Луначарский. Об "интеллигентных индивидуалистах"...
Из статьи А.Луначарского "О судьбе, насилии и свободе" (1929 год):
"Интеллигенция любит свободу. Она либеральна.
Я говорю здесь о той, так называемой, лучшей части интеллигенции, которая гордилась собою до Октябрьской революций, иногда еще и сейчас морально гордится, продолжая считать себя подлинной солью земли. Для этого типа интеллигента в высокой степени характерно крайнее, иногда преувеличенное уважение к своей личности и ее оригинальности и стремление к максимальной самостоятельности.
В былые времена, когда лучшая часть интеллигенции была проникнута народническими докторинами, вопрос о свободе личности не так волновал этот интеллигентский авангард, вырисовывались лозунги более нужные, более мужественные, более крепкие, чем свобода индивидуума. Но после поражения народничества вокруг тех групп интеллигенции, которые были вовлечены в орбиту великого рабочего движения, создалась весьма толстая прослойка интеллигентных индивидуалистов.
Забота о своей свободе стала принимать иногда характер самоцели, порою забывали даже те соображения, которые заставили одного из величайших защитников индивидуализма - Фридриха Ницше воскликнуть: «Ты все повторяешь мне - «я свободен, я свободен», но скажи мне для чего ты свободен?»
Не говоря уже о старом народничестве, даже и сам либерализм казался подчас таким индивидуалистам подозрительным по части возможности попасть в «цепи» тех или иных лозунгов и принципов.
Очень характерно, что одни из тончайших представителей интеллигентского индивидуализма эпохи безвременья, А. П. Чехов, долгое, время относился враждебно к либералам, почти презрительно оценивая последних могикан шестидесятников, и вообще был убежден в большой высоте некоторой беспринципности, якобы вполне отвечающей позиции интеллигента, а тем более интеллигента-художника.
Конечно, эта беспринципность отнюдь не была просто каким-то «чего изволите» или капризничаньем. Подобные типы, разумеется, встречались тоже, но отнести их к лучшей части интеллигенции, хотя бы даже и беря слово «лучший» в кавычках, никто не согласится.
Нет, чеховский тип - хорошие передовые интеллигенты - были, конечно, людьми гуманными, друзьями прогресса, но им хотелось быть за много верст от всякой партии, даже от всякой программы, им не хотелось себя ничем связывать, им очень хотелось, чтобы всяк молодец был на свой образец. Очаровательным типом такого интеллигента из числа тех, которых я встречал в своей жизни, был покойный Александр Рафаилович Кугель.
Сам он называл себя анархистом, но, конечно, ничего общего ни с какими анархическими организациями он не имел. Под анархизмом он разумел именно эту полную свободу личности. Ему казалось, что в будущем непременно будет достигнута и будет создана такая атмосфера абсолютной свободы для каждого.
В нынешнее же время «свободная» личность натыкается, конечно, на множество всяких препятствий и материального и духовного характера, и на разные требования и справа и слева, которые стесняют, награждают толчками. Но свободная личность должна как раз упорно сохранять свою независимость и стараться существовать как бы в порах общества, понимаемого как совокупность всякого рода организаций.
В этом смысле беспартийность принималась Кугелем за высоко моральный принцип, за некоторую гордую позицию, за своего рода философский и общественный символ веры.
Беспартийность - значит независимость. Ну, а куда же годится «критически развитая личность», если она не независима? - И вот этой части интеллигенции до чрезвычайности не повезло.
В общем она всегда «сочувствовала» революции, революция рисовалась eй, как освобождение от гнетущих вверху правительственных рогаток и указок.
Крышка будет снята и интеллигенция, это газообразное социальное вещество, наподобие молекул любого газа расширится в беспредельность, при чем каждая единица потечет своим собственным ничем не стесняемым путем.
И вот сейчас, встречая подобных интеллигентов, отмечаешь глубокое уныние на их лицах и слышишь от них такие речи: А, ведь революция-то крышки не сняла, теперь-то, повидимому, и пришла для интеллигенции настоящая крышка!
Прежнее государство, прежняя властная общественность не смогла проявить такой настойчивости в своем желании подчинить себе независимую личность, как нынешняя.
На что прежняя могла сослаться? На волю божию? На глубокую «народность» самодержавие? Ведь все это могло вызвать только улыбку. Ну какой моральный престиж был у царского правительства? Правительство могло только запугивать или закупать, и господствующие классы, поддерживавшие это старое правительство, обладали только таким же оружием.
- А нынешний класс диктаторов, - рассуждают наши индивидуалисты, нынешнее государство, которое считает себя государством «культурным»? Оно имеет и хочет иметь огромный моральный престиж, оно говорит во имя социалистического строительства. Оно присоединяет к весьма энергичным формам насилия - ибо говорил же Ленин, что диктатура есть «слово жестокое» - еще, так сказать, высокое духовное давление и этим самым неслыханно стесняет свободу интеллигентов, в частности, свободу художника, свободу писателя.
Дальше обыкновенно идут ламентации и поучения на тему о тем, что свобода есть необходимая почва для искусства, науки и культуры вообще. Где нет этой почвы - там не может быть и действительного расцвета культуры. Один из вождей мирового либерализма, Бокль, очень остроумно доказывал подобный тезис, но даже с этим тезисом мы позволим себе не согласиться.
Совершенно очевидно, что хваленая свобода - свойство так называемых неорганических эпох - и больше всего как раз высоко буржуазного XIX века.
Художник да и вообще культуроносный интеллигент стал в это время частным производителем культурных ценностей на рынок. Это представлялось ему величайшей свободой!
Он не видел перед собой заказчика, он мог иногда позволить себе самые доподлинные «капризы», ему казалось, что он вольный творец.
На самом деле, конечно, этот вольный творец умирал с голоду, если его продуктам не находилось покупателя. А если такой покупатель находился, то это значило, что, сознавая или не сознавая свою зависимость от него, художник все-таки выражал его вкус и потрафлял ему.
Отсюда происходило следующее явление: в огромной преимущественной мере культуроносный интеллигент служил буржуазии, господствующим богатым классам; порою ради денег и успеха художник, писатель соскальзывал до роли поставщика законченных, приноровленных к этим классовым потребителям товаров.
Но буржуазия сама любила разнообразие, изящные формы, хотела устроиться в жизни покомфортабельнее, провожать свои досуги от грабительских дел возможно изящнее и поэтому представляла довольно широкий и разнородный спрос на художественные произведения. Большая формальная оригинальность даже нравилась буржуазии.
Рядом с такой ее прослойкой, которая консервативно держалась старых образцов, появилась другая прослойка - снобы, легко увлекавшиеся всякой новой штучкой.
Но, разумеется, если бы писатель или художник позволили себе углубить идейное и эмоциональное содержание тех культурных благ, которые они производили, и если бы эти идеи, чувства гладили буржуазию против шерстин, то она немедленно опрокинула бы и затоптала бы такого художника.
Действительно, смелые художники испытывали на себе в высочайшей мере эти незримые цепи, связывающие их с господствующей буржуазией.
Правда, известный выход был. Возможно было найти себе публику среди собственной братии: интеллигентного мещанства. Но прослойка эта была гораздо беднее, и человек, не пользовавшийся поддержкой господствующих классов, не вошедший случайно в моду, не позванный и не принятый верхами, в общем влачил довольно жалкое богемское существование.
Это развивало в таких людях чувство оторванности от общества, разные верования в чистое искусство или даже во всякого рода мистику. И если художник, угождавший господствовавшим классам, выветривался и становился чисто формальным штукарем, то приблизительно то же несколько другими, более болезненными и романтическими путями происходило и с типичными богемцами.
Наконец, третий выход, о котором когда-то писал Меринг по поводу большой трагедии, случившейся в жизни недавно умершего Арно Гольца, был для интеллигента в поисках путей к пролетариату.
Но здесь свободу получал только тот, кто в состоянии был свободно петь пролетарскую песню. Для того же, кто ее «свободно» петь не мог, - пение такой песни являлось только новой формой рабства.
Так вот как обстояло дело с свободой в области культуры и в области художественного творчества.
Мы же вступаем в органическую эпоху, хотя мы ее только строим, но я сама постройка ее требует все более и более крепкой организации всех сил страны. Социальный заказ все больше и больше принимает характер призыва занять свое определенное место на лесах строящегося здания, стать как-то в общий гигантский конвейер, делать подлинное дело, которое входит, как частность, в общий задуманный план.
Действительно, необычайно тяжкое положение для интеллигентного культуроносца, считающего беспартийность и независимость основными святынями своей жизни!
Беседуя однажды с таким, интеллигентом, я сказал ему: - Прежде всего вы должны понять, когда жалуетесь на насилие и государства и общественного мнения над свободным художником, что вы не имеете перед собою проявления какого-то произвола.
Наоборот, коммунистическая партия и советское государство искореняют, и, вероятно, совершенно искоренят всякое проявление такого произвола, т.-е. каких-то личных указок и бюрократического командования. Однако, никоим образом нельзя отменять наличия известного насилия и в крепких формах цензуры, и в более тонких формах общественного негодования, какими встречаются некоторые проявления «интеллигентской свободы».
Надо только помнить, что это есть насилие исторически законное, что это есть новое лицо необходимости…"
https://sandinist.livejournal.com/1136211.html
"Интеллигенция любит свободу. Она либеральна.
Я говорю здесь о той, так называемой, лучшей части интеллигенции, которая гордилась собою до Октябрьской революций, иногда еще и сейчас морально гордится, продолжая считать себя подлинной солью земли. Для этого типа интеллигента в высокой степени характерно крайнее, иногда преувеличенное уважение к своей личности и ее оригинальности и стремление к максимальной самостоятельности.
В былые времена, когда лучшая часть интеллигенции была проникнута народническими докторинами, вопрос о свободе личности не так волновал этот интеллигентский авангард, вырисовывались лозунги более нужные, более мужественные, более крепкие, чем свобода индивидуума. Но после поражения народничества вокруг тех групп интеллигенции, которые были вовлечены в орбиту великого рабочего движения, создалась весьма толстая прослойка интеллигентных индивидуалистов.
Забота о своей свободе стала принимать иногда характер самоцели, порою забывали даже те соображения, которые заставили одного из величайших защитников индивидуализма - Фридриха Ницше воскликнуть: «Ты все повторяешь мне - «я свободен, я свободен», но скажи мне для чего ты свободен?»
Не говоря уже о старом народничестве, даже и сам либерализм казался подчас таким индивидуалистам подозрительным по части возможности попасть в «цепи» тех или иных лозунгов и принципов.
Очень характерно, что одни из тончайших представителей интеллигентского индивидуализма эпохи безвременья, А. П. Чехов, долгое, время относился враждебно к либералам, почти презрительно оценивая последних могикан шестидесятников, и вообще был убежден в большой высоте некоторой беспринципности, якобы вполне отвечающей позиции интеллигента, а тем более интеллигента-художника.
Конечно, эта беспринципность отнюдь не была просто каким-то «чего изволите» или капризничаньем. Подобные типы, разумеется, встречались тоже, но отнести их к лучшей части интеллигенции, хотя бы даже и беря слово «лучший» в кавычках, никто не согласится.
Нет, чеховский тип - хорошие передовые интеллигенты - были, конечно, людьми гуманными, друзьями прогресса, но им хотелось быть за много верст от всякой партии, даже от всякой программы, им не хотелось себя ничем связывать, им очень хотелось, чтобы всяк молодец был на свой образец. Очаровательным типом такого интеллигента из числа тех, которых я встречал в своей жизни, был покойный Александр Рафаилович Кугель.
Сам он называл себя анархистом, но, конечно, ничего общего ни с какими анархическими организациями он не имел. Под анархизмом он разумел именно эту полную свободу личности. Ему казалось, что в будущем непременно будет достигнута и будет создана такая атмосфера абсолютной свободы для каждого.
В нынешнее же время «свободная» личность натыкается, конечно, на множество всяких препятствий и материального и духовного характера, и на разные требования и справа и слева, которые стесняют, награждают толчками. Но свободная личность должна как раз упорно сохранять свою независимость и стараться существовать как бы в порах общества, понимаемого как совокупность всякого рода организаций.
В этом смысле беспартийность принималась Кугелем за высоко моральный принцип, за некоторую гордую позицию, за своего рода философский и общественный символ веры.
Беспартийность - значит независимость. Ну, а куда же годится «критически развитая личность», если она не независима? - И вот этой части интеллигенции до чрезвычайности не повезло.
В общем она всегда «сочувствовала» революции, революция рисовалась eй, как освобождение от гнетущих вверху правительственных рогаток и указок.
Крышка будет снята и интеллигенция, это газообразное социальное вещество, наподобие молекул любого газа расширится в беспредельность, при чем каждая единица потечет своим собственным ничем не стесняемым путем.
И вот сейчас, встречая подобных интеллигентов, отмечаешь глубокое уныние на их лицах и слышишь от них такие речи: А, ведь революция-то крышки не сняла, теперь-то, повидимому, и пришла для интеллигенции настоящая крышка!
Прежнее государство, прежняя властная общественность не смогла проявить такой настойчивости в своем желании подчинить себе независимую личность, как нынешняя.
На что прежняя могла сослаться? На волю божию? На глубокую «народность» самодержавие? Ведь все это могло вызвать только улыбку. Ну какой моральный престиж был у царского правительства? Правительство могло только запугивать или закупать, и господствующие классы, поддерживавшие это старое правительство, обладали только таким же оружием.
- А нынешний класс диктаторов, - рассуждают наши индивидуалисты, нынешнее государство, которое считает себя государством «культурным»? Оно имеет и хочет иметь огромный моральный престиж, оно говорит во имя социалистического строительства. Оно присоединяет к весьма энергичным формам насилия - ибо говорил же Ленин, что диктатура есть «слово жестокое» - еще, так сказать, высокое духовное давление и этим самым неслыханно стесняет свободу интеллигентов, в частности, свободу художника, свободу писателя.
Дальше обыкновенно идут ламентации и поучения на тему о тем, что свобода есть необходимая почва для искусства, науки и культуры вообще. Где нет этой почвы - там не может быть и действительного расцвета культуры. Один из вождей мирового либерализма, Бокль, очень остроумно доказывал подобный тезис, но даже с этим тезисом мы позволим себе не согласиться.
Совершенно очевидно, что хваленая свобода - свойство так называемых неорганических эпох - и больше всего как раз высоко буржуазного XIX века.
Художник да и вообще культуроносный интеллигент стал в это время частным производителем культурных ценностей на рынок. Это представлялось ему величайшей свободой!
Он не видел перед собой заказчика, он мог иногда позволить себе самые доподлинные «капризы», ему казалось, что он вольный творец.
На самом деле, конечно, этот вольный творец умирал с голоду, если его продуктам не находилось покупателя. А если такой покупатель находился, то это значило, что, сознавая или не сознавая свою зависимость от него, художник все-таки выражал его вкус и потрафлял ему.
Отсюда происходило следующее явление: в огромной преимущественной мере культуроносный интеллигент служил буржуазии, господствующим богатым классам; порою ради денег и успеха художник, писатель соскальзывал до роли поставщика законченных, приноровленных к этим классовым потребителям товаров.
Но буржуазия сама любила разнообразие, изящные формы, хотела устроиться в жизни покомфортабельнее, провожать свои досуги от грабительских дел возможно изящнее и поэтому представляла довольно широкий и разнородный спрос на художественные произведения. Большая формальная оригинальность даже нравилась буржуазии.
Рядом с такой ее прослойкой, которая консервативно держалась старых образцов, появилась другая прослойка - снобы, легко увлекавшиеся всякой новой штучкой.
Но, разумеется, если бы писатель или художник позволили себе углубить идейное и эмоциональное содержание тех культурных благ, которые они производили, и если бы эти идеи, чувства гладили буржуазию против шерстин, то она немедленно опрокинула бы и затоптала бы такого художника.
Действительно, смелые художники испытывали на себе в высочайшей мере эти незримые цепи, связывающие их с господствующей буржуазией.
Правда, известный выход был. Возможно было найти себе публику среди собственной братии: интеллигентного мещанства. Но прослойка эта была гораздо беднее, и человек, не пользовавшийся поддержкой господствующих классов, не вошедший случайно в моду, не позванный и не принятый верхами, в общем влачил довольно жалкое богемское существование.
Это развивало в таких людях чувство оторванности от общества, разные верования в чистое искусство или даже во всякого рода мистику. И если художник, угождавший господствовавшим классам, выветривался и становился чисто формальным штукарем, то приблизительно то же несколько другими, более болезненными и романтическими путями происходило и с типичными богемцами.
Наконец, третий выход, о котором когда-то писал Меринг по поводу большой трагедии, случившейся в жизни недавно умершего Арно Гольца, был для интеллигента в поисках путей к пролетариату.
Но здесь свободу получал только тот, кто в состоянии был свободно петь пролетарскую песню. Для того же, кто ее «свободно» петь не мог, - пение такой песни являлось только новой формой рабства.
Так вот как обстояло дело с свободой в области культуры и в области художественного творчества.
Мы же вступаем в органическую эпоху, хотя мы ее только строим, но я сама постройка ее требует все более и более крепкой организации всех сил страны. Социальный заказ все больше и больше принимает характер призыва занять свое определенное место на лесах строящегося здания, стать как-то в общий гигантский конвейер, делать подлинное дело, которое входит, как частность, в общий задуманный план.
Действительно, необычайно тяжкое положение для интеллигентного культуроносца, считающего беспартийность и независимость основными святынями своей жизни!
Беседуя однажды с таким, интеллигентом, я сказал ему: - Прежде всего вы должны понять, когда жалуетесь на насилие и государства и общественного мнения над свободным художником, что вы не имеете перед собою проявления какого-то произвола.
Наоборот, коммунистическая партия и советское государство искореняют, и, вероятно, совершенно искоренят всякое проявление такого произвола, т.-е. каких-то личных указок и бюрократического командования. Однако, никоим образом нельзя отменять наличия известного насилия и в крепких формах цензуры, и в более тонких формах общественного негодования, какими встречаются некоторые проявления «интеллигентской свободы».
Надо только помнить, что это есть насилие исторически законное, что это есть новое лицо необходимости…"
https://sandinist.livejournal.com/1136211.html