но Радищев говорит о счастье иногда жить в будущем. Обыкновенно он жил и мыслил в своем настоящем. Только это и дало ему право и возможность так прозорливо смотреть в грядущее. И “мечтание” Радищева стояло на очень солидной и реальной почве действительности.
Такой определенной и поддающейся точному определению мысли, как мысль о ненормальности крепостного права, в наше время нет. И поэтому обобщать замечание Радищева и делать его главным припципом общественной и государственной мудрости, как делает это г. Милюков, когда он общественные идеалы ценит только применительно к “потребностям будущего” и ради этого постоянно живет в “мечтании”, - дело и рискованное, и легкомысленное.
“Мечтаниями” занимались уже слишком много. Пора бы заняться делом.
IX.
Зачем же надо разрывать с прошлым?
“Конституционную монархию в Москве ставили чрезвычайно низко”. Вот единственная действительно определенная и вполне понятная мысль. Все остальные “надстройки” над этим западническим базисом фантастичны и непрочны. Толки о социальных протестах, о расслоении населения, о борьбе классов - смутны и причудливы, как смутно вообще представление о том “великом социальном перевороте”, который будто бы изменит лицо мира и сердце человека.
И только ради этого провозглашать разрыв с прошлым, отрицать русскую историю и очень задним числом становиться в ряды противников успехов русской политики? Поистине, мышь родила гору. В наше время это бывает сплошь и рядом и не из тучи гремят современные интеллигентные громы. И ради этого г. Милюков, боец действительно неутомимый, ведет бескровную борьбу с тенями прошлого, читает нотации “прародителям” за скопидомство, Ивану Третьему за невежество и “наивное незнание европейских отношений”, Грозному за прозвище конституционных государей “урядниками”, плачет и радуется в Немецкой слободе, громит уклончивость и лицемерие Екатерины, подает советы посольским дьякам о надлежащем исправлении столбцов и грамот и обнаруживает ежемгновенную готовность переделать всю русскую историю от верхнего слоя до нижнего. Иногда кажется, что свои “досадительные” речи он говорит не ради своих читателей: ему хочется, чтобы его речи заставили одуматься и остепениться прародителей и московских государей, - побудить их не утаивать татарской дани, отдать Киев и “иные города” литовскому князю, принять из рук папы или императора королевский титул, выдавать своих дочерей за людей не только “рыцарского чину”, но и “мужичьего прирождения”, “урядников” чтить выше “прирожденных государей”.
Но есть одна причина, по которой умные советы и гениальные проекты г. Милюкова не приносят всей той пользы, которую они могли бы и должны были бы принести. “Прародители”, московские великие князья и московские государи - умерли. Они мирно спят в своих гробах и “невежественные”, как и при жизни, упорно проявляют “наивное непонимание” потребностей будущего. А это жаль: при Иване III г. Милюков мог бы писать великолепные передовые статьи против политики государя и тогда, может быть, татарская дань полностью поступала бы в ордынскую казну.
“Счастлив живущий в мечтании!”
Но от прошлого оторваться нельзя. Кто действительыо оторвется от прошлого, тот кубарем покатится под гору в болото. Между прочим прошлое уничтожить нельзя с одной стороны потому, что оно прошло и мы не в силах призвать его из небытия для выслушания нашего вердикта, а с другой стороны потому, что оно все целиком живет в нас и, приговаривая его, как недостойное, к конечной гибели, тем самым мы и себе подписываем смертыый приговор. С прошлым нельзя порвать, ибо нельзя порвать с собою. Как бы мы ни старались освободить свои жилы от крови отцов и дедов и наполнить их лучшею кровью будущих поколений, нам этого не сделать: руки коротки. Наши внуки не могут стать нашими дедами уже по одному тому, что они наши внуки. Переставить, “рассудку вопреки, наперекор стихиям”, поколения людей в их исторической смене, с одного места на другое, - титаническая работа “передовых умов” нашего времени, - можно только языком, на языке и для языка, ибо современный язык болтлив и подвешен плохо.
Если посмотреть, чем различаются между собою поколения русской “интеллигенции”, то окажется, что разница между ними - минимальная. Лабзин говорил то же, что и Толстой, хотя, конечно, без его таланта. “Шпыни” при тушинском воре держались той же политической и социальной программы, как современные “босяки”. Первые представители в России “мартинова толкования” положили все основы современной интеллигентной “морали”. “Все чисто чистым”.
Иной раз “властителям духа” кажется, что “общественная эволюция” идет в сапогах-скороходах, шагает через облака ходячие, горы стоячие, леса дремучие и пески сыпучие. Но на самом деле “прогресс” часто идет по образу пешого хождения рака: не каждое “молодое поколение” умнее поколения старого. Бывает и наоборот. Мысль быстра. Мечты и сны не считаются с пространством и временем. А жизнь идет медленно, и веками зреет не выдуманная, не фантастическая культура народа, под влиянием гнетущей нужды и чрезвычайных испытаний.
X.
Что, собственно, значат слова “рознь между интеллигенциею и народом”?
Только то, что “интеллигенция” всегда жила для себя и никогда не жила для народа. Литературные декламации недавних “печальников народа”, конечно, не в счет. Печалуются они, - и в стихах, и в прозе, не без своеобразной грации. Но только на словах. А слова и фразы ветер истории уносит, как прошлогодние сухие листья.
Всякая “идеология” русской “интеллигенции” имеет в виду только доказать право “интеллигенции” на праздность, любоимение, плотородие и любоначалие. “Мы род избранный”, мы знаем “сокровенные тайны” “превышней натуры”, мы знаем “сокровенныя таинства” общественной эволюции и “теории современного прогресса “, мы “новая порода людей”, в нас “алмазные россыпи пророческих и мистических элементов”, наконец, мы, чорт возьми, переживаем годы кризиса и потому имеем полное право ничего не делать и за счет народа “предаваться мечтам и страстям”.
Специальность нашего времени - обличение. Вот уже скоро полвека, как мы только обличаем и обличаем. Кого? Друг друга? Самих себя?
Самобичующий протест -
Российских граждан достоянье.
Хорошо еще, если только “самобичующий”. А то бичует себе человек всю жизнь направо и налево и в ус себе не дует, будто бы дело делает.
Характерно то, что, живя исключительно для себя, “интеллигенция” живет не на радость себе и даже жаждет “нечеловечески-великого страданья”. Она, такова уже ее горькая доля, - вся пропитана “мировой скорбью”. На ее беду, “нечеловечески-великого страданья” не бывает, а за мир скорбеть нечего: все еще старик стоит себе, как на трех китах, и не шелохнется, хотя, конечно, землетрясения и извержения вулканов бывают, как и прежде, впрочем, бывали. Потому, поскорбев довольное время для “транспирации” и для пищеварения, “интеллигенция” начинает благодушествовать, ибо очень уж хороша она в своих умственных и нравственных “запросах на просторе “мирового служения”.
“Интеллигент” - это “звучит гордо”. Жизнерадостный и крайне легкомысленный пессимизм, высокомерное и надменное смирение, безпощадная гуманность, фанатическая терпимость, - вот современные химеры, которые растут на этой почве.
Если мы правы, если эти признаки хоть до известной степени входят в объем понятия “интеллигенции”, от этого слова давно надо отказаться. Да это и не так трудно сделать. Можно говорить: “дух времени” или, точнее, “дух праздности, уныния и любоначалия”.
https://www.angelfire.com/nt/oboguev/images/sokolov.htm