Алексей Руткевич. Сумерки интеллигенции - 2
(окончание)
Попутчики в гражданской войне
Слово «интеллигенция» применительно к слою образованных и «прогрессивных» людей, конечно, не было придумано Боборыкиным, его употребляли у нас в этом значении и раньше (например, дневниковая запись В.А. Жуковского 1836 года). Исследователи эволюции этого слова отмечают параллелизм семантической эволюции «интеллигенции» и «цивилизации»: одновременный переход от прилагательных к существительным, определение поля действия образованной элиты: «Интеллигенция принимает «цивилизационные» решения, задает вектор развития культуры. В этом смысле ее функция аналогична функции власти, но в ином смысловом поле» [15, с. 773]. Вплоть до 1880-х годов это слово еще никак не было связано с политикой, тем более с революционными кружками. Можно вспомнить, с какой издевкой Салтыков-Щедрин писал о «русском культурном человеке» в «Убежище Монрепо», а приход капиталистического «мироедства» у него явно увязывался с новыми словами («интеллигенция», «правящий класс»). В «неизданном интимно- обывательском толковом словаре» он дает такие «дефиниции»: «интеллигенция или кровопивство…правящий класс или шайка людей, втихомолку от начальства объегоривающая…». Кумир русских разночинцев еще относил «интеллигенцию» к приходу «чума- зого», «мироедских дел мастеров».
Будущая оппозиция «интеллигенция - мещанство» рождается позже, она четко выражена Н.К. Михайловским и в таком виде - через множество публицистов из народников и эсеров - движется к наиболее четкому выражению у Р.В. Иванова-Разумника, а затем в той или иной форме присутствует в «антикапиталистической» пропаганде в коммунистической прессе. Другая оппозиция («бюрократия - интеллигенция») становится составной частью революционной идеологии: интеллигенция «болеет» за народ и выражает его интересы, а потому сталкивается с «антинародной» властью царей, помещиков, фабрикантов, попов, жандармов и т.д. «Вехи» сводили счеты с той частью русских интеллигентов, которые были наследниками Чернышевского и Писарева, Лаврова и Бакунина, то есть с материалистами и атеистами, революционными агитаторами, желающими ради народного блага поднять этот народ на бунт и сокрушить ненавистное самодержавие. Не случайно то, что возмущены «Вехами» были не только эсеры, но и кадеты: вторые были партией профессоров, а первые - студентов; они равным образом почитали Радищева, декабристов, «Колокол» Герцена, подвижничество «Черного передела», не прощали Достоевскому и Лескову антинигилистических романов, мечтали о свержении монархии и учреждении народовластия (пусть и по-разному его понимали). В нашей истории «партия интеллигенции» была партией гражданской войны. Только если одни ограничивались свержением нескольких тысяч крупных землевладельцев и петербургской бюрократии, то другие желали истребить и околоточного надзирателя, и сельского «мироеда».
Я воздержусь от прослеживания истории того, как писали впоследствии наши эмигранты об интеллигенции как своего рода «религиозном ордене» (Бердяев, Федотов), как в советскую эпоху понималась «прослойка», как прежняя бескорыстная и жертвенная интеллигенция противопоставлялась Солженицыным «образованщине». Все это хорошо известно, да и не раз обсуждалось в отечественной публицистике. Я бы обратил внимание только на два мифа относительно участия интеллигенции в революции.
Первый из них получил распространение поначалу в эмиграции, а затем не раз возобновлял свое хождение в посткоммунистический период. Лучшая часть дореволюционных творцов была, согласно этому «дискурсу», либо уничтожена, либо выслана из страны. Были подсчитаны жертвы (вспомним С.П. Мельгунова), не раз говорилось и о том, что революционная интеллигенция «покончила с собой». Разочарование в «народе-богоносце», выраженное в сборнике «Из глубины» (еще ярче - в «Окаянных днях» Бунина), неизбежно переносилось на тех «народолюбцев», которые полвека ему поклонялись. Другой миф возник еще в годы гражданской войны, а затем разрабатывался и шлифовался в СССР: «трудовая интеллигенция» поддержала большевиков как подлинных продолжателей дела русской революции, тогда как меньшевики и эсеры оказались соглашателями и предателями, поддержавшими «эксплуататоров». В обоих случаях «февраль 1917-го» обособляется от «октября 1917-го» и того, что за ним последовало. Для эмигранта-кадета или меньшевика «февраль» был неизбежным и позитивным свершением, тогда как «октябрьский пере- ворот» был началом бедствий. Для большевиков «февраль» был лишь подготовительной ступенью к «октябрю», каковой выступал как конечная цель движения от декабристов до «диктатуры пролетариата» (а затем до Политбюро). С точки зрения историка, сопоставляющего русскую революцию с французской, понятно то, что длилась она с февраля 1917-го по 1922 год, по ходу революции происходила радикализация партий и движений. Выборы в Учредительное собрание выиграла партия эсеров (правда, затем она раскололась на правых и левых); по ряду губерний она получила более 80% голосов. Чуть более четверти голосов получили кадеты. Не случайно во время Гражданской войны белых именовали «кадетами» - монархистов среди них было мало: миллионы членов «Союза Михаила Архангела» и прочих монархических партий бесследно растворились, словно их и не было; именно эта Россия «слиняла в два дня», как написал тогда Розанов. Кадеты входили в число министров всех белогвардейских правительств. В РКП (б) перешли не только часть меньшевиков и левых эсеров - число правых эсеров, вступивших в ряды коммунистической партии, было втрое большим, чем количество левых эсеров. В Гражданской войне столкнулись два проекта, вышедших из кругов революционной интеллигенции. Лишь в эмиграции немалая часть беглецов из «Совдепии» вернулась к идее монархии - во время войны эта идея не играла почти никакой роли.
Гражданская война трагична, поскольку в ней сталкиваются две правды, две системы высших ценностей, ради которых готовы сражаться и умирать носители этих ценностей. Она привела к поляризации, которую так описал генерал В.Г. Болдырев (военный министр Уфимской директории) в своих мемуарах [см.: 16]: поначалу белых и красных безусловно поддерживало примерно по 5% населения, но затем люди начали становиться либо на одну, либо на другую сторону, причем далеко не всегда это было связано с осознанным выбором политической программы. Понятно, что офицеры - корниловцы или каппелевцы - редко переходили на сторону красных, а убежденные коммунисты на сторону белых, но значительная часть сражавшихся успела повоевать и на той, и на другой стороне. Это относится и к офицерам царской армии, значительная часть которых встала на сторону большевиков (а не просто была насильственно мобилизована Троцким). Прапорщики и штабс-капитаны военных ускоренных выпусков численно намного превышали число тех офицеров, которые начинали войну и были по преимуществу дворянами. Многие из первых были сторонниками именно эсеров, включая и немалое число высших офицеров (упомянутый выше генерал-лейтенант Болдырев был эсером). Разумеется, кто-то из них оказался у Махно, кто-то у петлюровцев, «зеленых», сибирских партизан и прочих участников того хаоса, в котором несколько лет пребывала страна, но основная часть тех, кого можно отнести к интеллигенции, оказалась разделена на эти два основных лагеря. За исключением тех, кто вообще не стал участвовать в распре, - наряду с учителями, железнодорожниками, врачами и т.п. было и немалое число офицеров.
Поддержка сначала большевиков и левых эсеров, затем уже одних большевиков интеллигенцией во время Гражданской войны совсем не означала того, что примкнувшие к ним принимали или разделяли коммунистическую идеологию. Их поддержали старообрядцы и баптисты, представители разных национальных меньшинств, но и среди православных русских было достаточно тех, кто ненавидел «кадетов». Свои «попутчики» были и у белых, причем марксистская «классовая» доктрина никак не работает, когда мы смотрим на примкнувших к той или иной стороне. Одна из лучших частей Колчака состояла из добровольцев - уральских рабочих, а на стороне красных оказалась значительная часть царского Генштаба. Из 185 царских генералов, служивших в РККА в 1918-1921 годах, только шесть были мобилизованы, тогда как остальные пошли служить добровольно. Особенно высоким был процент перешедших на сторону «красных» адмиралов. Однако помимо «идейных» добровольцев на обеих сторонах воевало огромное число насильно мобилизованных. Каждая сторона считала себя «законной властью», имеющей право проводить мобилизацию; каждая сталкивалась с огромным числом дезертиров, пополнявших ряды
«зеленых» и просто бандитов. Стоило одной из сторон потерпеть тактическое поражение, ослабнуть, как войско начинало разбегаться. Большевики победили в том числе и потому, что сумели лучше организовать и дисциплинировать свои полки, да и потенциальных сторонников у них оказалось больше.
В числе «попутчиков» большевиков мы обнаруживаем немалое число известных дореволюционных писателей и поэтов. Скажем, отечественные символисты оказались советскими служащими (Брюсов, Минский и др.). И тогдашние «деревенщики» (Клюев, Есенин), и футуристы поверили в то, что настало время осуществления их утопий. «Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах», - писал Клюев, а Блок призывал вслушиваться в «музыку революции». Можно вспомнить о сложных жизненных путях целого ряда творческих умов, оказавшихся на стороне «красных»: эсер Шкловский и левый эсер Блонский, вернувшийся из эмиграции кадет Вернадский немало сделают для развития науки в СССР. Для нас важно отметить лишь то, что не большевизм как таковой привлек тысячи интеллигентов; они желали «великих потрясений», считали «героями» тех, кто прибегал к террору в 1905-1908 годах, поскольку великая цель оправдывала и такие средства. Осмысляли они революцию не по ленинским схемам: «скифство» одних, «национал-большевизм» других, «кооперативный крестьянский социализм» третьих никак в эти схемы не помещались (1). Эти «попутчики» в годы НЭПа верили в то, что страна по- степенно вернется к нормальному пути развития. Эту веру разделяли и многие эмигранты (скажем, «евразийцы»).
Все они заблуждались и почти все были уничтожены. Сфабрикованные «Шахтин- ское дело», процессы «Трудовой крестьянской партии» и «Промпартии», операция «Весна» (аресты и расстрелы «военспецов») предшествовали большой «чистке» 1937-1938 годов. И это не было случайностью, поскольку началась другая революция. Известный экономист и социолог К. Поланьи в своей работе «Великая трансформация» писал о том, что в России было две революции: первая из них 1917-1924 годов воплотила западноевропейские прогрессистские идеалы, тогда как примерно с 1930 года началась совсем иная революция. Первая из них была наследницей Французской революции, она покончила с монархией и феодальным землевладением, тогда как вторая пролагала путь к автаркии («построение социализма в одной стране») [см.: 18, с. 267-268]. Далеко не все из тех, кто поддержал и принял первую революцию, был востребован для второй. Поднимающемуся новому порядку не нужны были люди, которые на своей лад истолковывали «народное благо», смели критично мыслить, да еще были потенциальными бунтарями. Последний выдающийся представитель народнической традиции, Р.В. Иванов-Разумник, поделил литераторов на физически истребленных, «лакеев» и «задушенных» (к последним он отнес и самого себя). Уничтожена была и значительная часть коммунистической интеллигенции, расходившейся со Сталиным и его окружением в трактовке путей развития страны («мученики догмата, вы тоже жертвы века»). Термин «тоталитаризм» применительно к политическому режиму СССР поначалу стали применять выбравшиеся на Запад оппозиционеры - его подхватят в годы «холодной войны» представители совсем другой идеологии (2).
1 Эти интеллигентские доктрины хорошо описаны в [17].
2 Впрочем, американский неоконсерватизм генетически восходит к тем интеллектуалам, которые прошли через троцкизм. О «тоталитаризме» в сталинской России писали в 1930-х годах Б. Суварин и В. Серж.
Немногие уцелевшие сохранились в рядах официально признанной «прослойки», тем более что низовой слой прежней интеллигенции (учителя, врачи, агрономы, библиотекари и т.п.) все же пострадал относительно меньше, чем верхние его представители. Отчасти сохранились - и даже культивировались официальной пропагандой - некоторые черты прежней интеллигенции: бескорыстие, служение народу, книжность, вежливость и т.д. Однако «советская интеллигенция» имела с прежней мало общего. И дело не в том, что она представляла собой одну лишь стремящуюся делать карьеру «образованщину»; изменился и состав этой группы, и стиль мышления, и мотивы поведения. Еще меньше напоминает дореволюционную интеллигенцию тот слой, который сегодня часто именуют либеральной интеллигенцией. Кадеты давних времен ужаснулись бы, читая статьи (или блоги) этой публики. Как бы мы ни относились к революционерам вековой давности, они были и умнее, и порядочнее тех, кто ныне пытается возобновить оппозицию «власть - интеллигенция». Единственный персонаж давней эпохи, который всплывает в памяти, когда мы наблюдаем слова и дела нынешних оппозиционеров, это Гапон.
Конечно, у сегодняшнего среднего класса имеется немало претензий к существующим у нас порядкам. Подобно тому, как у инженеров и ученых 1980-х годов имелись достаточные основания для неприязни к бюрократической идеократии. Но в обоих случаях мы имеем дело с материальными групповыми интересами, с невозможностью продвижения вверх, улучшения своего благосостояния у десятков тысяч тех, кто считает себя более квалифицированными и умными, чем группы, занимающие «хлебные» места в иерархии. Передел «общественного пирога», «борьба за жизненные шансы» - это обычная для политики ситуация. Ссылки на интеллигенцию вековой давности представляют собой просто более или менее продуманный политтехнологический прием. Морализаторство, позы a la Voltaire et Zola со стороны тех, кто представляет интересы части олигархата (а еще более тех, кого именуют «западными партнерами»), иной раз даже забавны, поскольку мошенники не всегда бесталанны. Но так как до сих пор имеется некоторое число тех, кто именует себя «интеллигентами» и полагает, что нужно следовать «заветам», возникает вопрос: существует ли сегодня эта социальная группа? Никто не оспаривает права людей именовать себя, как им вздумается. Если сегодняшние литераторы и режиссеры, барды и блогеры называют себя интеллигентами и желают считать таковыми многочисленный «офисный планктон», то нет никакого резона отказывать им в этом. Вопрос возникает лишь в том случае, если утверждается, что эта «либеральная интеллигенция» (или какая-нибудь иная) является законным наследником дореволюционной.
Сумерки интеллигенции
Сравнения с ранним христианством, с «религиозным орденом» революционеров, которые были в большинстве своем атеистами (а если и оставались верующими, то были врагами церкви), именовались «нигилистами» и материалистами, все же не были просто удачной метафорой. Один из основоположников социологии религии (да и социологии как таковой), Макс Вебер, не единожды ссылался на русское народничество и внимательно следил за революционными событиями в России 1905-1907 годов. Он прямо связывал анти-капиталистическую риторику русских народников с религиозными воззрениями и мотивами. Вопреки тому, что его часто именовали «буржуазным Марксом», сам Вебер не был певцом капитализма. В прежней обители протестантской аскезы в итоге капиталистической эволюции, вероятнее всего, поселятся «последние люди»: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития» [19, с. 207]. Поэтому его пристальный интерес к утопическим проектам имел и личностный характер. Однако еще важнее было то, что в самой Германии оппозиция Gemeinschaft/Gesellschaft не только широко обсуждалась в публицистике, она лежала в основании концепции другого основоположника социологии - Ф.Тённиса; именно эта оппозиция достаточно точно передает особенности как русского народничества, так и немецких Voelkisch и Buendnisch. Яркую зарисовку довоенных дискуссий, которые велись то в пивных, то в походах в горы членами этих союзов, дал Т. Манн в романе «Доктор Фаустус». Наследие немецкого романтизма включало в себя противостояние не только Просвещению, но и вытекающей из него капиталистической рациональности.
М. Вебер не различал «интеллигентов» и «интеллектуалов», для него это одна и та же социальная группа, возникшая в рамках европейской цивилизации; различаются они лишь тем, что в странах Восточной Европы чаще имеют крестьянские корни, тогда как в Западной Европе речь идет о городских ремесленниках, низшей части чиновничества и т.п. - «грамотные люди, не входящие в привилегированные слои во времена, когда умение писать означало определенную профессию» [20, с. 172]. К социологии религии эти лица имеют отношение не только потому, что в православных и протестантских странах сыновья священников составляли немалую часть этой группы. Вебер говорит о процессе обмирщения религии спасения, о процессе, который происходил в различных культурах. Конфуцианство и религии Индии рассматриваются им в этой перспективе - это аристократические пути освобождения, склоняющиеся к мистике «озарения», а затем к философскому идеализму, эзотеризму, сословной этике, иерархии посвященных и т.п. «Спасение, которое ищет интеллектуал, всегда является спасением «от внутренних бед», поэтому оно носит, с одной стороны, более далекий от жизни, с другой - более принципиальный и систематически продуманный характер, чем спасение от внешней нужды, характерное для непривилегированных слоев. Интеллектуал ищет возможность придать своей жизни пронизывающий ее «смысл» на путях, казуистика которых уходит в бесконечность, ищет «единства» с самим собой, с людьми, с космосом» [20, с. 171]. Подобный интеллектуализм способствует оттеснению магии, «расколдовыванию» мира, подчинению жизни строгому осмысленному порядку. Но это ведет и к бегству от мира, который далек от такого идеального порядка. Если «мирская аскеза» в высших классах ведет к философскому интеллектуализму, то существует также интеллектуализм с иной направленностью мыслей. Это «интеллигенты-самоучки из низших слоев, классическим типом которых является в Восточной Европе русская крестьянская интеллигенция, близкая к пролетариату, на Западе - социалистическая и анархическая пролетарская интеллигенция». Этот интеллектуализм «париев» современного мира имеет множество предшественников, поскольку в разные времена существовали слои, стоящие вне социальной иерархии или на низших ее ступенях, оспаривавшие права слоев высших, исходя из ригористических требований религиозной этики. В этих кругах бегство от мира приобретает иной характер: это бегство в нетронутую цивилизацией «природу» (Руссо), «в далекую от мира романтику, к неиспорченному социальными условиями «народу» (русские народники), бегства более созерцательного или более активно аскетического, ищущего прежде всего индивидуального спасения или коллективного этического революционного преобразования мира» [20, с. 171].
Легко найти иллюстрации этих тезисов Вебера в истории мысли: киники и платоники, даосы и конфуцианцы, Томас Мюнцер в отличие от Томаса Мора или Эразма Роттердамского. Разумеется, сходные доктрины с легкостью обнаруживаются в России, где оторванность европейски образованного слоя от крестьян вела к самым различным формам «народопоклонства», «покаяния», противостояния с государством и правящими классами. Но нечто сходное легко найти во всех странах Европы того периода. Во многих странах сохранялись идеи немарксистского социализма, которые дотошно рассматривались Марксом и Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии». В движениях конца XIX века, вроде буланжизма, уже наметилось соединение прудонизма и бланкизма с национализмом и антисемитизмом. Правда, «народ» чаще всего отличается от «нации», поскольку последняя видится как нечто связанное с буржуазным государством, с властью денег, порабощающих крестьян и ремесленников, ведущих их к пролетаризации. Если мы возьмем статьи начала XX века Ш. Пеги во Франции или М. де Унамуно в Испании, то мы имеем дело с тем же представлением о народе как мистическом организме, с таким же отрицанием капиталистического пути развития, как и у русской интеллигенции. Чем труднее и конфликтнее происходил переход к капиталистической экономике, тем более революционным становился этот слой. Политический либерализм означал для него господство ненавистной крупной буржуазии, ненавистного слоя рантье (или «мещанства», как это было у нас).
Разделение этого слоя на «правых» и «левых» наметилось еще в XIX веке. В силу ряда причин в России преобладало «левое» народничество, хотя наше «черносотенство» было проектом, способным превратиться в аналог западного фашизма. Но таковым могло стать не только монархическое движение; победи у нас эсеры, то не исключена была бы диктатура фашистского типа - какой-нибудь Савинков мог стать «нашим Муссолини». Не вдаваясь в историю фашистских движений, следует заметить, что эти движения и партии исходно были именно народническими и интеллигентскими. Они были революционными, выражая устремления не одних только «лавочников». В Германии к 1930 году все студенческие организации (за исключением католической) оказались в руках нацистов, а из всех профессиональных групп наивысший процент членов НСДАП и штурмовиков СА был среди медиков, людей «самой гуманной профессии». На уровне идеологии речь шла о «народной общности» (Volksgemeinschaft), даже нацию требовали превратить в общину (Nation in Gemeinschaft!). Во всех странах Европы фашизм представлял собой молодежное движение, возглавляемое вернувшимися домой фронтовиками. И в Италии, и в Германии потребовались серьезные «чистки», когда верхи победивших мелкобуржуазных партий пошли на союз с крупным капиталом. Испанская разновидность того же революционного движения, «Фаланга», была тоже не без борьбы растворена во франкизме. Показательна и судьба сходных партий в странах Восточной Европы: и в Венгрии, и в Румынии фашистские движения были жестко подавлены существующими режимами. Но ведь и в Советской России «пламенные революционеры» могли перед лицом судившей их «тройки» понять, к чему вели все их усилия и жертвы. «Хитрость разума», «суд истории» (Weltgeschichte ist Weltgiricht), - некоторые подсудимые имели и гегельяно-марксистскую выучку.
Так как нас интересует не столько партийно-политическая история (куда пошла польская levica, а куда pravica), а история слоя интеллектуалов, то я отмечу лишь то, что речь идет о той же самой группе. По воспоминаниям британского историка Х. Сетона-Уотсона, который в 1930-х годах неоднократно бывал в Восточной Европе, в Польше фашисты были многочисленны прежде всего среди образованной молодежи, в Румынии фашистами были многие порядочные и интеллигентные молодые люди; фашистское движение там напоминало русское «народничество» 1870-х годах в России. Он сравнивает молодых сербских «народников», которые стали членами Компартии, и румынских «народников» из фашистской «Железной гвардии»: «По социальному типу и эмоциональному поведению они были очень похожи, а их разную ориентацию объяснить нетрудно. Румыны боялись Россию, а капиталистический враг в их среде часто был евреем. Поскольку Третий рейх воевал как против их внутреннего, так и внешнего врага, Гитлер был для них защитником, и они проглотили его идеологию. Сербы же, наоборот, боялись Германии и любили Россию, и еврейский вопрос в их стране не стоял…. Легко глумиться над погибшими румынами или восхвалять югославов за их лучшую способность к суждению, но и те, и другие были в значительной степени жертвами среды» [21, с. 190-191]. В европейской гражданской войне этим разночинцам пришлось выбирать сторону в вооруженной борьбе. Но в обоих случаях выбор вел к исчезновению самой группы, равно как и того «народа», на благо которого они ориентировались. Они оказывались встроенными в систему государственного капитализма, господства ненавистной бюрократии. Все европейское народничество - и русское в особенности - жило романтической мечтой о свободной личности; победили «большие батальоны» заводов, банков, планирования и регулирования.
Можно сказать, что интеллигенция как слой европейского общества XIX века была носительницей сознания докапиталистических формаций. Она способствовала разрушению тех институтов и традиций, которые ее породили. Мир цехов и гильдий, средневековых университетов, «вольностей» городов и провинций быстро сметался структурами индустриального общества, которому требуются специалисты и эксперты, а не «свободные художники». К идее о революционной роли интеллигенции (интеллектуалов) произошел возврат в 1960-1970-х годах, когда во время студенческих волнений стали знаковыми некоторые сочинения, вроде «Одномерного общества» Маркузе или токийских лекций Сартра, в которых вновь возник призрак freischwebende Intelligez Маннхайма. Часть тогдашних левых обратилась к террору - в Германии, Италии, странах Латинской Америки. Однако к тому, что называлось интеллигенцией сто лет назад, эти движения уже не имели почти никакого отношения. Итогом всех усилий «новых левых» стал сегодняшний мир «политкорректности» и карьерных возможностей для людей, вроде Йошки Фишера или Даниэля Кон-Бендита.
Само собой разумеется, к народничеству ушедшей эпохи не имеют никакого отношения все «цветные революции». Об этом вообще можно было бы не говорить, если бы некоторые критики этих «революций» не начали вспоминать о «беспочвенности» русских интеллигентов на манер «Вех», сравнивая тем самым народовольцев с очевидными мошенниками. Из всех сегодняшних оппозиционеров наследниками этого давнего прошлого можно считать разве что «национал-большевиков». Впрочем, мы живем в стране, где «либералы» никак не выражают интересов мелкого и среднего бизнеса, «коммунисты» не связаны с профсоюзами и вообще с интересами наемного труда, а «эсерами» называется партия третьеразрядной бюрократии. Почему должна быть исключением «либеральная интеллигенция»? Только потому, что среди них нет ни либералов, ни умных людей?
Заглавие статьи отсылает к двум первоисточникам. Коли уж термин Intelligenz пришел к нам из гегелевской «Энциклопедии философских наук», то можно вспомнить о том, что писал Гегель о постижении «духа времени»: истина процессов и событий выявляется лишь вместе с их завершением, «сова Минервы вылетает только в сумерки». Другое значение «сумерек» восходит к популярной на конец 1980-х годов книге американского неоконсерватора А. Блума «Затмение американского ума» - лишь в состоянии затмения разум предается wishful thinking и перенимает за границей самые нелепые и разрушительные доктрины. Проекты нашей дореволюционной интеллигенции не были безумными («сумеречное состояние ума»), но они сочетали в себе романтическую мечтательность с безоглядной решимостью переделать мир. Результаты нам известны. Конечно, даже самые крайние отрицатели той поры не желали того, что получилось в итоге. Только связано это не со злой волей их противников или наследников - сами проекты были нежизнеспособными утопиями: мир крестьянской общины и рабочей артели уже уходил в прошлое, а его хотели сделать универсальным мерилом «прогресса», идея которого была позаимствована у французов и немцев.
К истории относится то, что умерло. Это не означает того, что прошлое устарело; упомянутый выше Ш. Пеги однажды заметил: «Гомер не устарел и сегодня, но нет ничего более устаревшего, чем сегодняшняя газета». Разумеется, история есть magistra vitae, даже если не все готовы учиться. Историку-ученому интересны люди и события «как они действительно были», а не их урок для современности. Самое нелепое и, к сожалению, самое частое использование прошлого - это встраивание его в телеологический процесс, ведущий через дельцов настоящего к «светлому будущему». Как писал основатель школы «Анналов», Л. Февр [22, p. 356], тем самым мы вторично убиваем мертвых, лишая их уже не биологической жизни, но всего того, что относилось к жизни духовной: на место того, что они ценили, любили, ненавидели, что знали и на что надеялись, подставляются удобные современные этикетки - одни служат «прогрессу», другие «реакции» и т.д. Сегодняшние осуждения революционных «нигилистов» с позиций некоего «монархического православия» (вернее сказать, с позиций остатков «карловацкой церкви») сегодня столь же смешны, как и приспособление Герцена или Чернышевского к «вольнолюбию» московской тусовки. У русских революционеров хватало и своих заслуг, и своих грехов, но все они уже принадлежат невозвратному прошлому, равно как и их противники - аристократы и тайные советники, жандармы и купцы первой гильдии. Сегодняшнему французу вряд ли придет в голову дилемма: становится на позиции жирондиста или якобинца. Нам следует понять, что споры давно умерших принадлежат царству Аида, что изображающие из себя сегодня «корниловца» или «красногвардейца», «троцкиста» или «сталиниста» («петлюровца» или «бандеровца», если вспомнить о несчастной Украине) являются жалкими шутами на службе у тех, кому все это прошлое совершенно безразлично, - оно востребовано только для достижения прагматических целей. Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх.
Литература
1. Розанов В.В. Когда начальство ушло… М.: Республика, 1997. 672 с.
2. Козеллек Р. Революция // Словарь основных исторических понятий : Избранные статьи : в 2 т. М. : НЛО, 2014. Т. 2. 756с.
3. Ортега-и-Гассет Х. Закат революций //История философии. 2016. Т. 21. №2.
4. Арендт Х. О революции. М. : Европа, 2011. 464с.
5. Хабермас Ю. Политические работы. М. :Праксис, 2005. 368с.
6. Маркс К. К критике гегелевской философии права//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 1.
7. Доусон К.Г. Боги революции. СПб., 2002. 332с.
8. Шестов Л. Философия трагедии. М.;Харьков, 2001. 480с.
9. Фукидид. История. М., 1999. 604с.
10. Шмитт К. Теория партизана. М., 2007. 304с.
11. Бердяев Н.А. Судьба России : Книга статей. М., 2007. 640с.
12. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 2003. 396с.
13. Гегель. Философия духа. М., 2016. 160 с.
14. Токвиль А. де. Старый порядок и революция.М., 1997. 256с.
15. Глебкин В.В. Интеллигенция // Культурология: Энциклопедия. М., 2007. Т. 1. 448 с.
16. Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новониколаевск, 1925. 566с.
17. Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. 324с.
18. Поланьи К. Великая трансформация. СПб., 2002. 320с.
19. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 808с.
20. Вебер М. Образ общества / М. Вебер //Избранное. М., 1994. 704с.
21. Сетон-Уотсон Х. Фашизм - справа и слева //Кара- Мурза C. и др. Коммунизм и фашизм: братья или враги? М., 2008. 608с.
22. Febvre L. Autour de l’Heptaméron. Amour sacré, amour profane. Paris, 1944. 304с.
Руткевич Алексей Михайлович, доктор философских наук, профессор,
декан факультета гуманитарных наук НИУ «Высшая школа экономики»
http://essaysonconservatism.ru/sumerki-intelligencii/
Попутчики в гражданской войне
Слово «интеллигенция» применительно к слою образованных и «прогрессивных» людей, конечно, не было придумано Боборыкиным, его употребляли у нас в этом значении и раньше (например, дневниковая запись В.А. Жуковского 1836 года). Исследователи эволюции этого слова отмечают параллелизм семантической эволюции «интеллигенции» и «цивилизации»: одновременный переход от прилагательных к существительным, определение поля действия образованной элиты: «Интеллигенция принимает «цивилизационные» решения, задает вектор развития культуры. В этом смысле ее функция аналогична функции власти, но в ином смысловом поле» [15, с. 773]. Вплоть до 1880-х годов это слово еще никак не было связано с политикой, тем более с революционными кружками. Можно вспомнить, с какой издевкой Салтыков-Щедрин писал о «русском культурном человеке» в «Убежище Монрепо», а приход капиталистического «мироедства» у него явно увязывался с новыми словами («интеллигенция», «правящий класс»). В «неизданном интимно- обывательском толковом словаре» он дает такие «дефиниции»: «интеллигенция или кровопивство…правящий класс или шайка людей, втихомолку от начальства объегоривающая…». Кумир русских разночинцев еще относил «интеллигенцию» к приходу «чума- зого», «мироедских дел мастеров».
Будущая оппозиция «интеллигенция - мещанство» рождается позже, она четко выражена Н.К. Михайловским и в таком виде - через множество публицистов из народников и эсеров - движется к наиболее четкому выражению у Р.В. Иванова-Разумника, а затем в той или иной форме присутствует в «антикапиталистической» пропаганде в коммунистической прессе. Другая оппозиция («бюрократия - интеллигенция») становится составной частью революционной идеологии: интеллигенция «болеет» за народ и выражает его интересы, а потому сталкивается с «антинародной» властью царей, помещиков, фабрикантов, попов, жандармов и т.д. «Вехи» сводили счеты с той частью русских интеллигентов, которые были наследниками Чернышевского и Писарева, Лаврова и Бакунина, то есть с материалистами и атеистами, революционными агитаторами, желающими ради народного блага поднять этот народ на бунт и сокрушить ненавистное самодержавие. Не случайно то, что возмущены «Вехами» были не только эсеры, но и кадеты: вторые были партией профессоров, а первые - студентов; они равным образом почитали Радищева, декабристов, «Колокол» Герцена, подвижничество «Черного передела», не прощали Достоевскому и Лескову антинигилистических романов, мечтали о свержении монархии и учреждении народовластия (пусть и по-разному его понимали). В нашей истории «партия интеллигенции» была партией гражданской войны. Только если одни ограничивались свержением нескольких тысяч крупных землевладельцев и петербургской бюрократии, то другие желали истребить и околоточного надзирателя, и сельского «мироеда».
Я воздержусь от прослеживания истории того, как писали впоследствии наши эмигранты об интеллигенции как своего рода «религиозном ордене» (Бердяев, Федотов), как в советскую эпоху понималась «прослойка», как прежняя бескорыстная и жертвенная интеллигенция противопоставлялась Солженицыным «образованщине». Все это хорошо известно, да и не раз обсуждалось в отечественной публицистике. Я бы обратил внимание только на два мифа относительно участия интеллигенции в революции.
Первый из них получил распространение поначалу в эмиграции, а затем не раз возобновлял свое хождение в посткоммунистический период. Лучшая часть дореволюционных творцов была, согласно этому «дискурсу», либо уничтожена, либо выслана из страны. Были подсчитаны жертвы (вспомним С.П. Мельгунова), не раз говорилось и о том, что революционная интеллигенция «покончила с собой». Разочарование в «народе-богоносце», выраженное в сборнике «Из глубины» (еще ярче - в «Окаянных днях» Бунина), неизбежно переносилось на тех «народолюбцев», которые полвека ему поклонялись. Другой миф возник еще в годы гражданской войны, а затем разрабатывался и шлифовался в СССР: «трудовая интеллигенция» поддержала большевиков как подлинных продолжателей дела русской революции, тогда как меньшевики и эсеры оказались соглашателями и предателями, поддержавшими «эксплуататоров». В обоих случаях «февраль 1917-го» обособляется от «октября 1917-го» и того, что за ним последовало. Для эмигранта-кадета или меньшевика «февраль» был неизбежным и позитивным свершением, тогда как «октябрьский пере- ворот» был началом бедствий. Для большевиков «февраль» был лишь подготовительной ступенью к «октябрю», каковой выступал как конечная цель движения от декабристов до «диктатуры пролетариата» (а затем до Политбюро). С точки зрения историка, сопоставляющего русскую революцию с французской, понятно то, что длилась она с февраля 1917-го по 1922 год, по ходу революции происходила радикализация партий и движений. Выборы в Учредительное собрание выиграла партия эсеров (правда, затем она раскололась на правых и левых); по ряду губерний она получила более 80% голосов. Чуть более четверти голосов получили кадеты. Не случайно во время Гражданской войны белых именовали «кадетами» - монархистов среди них было мало: миллионы членов «Союза Михаила Архангела» и прочих монархических партий бесследно растворились, словно их и не было; именно эта Россия «слиняла в два дня», как написал тогда Розанов. Кадеты входили в число министров всех белогвардейских правительств. В РКП (б) перешли не только часть меньшевиков и левых эсеров - число правых эсеров, вступивших в ряды коммунистической партии, было втрое большим, чем количество левых эсеров. В Гражданской войне столкнулись два проекта, вышедших из кругов революционной интеллигенции. Лишь в эмиграции немалая часть беглецов из «Совдепии» вернулась к идее монархии - во время войны эта идея не играла почти никакой роли.
Гражданская война трагична, поскольку в ней сталкиваются две правды, две системы высших ценностей, ради которых готовы сражаться и умирать носители этих ценностей. Она привела к поляризации, которую так описал генерал В.Г. Болдырев (военный министр Уфимской директории) в своих мемуарах [см.: 16]: поначалу белых и красных безусловно поддерживало примерно по 5% населения, но затем люди начали становиться либо на одну, либо на другую сторону, причем далеко не всегда это было связано с осознанным выбором политической программы. Понятно, что офицеры - корниловцы или каппелевцы - редко переходили на сторону красных, а убежденные коммунисты на сторону белых, но значительная часть сражавшихся успела повоевать и на той, и на другой стороне. Это относится и к офицерам царской армии, значительная часть которых встала на сторону большевиков (а не просто была насильственно мобилизована Троцким). Прапорщики и штабс-капитаны военных ускоренных выпусков численно намного превышали число тех офицеров, которые начинали войну и были по преимуществу дворянами. Многие из первых были сторонниками именно эсеров, включая и немалое число высших офицеров (упомянутый выше генерал-лейтенант Болдырев был эсером). Разумеется, кто-то из них оказался у Махно, кто-то у петлюровцев, «зеленых», сибирских партизан и прочих участников того хаоса, в котором несколько лет пребывала страна, но основная часть тех, кого можно отнести к интеллигенции, оказалась разделена на эти два основных лагеря. За исключением тех, кто вообще не стал участвовать в распре, - наряду с учителями, железнодорожниками, врачами и т.п. было и немалое число офицеров.
Поддержка сначала большевиков и левых эсеров, затем уже одних большевиков интеллигенцией во время Гражданской войны совсем не означала того, что примкнувшие к ним принимали или разделяли коммунистическую идеологию. Их поддержали старообрядцы и баптисты, представители разных национальных меньшинств, но и среди православных русских было достаточно тех, кто ненавидел «кадетов». Свои «попутчики» были и у белых, причем марксистская «классовая» доктрина никак не работает, когда мы смотрим на примкнувших к той или иной стороне. Одна из лучших частей Колчака состояла из добровольцев - уральских рабочих, а на стороне красных оказалась значительная часть царского Генштаба. Из 185 царских генералов, служивших в РККА в 1918-1921 годах, только шесть были мобилизованы, тогда как остальные пошли служить добровольно. Особенно высоким был процент перешедших на сторону «красных» адмиралов. Однако помимо «идейных» добровольцев на обеих сторонах воевало огромное число насильно мобилизованных. Каждая сторона считала себя «законной властью», имеющей право проводить мобилизацию; каждая сталкивалась с огромным числом дезертиров, пополнявших ряды
«зеленых» и просто бандитов. Стоило одной из сторон потерпеть тактическое поражение, ослабнуть, как войско начинало разбегаться. Большевики победили в том числе и потому, что сумели лучше организовать и дисциплинировать свои полки, да и потенциальных сторонников у них оказалось больше.
В числе «попутчиков» большевиков мы обнаруживаем немалое число известных дореволюционных писателей и поэтов. Скажем, отечественные символисты оказались советскими служащими (Брюсов, Минский и др.). И тогдашние «деревенщики» (Клюев, Есенин), и футуристы поверили в то, что настало время осуществления их утопий. «Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах», - писал Клюев, а Блок призывал вслушиваться в «музыку революции». Можно вспомнить о сложных жизненных путях целого ряда творческих умов, оказавшихся на стороне «красных»: эсер Шкловский и левый эсер Блонский, вернувшийся из эмиграции кадет Вернадский немало сделают для развития науки в СССР. Для нас важно отметить лишь то, что не большевизм как таковой привлек тысячи интеллигентов; они желали «великих потрясений», считали «героями» тех, кто прибегал к террору в 1905-1908 годах, поскольку великая цель оправдывала и такие средства. Осмысляли они революцию не по ленинским схемам: «скифство» одних, «национал-большевизм» других, «кооперативный крестьянский социализм» третьих никак в эти схемы не помещались (1). Эти «попутчики» в годы НЭПа верили в то, что страна по- степенно вернется к нормальному пути развития. Эту веру разделяли и многие эмигранты (скажем, «евразийцы»).
Все они заблуждались и почти все были уничтожены. Сфабрикованные «Шахтин- ское дело», процессы «Трудовой крестьянской партии» и «Промпартии», операция «Весна» (аресты и расстрелы «военспецов») предшествовали большой «чистке» 1937-1938 годов. И это не было случайностью, поскольку началась другая революция. Известный экономист и социолог К. Поланьи в своей работе «Великая трансформация» писал о том, что в России было две революции: первая из них 1917-1924 годов воплотила западноевропейские прогрессистские идеалы, тогда как примерно с 1930 года началась совсем иная революция. Первая из них была наследницей Французской революции, она покончила с монархией и феодальным землевладением, тогда как вторая пролагала путь к автаркии («построение социализма в одной стране») [см.: 18, с. 267-268]. Далеко не все из тех, кто поддержал и принял первую революцию, был востребован для второй. Поднимающемуся новому порядку не нужны были люди, которые на своей лад истолковывали «народное благо», смели критично мыслить, да еще были потенциальными бунтарями. Последний выдающийся представитель народнической традиции, Р.В. Иванов-Разумник, поделил литераторов на физически истребленных, «лакеев» и «задушенных» (к последним он отнес и самого себя). Уничтожена была и значительная часть коммунистической интеллигенции, расходившейся со Сталиным и его окружением в трактовке путей развития страны («мученики догмата, вы тоже жертвы века»). Термин «тоталитаризм» применительно к политическому режиму СССР поначалу стали применять выбравшиеся на Запад оппозиционеры - его подхватят в годы «холодной войны» представители совсем другой идеологии (2).
1 Эти интеллигентские доктрины хорошо описаны в [17].
2 Впрочем, американский неоконсерватизм генетически восходит к тем интеллектуалам, которые прошли через троцкизм. О «тоталитаризме» в сталинской России писали в 1930-х годах Б. Суварин и В. Серж.
Немногие уцелевшие сохранились в рядах официально признанной «прослойки», тем более что низовой слой прежней интеллигенции (учителя, врачи, агрономы, библиотекари и т.п.) все же пострадал относительно меньше, чем верхние его представители. Отчасти сохранились - и даже культивировались официальной пропагандой - некоторые черты прежней интеллигенции: бескорыстие, служение народу, книжность, вежливость и т.д. Однако «советская интеллигенция» имела с прежней мало общего. И дело не в том, что она представляла собой одну лишь стремящуюся делать карьеру «образованщину»; изменился и состав этой группы, и стиль мышления, и мотивы поведения. Еще меньше напоминает дореволюционную интеллигенцию тот слой, который сегодня часто именуют либеральной интеллигенцией. Кадеты давних времен ужаснулись бы, читая статьи (или блоги) этой публики. Как бы мы ни относились к революционерам вековой давности, они были и умнее, и порядочнее тех, кто ныне пытается возобновить оппозицию «власть - интеллигенция». Единственный персонаж давней эпохи, который всплывает в памяти, когда мы наблюдаем слова и дела нынешних оппозиционеров, это Гапон.
Конечно, у сегодняшнего среднего класса имеется немало претензий к существующим у нас порядкам. Подобно тому, как у инженеров и ученых 1980-х годов имелись достаточные основания для неприязни к бюрократической идеократии. Но в обоих случаях мы имеем дело с материальными групповыми интересами, с невозможностью продвижения вверх, улучшения своего благосостояния у десятков тысяч тех, кто считает себя более квалифицированными и умными, чем группы, занимающие «хлебные» места в иерархии. Передел «общественного пирога», «борьба за жизненные шансы» - это обычная для политики ситуация. Ссылки на интеллигенцию вековой давности представляют собой просто более или менее продуманный политтехнологический прием. Морализаторство, позы a la Voltaire et Zola со стороны тех, кто представляет интересы части олигархата (а еще более тех, кого именуют «западными партнерами»), иной раз даже забавны, поскольку мошенники не всегда бесталанны. Но так как до сих пор имеется некоторое число тех, кто именует себя «интеллигентами» и полагает, что нужно следовать «заветам», возникает вопрос: существует ли сегодня эта социальная группа? Никто не оспаривает права людей именовать себя, как им вздумается. Если сегодняшние литераторы и режиссеры, барды и блогеры называют себя интеллигентами и желают считать таковыми многочисленный «офисный планктон», то нет никакого резона отказывать им в этом. Вопрос возникает лишь в том случае, если утверждается, что эта «либеральная интеллигенция» (или какая-нибудь иная) является законным наследником дореволюционной.
Сумерки интеллигенции
Сравнения с ранним христианством, с «религиозным орденом» революционеров, которые были в большинстве своем атеистами (а если и оставались верующими, то были врагами церкви), именовались «нигилистами» и материалистами, все же не были просто удачной метафорой. Один из основоположников социологии религии (да и социологии как таковой), Макс Вебер, не единожды ссылался на русское народничество и внимательно следил за революционными событиями в России 1905-1907 годов. Он прямо связывал анти-капиталистическую риторику русских народников с религиозными воззрениями и мотивами. Вопреки тому, что его часто именовали «буржуазным Марксом», сам Вебер не был певцом капитализма. В прежней обители протестантской аскезы в итоге капиталистической эволюции, вероятнее всего, поселятся «последние люди»: «Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития» [19, с. 207]. Поэтому его пристальный интерес к утопическим проектам имел и личностный характер. Однако еще важнее было то, что в самой Германии оппозиция Gemeinschaft/Gesellschaft не только широко обсуждалась в публицистике, она лежала в основании концепции другого основоположника социологии - Ф.Тённиса; именно эта оппозиция достаточно точно передает особенности как русского народничества, так и немецких Voelkisch и Buendnisch. Яркую зарисовку довоенных дискуссий, которые велись то в пивных, то в походах в горы членами этих союзов, дал Т. Манн в романе «Доктор Фаустус». Наследие немецкого романтизма включало в себя противостояние не только Просвещению, но и вытекающей из него капиталистической рациональности.
М. Вебер не различал «интеллигентов» и «интеллектуалов», для него это одна и та же социальная группа, возникшая в рамках европейской цивилизации; различаются они лишь тем, что в странах Восточной Европы чаще имеют крестьянские корни, тогда как в Западной Европе речь идет о городских ремесленниках, низшей части чиновничества и т.п. - «грамотные люди, не входящие в привилегированные слои во времена, когда умение писать означало определенную профессию» [20, с. 172]. К социологии религии эти лица имеют отношение не только потому, что в православных и протестантских странах сыновья священников составляли немалую часть этой группы. Вебер говорит о процессе обмирщения религии спасения, о процессе, который происходил в различных культурах. Конфуцианство и религии Индии рассматриваются им в этой перспективе - это аристократические пути освобождения, склоняющиеся к мистике «озарения», а затем к философскому идеализму, эзотеризму, сословной этике, иерархии посвященных и т.п. «Спасение, которое ищет интеллектуал, всегда является спасением «от внутренних бед», поэтому оно носит, с одной стороны, более далекий от жизни, с другой - более принципиальный и систематически продуманный характер, чем спасение от внешней нужды, характерное для непривилегированных слоев. Интеллектуал ищет возможность придать своей жизни пронизывающий ее «смысл» на путях, казуистика которых уходит в бесконечность, ищет «единства» с самим собой, с людьми, с космосом» [20, с. 171]. Подобный интеллектуализм способствует оттеснению магии, «расколдовыванию» мира, подчинению жизни строгому осмысленному порядку. Но это ведет и к бегству от мира, который далек от такого идеального порядка. Если «мирская аскеза» в высших классах ведет к философскому интеллектуализму, то существует также интеллектуализм с иной направленностью мыслей. Это «интеллигенты-самоучки из низших слоев, классическим типом которых является в Восточной Европе русская крестьянская интеллигенция, близкая к пролетариату, на Западе - социалистическая и анархическая пролетарская интеллигенция». Этот интеллектуализм «париев» современного мира имеет множество предшественников, поскольку в разные времена существовали слои, стоящие вне социальной иерархии или на низших ее ступенях, оспаривавшие права слоев высших, исходя из ригористических требований религиозной этики. В этих кругах бегство от мира приобретает иной характер: это бегство в нетронутую цивилизацией «природу» (Руссо), «в далекую от мира романтику, к неиспорченному социальными условиями «народу» (русские народники), бегства более созерцательного или более активно аскетического, ищущего прежде всего индивидуального спасения или коллективного этического революционного преобразования мира» [20, с. 171].
Легко найти иллюстрации этих тезисов Вебера в истории мысли: киники и платоники, даосы и конфуцианцы, Томас Мюнцер в отличие от Томаса Мора или Эразма Роттердамского. Разумеется, сходные доктрины с легкостью обнаруживаются в России, где оторванность европейски образованного слоя от крестьян вела к самым различным формам «народопоклонства», «покаяния», противостояния с государством и правящими классами. Но нечто сходное легко найти во всех странах Европы того периода. Во многих странах сохранялись идеи немарксистского социализма, которые дотошно рассматривались Марксом и Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии». В движениях конца XIX века, вроде буланжизма, уже наметилось соединение прудонизма и бланкизма с национализмом и антисемитизмом. Правда, «народ» чаще всего отличается от «нации», поскольку последняя видится как нечто связанное с буржуазным государством, с властью денег, порабощающих крестьян и ремесленников, ведущих их к пролетаризации. Если мы возьмем статьи начала XX века Ш. Пеги во Франции или М. де Унамуно в Испании, то мы имеем дело с тем же представлением о народе как мистическом организме, с таким же отрицанием капиталистического пути развития, как и у русской интеллигенции. Чем труднее и конфликтнее происходил переход к капиталистической экономике, тем более революционным становился этот слой. Политический либерализм означал для него господство ненавистной крупной буржуазии, ненавистного слоя рантье (или «мещанства», как это было у нас).
Разделение этого слоя на «правых» и «левых» наметилось еще в XIX веке. В силу ряда причин в России преобладало «левое» народничество, хотя наше «черносотенство» было проектом, способным превратиться в аналог западного фашизма. Но таковым могло стать не только монархическое движение; победи у нас эсеры, то не исключена была бы диктатура фашистского типа - какой-нибудь Савинков мог стать «нашим Муссолини». Не вдаваясь в историю фашистских движений, следует заметить, что эти движения и партии исходно были именно народническими и интеллигентскими. Они были революционными, выражая устремления не одних только «лавочников». В Германии к 1930 году все студенческие организации (за исключением католической) оказались в руках нацистов, а из всех профессиональных групп наивысший процент членов НСДАП и штурмовиков СА был среди медиков, людей «самой гуманной профессии». На уровне идеологии речь шла о «народной общности» (Volksgemeinschaft), даже нацию требовали превратить в общину (Nation in Gemeinschaft!). Во всех странах Европы фашизм представлял собой молодежное движение, возглавляемое вернувшимися домой фронтовиками. И в Италии, и в Германии потребовались серьезные «чистки», когда верхи победивших мелкобуржуазных партий пошли на союз с крупным капиталом. Испанская разновидность того же революционного движения, «Фаланга», была тоже не без борьбы растворена во франкизме. Показательна и судьба сходных партий в странах Восточной Европы: и в Венгрии, и в Румынии фашистские движения были жестко подавлены существующими режимами. Но ведь и в Советской России «пламенные революционеры» могли перед лицом судившей их «тройки» понять, к чему вели все их усилия и жертвы. «Хитрость разума», «суд истории» (Weltgeschichte ist Weltgiricht), - некоторые подсудимые имели и гегельяно-марксистскую выучку.
Так как нас интересует не столько партийно-политическая история (куда пошла польская levica, а куда pravica), а история слоя интеллектуалов, то я отмечу лишь то, что речь идет о той же самой группе. По воспоминаниям британского историка Х. Сетона-Уотсона, который в 1930-х годах неоднократно бывал в Восточной Европе, в Польше фашисты были многочисленны прежде всего среди образованной молодежи, в Румынии фашистами были многие порядочные и интеллигентные молодые люди; фашистское движение там напоминало русское «народничество» 1870-х годах в России. Он сравнивает молодых сербских «народников», которые стали членами Компартии, и румынских «народников» из фашистской «Железной гвардии»: «По социальному типу и эмоциональному поведению они были очень похожи, а их разную ориентацию объяснить нетрудно. Румыны боялись Россию, а капиталистический враг в их среде часто был евреем. Поскольку Третий рейх воевал как против их внутреннего, так и внешнего врага, Гитлер был для них защитником, и они проглотили его идеологию. Сербы же, наоборот, боялись Германии и любили Россию, и еврейский вопрос в их стране не стоял…. Легко глумиться над погибшими румынами или восхвалять югославов за их лучшую способность к суждению, но и те, и другие были в значительной степени жертвами среды» [21, с. 190-191]. В европейской гражданской войне этим разночинцам пришлось выбирать сторону в вооруженной борьбе. Но в обоих случаях выбор вел к исчезновению самой группы, равно как и того «народа», на благо которого они ориентировались. Они оказывались встроенными в систему государственного капитализма, господства ненавистной бюрократии. Все европейское народничество - и русское в особенности - жило романтической мечтой о свободной личности; победили «большие батальоны» заводов, банков, планирования и регулирования.
Можно сказать, что интеллигенция как слой европейского общества XIX века была носительницей сознания докапиталистических формаций. Она способствовала разрушению тех институтов и традиций, которые ее породили. Мир цехов и гильдий, средневековых университетов, «вольностей» городов и провинций быстро сметался структурами индустриального общества, которому требуются специалисты и эксперты, а не «свободные художники». К идее о революционной роли интеллигенции (интеллектуалов) произошел возврат в 1960-1970-х годах, когда во время студенческих волнений стали знаковыми некоторые сочинения, вроде «Одномерного общества» Маркузе или токийских лекций Сартра, в которых вновь возник призрак freischwebende Intelligez Маннхайма. Часть тогдашних левых обратилась к террору - в Германии, Италии, странах Латинской Америки. Однако к тому, что называлось интеллигенцией сто лет назад, эти движения уже не имели почти никакого отношения. Итогом всех усилий «новых левых» стал сегодняшний мир «политкорректности» и карьерных возможностей для людей, вроде Йошки Фишера или Даниэля Кон-Бендита.
Само собой разумеется, к народничеству ушедшей эпохи не имеют никакого отношения все «цветные революции». Об этом вообще можно было бы не говорить, если бы некоторые критики этих «революций» не начали вспоминать о «беспочвенности» русских интеллигентов на манер «Вех», сравнивая тем самым народовольцев с очевидными мошенниками. Из всех сегодняшних оппозиционеров наследниками этого давнего прошлого можно считать разве что «национал-большевиков». Впрочем, мы живем в стране, где «либералы» никак не выражают интересов мелкого и среднего бизнеса, «коммунисты» не связаны с профсоюзами и вообще с интересами наемного труда, а «эсерами» называется партия третьеразрядной бюрократии. Почему должна быть исключением «либеральная интеллигенция»? Только потому, что среди них нет ни либералов, ни умных людей?
Заглавие статьи отсылает к двум первоисточникам. Коли уж термин Intelligenz пришел к нам из гегелевской «Энциклопедии философских наук», то можно вспомнить о том, что писал Гегель о постижении «духа времени»: истина процессов и событий выявляется лишь вместе с их завершением, «сова Минервы вылетает только в сумерки». Другое значение «сумерек» восходит к популярной на конец 1980-х годов книге американского неоконсерватора А. Блума «Затмение американского ума» - лишь в состоянии затмения разум предается wishful thinking и перенимает за границей самые нелепые и разрушительные доктрины. Проекты нашей дореволюционной интеллигенции не были безумными («сумеречное состояние ума»), но они сочетали в себе романтическую мечтательность с безоглядной решимостью переделать мир. Результаты нам известны. Конечно, даже самые крайние отрицатели той поры не желали того, что получилось в итоге. Только связано это не со злой волей их противников или наследников - сами проекты были нежизнеспособными утопиями: мир крестьянской общины и рабочей артели уже уходил в прошлое, а его хотели сделать универсальным мерилом «прогресса», идея которого была позаимствована у французов и немцев.
К истории относится то, что умерло. Это не означает того, что прошлое устарело; упомянутый выше Ш. Пеги однажды заметил: «Гомер не устарел и сегодня, но нет ничего более устаревшего, чем сегодняшняя газета». Разумеется, история есть magistra vitae, даже если не все готовы учиться. Историку-ученому интересны люди и события «как они действительно были», а не их урок для современности. Самое нелепое и, к сожалению, самое частое использование прошлого - это встраивание его в телеологический процесс, ведущий через дельцов настоящего к «светлому будущему». Как писал основатель школы «Анналов», Л. Февр [22, p. 356], тем самым мы вторично убиваем мертвых, лишая их уже не биологической жизни, но всего того, что относилось к жизни духовной: на место того, что они ценили, любили, ненавидели, что знали и на что надеялись, подставляются удобные современные этикетки - одни служат «прогрессу», другие «реакции» и т.д. Сегодняшние осуждения революционных «нигилистов» с позиций некоего «монархического православия» (вернее сказать, с позиций остатков «карловацкой церкви») сегодня столь же смешны, как и приспособление Герцена или Чернышевского к «вольнолюбию» московской тусовки. У русских революционеров хватало и своих заслуг, и своих грехов, но все они уже принадлежат невозвратному прошлому, равно как и их противники - аристократы и тайные советники, жандармы и купцы первой гильдии. Сегодняшнему французу вряд ли придет в голову дилемма: становится на позиции жирондиста или якобинца. Нам следует понять, что споры давно умерших принадлежат царству Аида, что изображающие из себя сегодня «корниловца» или «красногвардейца», «троцкиста» или «сталиниста» («петлюровца» или «бандеровца», если вспомнить о несчастной Украине) являются жалкими шутами на службе у тех, кому все это прошлое совершенно безразлично, - оно востребовано только для достижения прагматических целей. Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх.
Литература
1. Розанов В.В. Когда начальство ушло… М.: Республика, 1997. 672 с.
2. Козеллек Р. Революция // Словарь основных исторических понятий : Избранные статьи : в 2 т. М. : НЛО, 2014. Т. 2. 756с.
3. Ортега-и-Гассет Х. Закат революций //История философии. 2016. Т. 21. №2.
4. Арендт Х. О революции. М. : Европа, 2011. 464с.
5. Хабермас Ю. Политические работы. М. :Праксис, 2005. 368с.
6. Маркс К. К критике гегелевской философии права//Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 1.
7. Доусон К.Г. Боги революции. СПб., 2002. 332с.
8. Шестов Л. Философия трагедии. М.;Харьков, 2001. 480с.
9. Фукидид. История. М., 1999. 604с.
10. Шмитт К. Теория партизана. М., 2007. 304с.
11. Бердяев Н.А. Судьба России : Книга статей. М., 2007. 640с.
12. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 2003. 396с.
13. Гегель. Философия духа. М., 2016. 160 с.
14. Токвиль А. де. Старый порядок и революция.М., 1997. 256с.
15. Глебкин В.В. Интеллигенция // Культурология: Энциклопедия. М., 2007. Т. 1. 448 с.
16. Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новониколаевск, 1925. 566с.
17. Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. 324с.
18. Поланьи К. Великая трансформация. СПб., 2002. 320с.
19. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 808с.
20. Вебер М. Образ общества / М. Вебер //Избранное. М., 1994. 704с.
21. Сетон-Уотсон Х. Фашизм - справа и слева //Кара- Мурза C. и др. Коммунизм и фашизм: братья или враги? М., 2008. 608с.
22. Febvre L. Autour de l’Heptaméron. Amour sacré, amour profane. Paris, 1944. 304с.
Руткевич Алексей Михайлович, доктор философских наук, профессор,
декан факультета гуманитарных наук НИУ «Высшая школа экономики»
http://essaysonconservatism.ru/sumerki-intelligencii/