Сумерки интеллигенции - 2
(продолжение)
В эпоху, которую можно назвать «золотым веком» немецкой литературы и философии (Гёте и Шиллер, Гердер и Кант, романтики и Гегель), широко распространяются и без того присущие лютеранскому миру представления о роли образования и культуры в формировании «внутреннего человека» - немецкие Bildung и Kultur имеют религиозные истоки и коннотации. Сочиняя роман или симфонию, лютеранин служит Богу. Х. Плеснер придумал для этой веры удачный термин «культурнабожность» (Kulturfrommigkeit).
Слой людей, читающих умные книги, а иногда их и пишущих, был оторван от материальных интересов тогдашней политически ничтожной немецкой буржуазии. Доныне слово Bildungsbuerger употребляется в Германии применительно к людям, служащим науке и культуре; в то время для этого слоя начинают употреблять словосочетание buergerliche Intelligenz. Тогда оно имело и политическое значение. Говорившие и мыслившие по-немецки бюргеры, видевшие, как создается на этом языке мирового уровня литература и философия, находились под властью малообразованного дворянства, говорящего к тому же на плохом французском языке. После войн с Наполеоном и французскими оккупантами у студенческой молодежи либеральные требования сочетаются с националистическими: гражданские свободы могут быть осуществлены только в единой Германии. Эти требования поэтически были выражены в “Deutschlandlied” романтика и политического эмигранта Г. фон Фаллерслебена, ставшей впоследствии национальным гимном.
В дальнейшем, после объединения Германии Бисмарком («железом и кровью»), немецкая либеральная Intelligenz, утрачивает свои романтические и бунтарские корни. Немецкая буржуазия конца XIX - начала XX века является не просто националистической, но и империалистической. Массовые организации немецкой буржуазии, вроде “Alldeutsches Verband”, “Flottverein”, “Kolonialgesellschaft”, с их воинственными требованиями «места под солнцем», уже никак не были союзами «интеллигенции». Слово Intelligenz в этом значении становится редким, его сменяет перешедшее из французского Intellektuelle. А в прежнем значении оно иной раз употреблялось социологами, вроде К. Маннгейма, но уже с явной отсылкой к русскому революционному опыту.
В нашей публицистике довольно часто встречается оппозиция: «русские интеллигенты» противопоставляются «западным интеллектуалам». На самом деле французское слово intellectuel имело близкое нашему «интеллигенту» значение. Термин появился во французской националистической прессе для обозначения тех «дрейфусаров», которые стали подписывать петиции. Для их противников, вроде Барреса или Морраса, профессора, адвокаты и литераторы, вмешивающиеся в политику со своими отсылками к «чистому разуму» или «категорическому императиву», являются либо наивными кабинетными созерцателями, смотрящими на мир сквозь «розовые очки», либо подкупленными внешними политическими противниками предателями. Это слово было перенято немецкими правыми во времена Веймарской республики и применялось по отношению к «левым» с их утопическими проектами «улучшения мира» (“Weltverbesser” - так иронически называли социалистов, анархистов, пацифистов, демократов). У этой критики «беспочвенности» левых, родственной нашим «Вехам», имеется достаточно долгая традиция, начало которой положил еще Т. Гоббс, который в своем «Бегемоте» писал о начитавшихся античных авторов джентльменах, которые своими речами о демократии разрушали общественный договор и пролагали путь фанатикам-сектантам и всякого сорта разбойникам. О роли французских литераторов в генезисе революционного террора писал в середине XIX века А. де Токвиль: удаленные от всякой практической деятельности и не имеющие никакого представления об опасностях самых желательных реформ люди, лишенные даже предчувствия этих угроз, писали отвлеченные трактаты об идеальном способе правления с полной симметрией в законах. Токвиль обнаруживает у них черты, которые роднят этих литераторов с их наследниками: «то же презрение к реальным фактам, то же доверие к теории; ту же склонность к оригинальному, замысловатому и новому в институтах власти; то же желание переделать одновременно все государственное устройство в соответствии с правилами логики и единым планом вместо внесения в него частичных изменений» 14. В «республике письмен» соперничество литераторов с их тщеславием и интригами порождается жаждой известности; за свои фантазии они не хотят нести никакой ответственности, поскольку это «священная область» свободного творчества: на место трансцендентного Бога в этой религии пришли Добро, Истина и Красота. Правда, жертвовать чем-либо ради этих божеств интеллектуалы, как правило, не желают; они культивируют «самовыражение». Успех собственного творения подкрепляет самоидентичность художника, он жаждет похвал и аплодисментов, но он предлагает миру фикции, плоды воображения, которые чаще всего не имеют отношения к реальности. Если в соответствии с этими фикциями начинают переделывать общество почитатели литератора, то формально он за это насилие над действительностью не несет прямой ответственности. Революция начинается с перековки умов, с изменений круга чтения, эстетического вкуса образованной элиты. Почитателями Руссо были поначалу французские аристократы. За ними приходят те, кто желает переделать мир согласно идеальному замыслу, который был поначалу лишь чем-то «оригинальным, замысловатым и новым» в литературе. Исследователю русского революционного движения приходится разбираться с тем, как толковали в Москве и в Петербурге сначала Шеллинга и Гегеля, затем Фейербаха, как читали учеников графа Сен-Симона и какой-нибудь издаваемый младогегельянцами ежегодник.
Сумерки интеллигенции
Сравнения с ранним христианством, с «религиозным орденом» революционеров, которые были в большинстве своем атеистами (а если и оставались верующими, то были врагами церкви), именовались «нигилистами» и материалистами, все же не были просто удачной метафорой. Один из основоположников социологии религии (да и социологии как таковой), Макс Вебер, не единожды ссылался на русское народничество и внимательно следил за революционными событиями в России 1905-1907 годов. Он прямо связывал антикапиталистическую риторику русских народников с религиозными воззрениями и мотивами. Вопреки тому, что его часто именовали «буржуазным Марксом», сам Вебер не был певцом капитализма. В прежней обители протестантской аскезы в итоге капиталистической эволюции, вероятнее всего, поселятся «последние люди»:
«Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития» 19.
Поэтому его пристальный интерес к утопическим проектам имел и личностный характер. Однако еще важнее было то, что в самой Германии оппозиция Gemeinschaft/Gesellschaft (Сообщество / Общество) не только широко обсуждалась в публицистике, она лежала в основании концепции другого основоположника социологии - Ф.Тённиса; именно эта оппозиция достаточно точно передает особенности как русского народничества, так и немецких Voelkisch и Buendnisch. Яркую зарисовку довоенных дискуссий, которые велись то в пивных, то в походах в горы членами этих союзов, дал Т. Манн в романе «Доктор Фаустус». Наследие немецкого романтизма включало в себя противостояние не только Просвещению, но и вытекающей из него капиталистической рациональности.
М. Вебер не различал «интеллигентов» и «интеллектуалов», для него это одна и та же социальная группа, возникшая в рамках европейской цивилизации; различаются они лишь тем, что в странах Восточной Европы чаще имеют крестьянские корни, тогда как в Западной Европе речь идет о городских ремесленниках, низшей части чиновничества и т.п. - «грамотные люди, не входящие в привилегированные слои во времена, когда умение писать означало определенную профессию» 20. К социологии религии эти лица имеют отношение не только потому, что в православных и протестантских странах сыновья священников составляли немалую часть этой группы. Вебер говорит о процессе обмирщения религии спасения, о процессе, который происходил в различных культурах.
Конфуцианство и религии Индии рассматриваются им в этой перспективе - это аристократические пути освобождения, склоняющиеся к мистике «озарения», а затем к философскому идеализму, эзотеризму, сословной этике, иерархии посвященных и т.п.
«Спасение, которое ищет интеллектуал, всегда является спасением «от внутренних бед», поэтому оно носит, с одной стороны, более далекий от жизни, с другой - более принципиальный и систематически продуманный характер, чем спасение от внешней нужды, характерное для непривилегированных слоев. Интеллектуал ищет возможность придать своей жизни пронизывающий ее «смысл» на путях, казуистика которых уходит в бесконечность, ищет «единства» с самим собой, с людьми, с космосом» 20.
Подобный интеллектуализм способствует оттеснению магии, «расколдовыванию» мира, подчинению жизни строгому осмысленному порядку. Но это ведет и к бегству от мира, который далек от такого идеального порядка. Если «мирская аскеза» в высших классах ведет к философскому интеллектуализму, то существует также интеллектуализм с иной направленностью мыслей. Это «интеллигенты-самоучки из низших слоев, классическим типом которых является в Восточной Европе русская крестьянская интеллигенция, близкая к пролетариату, на Западе - социалистическая и анархическая пролетарская интеллигенция». Этот интеллектуализм «париев» современного мира имеет множество предшественников, поскольку в разные времена существовали слои, стоящие вне социальной иерархии или на низших ее ступенях, оспаривавшие права слоев высших, исходя из ригористических требований религиозной этики. В этих кругах бегство от мира приобретает иной характер: это бегство в нетронутую цивилизацией «природу» (Руссо), «в далекую от мира романтику, к неиспорченному социальными условиями «народу» (русские народники), бегства более созерцательного или более активно аскетического, ищущего прежде всего индивидуального спасения или коллективного этического революционного преобразования мира» 20.
Легко найти иллюстрации этих тезисов Вебера в истории мысли: киники и платоники, даосы и конфуцианцы, Томас Мюнцер в отличие от Томаса Мора или Эразма Роттердамского. Разумеется, сходные доктрины с легкостью обнаруживаются в России, где оторванность европейски образованного слоя от крестьян вела к самым различным формам «народопоклонства», «покаяния», противостояния с государством и правящими классами. Но нечто сходное легко найти во всех странах Европы того периода. Во многих странах сохранялись идеи немарксистского социализма, которые дотошно рассматривались Марксом и Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии». В движениях конца XIX века, вроде буланжизма, уже наметилось соединение прудонизма и бланкизма с национализмом и антисемитизмом. Правда, «народ» чаще всего отличается от «нации», поскольку последняя видится как нечто связанное с буржуазным государством, с властью денег, порабощающих крестьян и ремесленников, ведущих их к пролетаризации. Если мы возьмем статьи начала XX века Ш. Пеги во Франции или М. де Унамуно в Испании, то мы имеем дело с тем же представлением о народе как мистическом организме, с таким же отрицанием капиталистического пути развития, как и у русской интеллигенции. Чем труднее и конфликтнее происходил переход к капиталистической экономике, тем более революционным становился этот слой. Политический либерализм означал для него господство ненавистной крупной буржуазии, ненавистного слоя рантье (или «мещанства», как это было у нас).
Разделение этого слоя на «правых» и «левых» наметилось еще в XIX веке. В силу ряда причин в России преобладало «левое» народничество, хотя наше «черносотенство» было проектом, способным превратиться в аналог западного фашизма. Но таковым могло стать не только монархическое движение; победи у нас эсеры, то не исключена была бы диктатура фашистского типа - какой-нибудь Савинков мог стать «нашим Муссолини». Не вдаваясь в историю фашистских движений, следует заметить, что эти движения и партии исходно были именно народническими и интеллигентскими. Они были революционными, выражая устремления не одних только «лавочников». В Германии к 1930 году все студенческие организации (за исключением католической) оказались в руках нацистов, а из всех профессиональных групп наивысший процент членов НСДАП и штурмовиков СА был среди медиков, людей «самой гуманной профессии». На уровне идеологии речь шла о «народной общности» (Volksgemeinschaft), даже нацию требовали превратить в общину (Nation in Gemeinschaft!). Во всех странах Европы фашизм представлял собой молодежное движение, возглавляемое вернувшимися домой фронтовиками. И в Италии, и в Германии потребовались серьезные «чистки», когда верхи победивших мелкобуржуазных партий пошли на союз с крупным капиталом. Испанская разновидность того же революционного движения, «Фаланга», была тоже не без борьбы растворена во франкизме. Показательна и судьба сходных партий в странах Восточной Европы: и в Венгрии, и в Румынии фашистские движения были жестко подавлены существующими режимами. Но ведь и в Советской России «пламенные революционеры» могли перед лицом судившей их «тройки» понять, к чему вели все их усилия и жертвы. «Хитрость разума», «суд истории» (Weltgeschichte ist Weltgiricht), - некоторые подсудимые имели и гегельяно-марксистскую выучку.
Так как нас интересует не столько партийно-политическая история (куда пошла польская levica, а куда pravica), а история слоя интеллектуалов, то я отмечу лишь то, что речь идет о той же самой группе. По воспоминаниям британского историка Х. Сетона-Уотсона, который в 1930-х годах неоднократно бывал в Восточной Европе, в Польше фашисты были многочисленны прежде всего среди образованной молодежи, в Румынии фашистами были многие порядочные и интеллигентные молодые люди; фашистское движение там напоминало русское «народничество» 1870-х годах в России. Он сравнивает молодых сербских «народников», которые стали членами Компартии, и румынских «народников» из фашистской «Железной гвардии»:
«По социальному типу и эмоциональному поведению они были очень похожи, а их разную ориентацию объяснить нетрудно. Румыны боялись Россию, а капиталистический враг в их среде часто был евреем. Поскольку Третий рейх воевал как против их внутреннего, так и внешнего врага, Гитлер был для них защитником, и они проглотили его идеологию. Сербы же, наоборот, боялись Германии и любили Россию, и еврейский вопрос в их стране не стоял…. Легко глумиться над погибшими румынами или восхвалять югославов за их лучшую способность к суждению, но и те, и другие были в значительной степени жертвами среды» 21.
В европейской гражданской войне этим разночинцам пришлось выбирать сторону в вооруженной борьбе. Но в обоих случаях выбор вел к исчезновению самой группы, равно как и того «народа», на благо которого они ориентировались. Они оказывались встроенными в систему государственного капитализма, господства ненавистной бюрократии. Все европейское народничество - и русское в особенности - жило романтической мечтой о свободной личности; победили «большие батальоны» заводов, банков, планирования и регулирования.
Можно сказать, что интеллигенция как слой европейского общества XIX века была носительницей сознания докапиталистических формаций. Она способствовала разрушению тех институтов и традиций, которые ее породили. Мир цехов и гильдий, средневековых университетов, «вольностей» городов и провинций быстро сметался структурами индустриального общества, которому требуются специалисты и эксперты, а не «свободные художники». К идее о революционной роли интеллигенции (интеллектуалов) произошел возврат в 1960-1970-х годах, когда во время студенческих волнений стали знаковыми некоторые сочинения, вроде «Одномерного общества» Маркузе или токийских лекций Сартра, в которых вновь возник призрак freischwebende Intelligez Маннхайма. Часть тогдашних левых обратилась к террору - в Германии, Италии, странах Латинской Америки. Однако к тому, что называлось интеллигенцией сто лет назад, эти движения уже не имели почти никакого отношения. Итогом всех усилий «новых левых» стал сегодняшний мир «политкорректности» и карьерных возможностей для людей, вроде Йошки Фишера или Даниэля Кон-Бендита.
Само собой разумеется, к народничеству ушедшей эпохи не имеют никакого отношения все «цветные революции». Об этом вообще можно было бы не говорить, если бы некоторые критики этих «революций» не начали вспоминать о «беспочвенности» русских интеллигентов на манер «Вех», сравнивая тем самым народовольцев с очевидными мошенниками. Из всех сегодняшних оппозиционеров наследниками этого давнего прошлого можно считать разве что «национал-большевиков». Впрочем, мы живем в стране, где «либералы» никак не выражают интересов мелкого и среднего бизнеса, «коммунисты» не связаны с профсоюзами и вообще с интересами наемного труда, а «эсерами» называется партия третьеразрядной бюрократии. Почему должна быть исключением «либеральная интеллигенция»? Только потому, что среди них нет ни либералов, ни умных людей?
Заглавие статьи отсылает к двум первоисточникам. Коли уж термин Intelligenz пришел к нам из гегелевской «Энциклопедии философских наук», то можно вспомнить о том, что писал Гегель о постижении «духа времени»: истина процессов и событий выявляется лишь вместе с их завершением, «сова Минервы вылетает только в сумерки». Другое значение «сумерек» восходит к популярной на конец 1980-х годов книге американского неоконсерватора А. Блума «Затмение американского ума» - лишь в состоянии затмения разум предает wishful thinking (желаемое за действительное) и перенимает за границей самые нелепые и разрушительные доктрины. Проекты нашей дореволюционной интеллигенции не были безумными («сумеречное состояние ума»), но они сочетали в себе романтическую мечтательность с безоглядной решимостью переделать мир. Результаты нам известны. Конечно, даже самые крайние отрицатели той поры не желали того, что получилось в итоге. Только связано это не со злой волей их противников или наследников - сами проекты были нежизнеспособными утопиями: мир крестьянской общины и рабочей артели уже уходил в прошлое, а его хотели сделать универсальным мерилом «прогресса», идея которого была позаимствована у французов и немцев.
К истории относится то, что умерло. Это не означает того, что прошлое устарело; упомянутый выше Ш. Пеги однажды заметил:
«Гомер не устарел и сегодня, но нет ничего более устаревшего, чем сегодняшняя газета».
Разумеется, история есть magistra vitae (учитель), даже если не все готовы учиться. Историку-ученому интересны люди и события «как они действительно были», а не их урок для современности. Самое нелепое и, к сожалению, самое частое использование прошлого - это встраивание его в телеологический процесс, ведущий через дельцов настоящего к «светлому будущему». Как писал основатель школы «Анналов», Л. Февр 22, тем самым мы вторично убиваем мертвых, лишая их уже не биологической жизни, но всего того, что относилось к жизни духовной: на место того, что они ценили, любили, ненавидели, что знали и на что надеялись, подставляются удобные современные этикетки - одни служат «прогрессу», другие «реакции» и т.д.
Сегодняшние осуждения революционных «нигилистов» с позиций некоего «монархического православия» (вернее сказать, с позиций остатков «карловацкой церкви») сегодня столь же смешны, как и приспособление Герцена или Чернышевского к «вольнолюбию» московской тусовки. У русских революционеров хватало и своих заслуг, и своих грехов, но все они уже принадлежат невозвратному прошлому, равно как и их противники - аристократы и тайные советники, жандармы и купцы первой гильдии. Сегодняшнему французу вряд ли придет в голову дилемма: становится на позиции жирондиста или якобинца. Нам следует понять, что споры давно умерших принадлежат царству Аида, что изображающие из себя сегодня «корниловца» или «красногвардейца», «троцкиста» или «сталиниста» являются жалкими шутами на службе у тех, кому все это прошлое совершенно безразлично, - оно востребовано только для достижения прагматических целей. Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх.
А.М. Руткевич-профессор, декан факультета гуманитарных наук НИУ «Высшая школа экономики», доктор философских наук.
1. Розанов В.В. Когда начальство ушло… М. : Республика, 1997. 672 с.
2. Козеллек Р. Революция // Словарь основных исторических понятий : Избранные статьи : в 2 т. М. : НЛО, 2014. Т. 2. 756 с.
3. Ортега-и-Гассет Х. Закат революций // История философии. 2016. Т. 21. № 2.
4. Арендт Х. О революции. М. : Европа, 2011. 464 с.
5. Хабермас Ю. Политические работы. М. : Праксис, 2005. 368 с.
6. Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 1.
7. Доусон К.Г. Боги революции. СПб., 2002. 332 с.
8. Шестов Л. Философия трагедии. М.; Харьков, 2001. 480 с.
9. Фукидид. История. М., 1999. 604 с.
10. Шмитт К. Теория партизана. М., 2007. 304 с.
11. Бердяев Н.А. Судьба России : Книга статей. М., 2007. 640 с.
12. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 2003. 396 с
13. Гегель. Философия духа. М., 2016. 160 с.
14. Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М., 1997. 256 с.
15. Глебкин В.В. Интеллигенция // Культурология : Энциклопедия. М., 2007. Т. 1. 448 с.
16. Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новониколаевск, 1925. 566 с.
17. Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. 324 с.
18. Поланьи К. Великая трансформация. СПб., 2002. 320 с.
19. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 808 с.
20. Вебер М. Образ общества / М. Вебер // Избранное. М., 1994. 704 с.
21. Сетон-Уотсон Х. Фашизм - справа и слева // КараМурза C. и др. Коммунизм и фашизм: братья или враги? М., 2008. 608 с.
22. Febvre L. Autour de l’Heptaméron. Amour sacré, amour profane. Paris, 1944. 304 с.
Пы.Сы.
"Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх"
Думаю, что пока это невозможно, не то, чтобы - "время не пришло", скорее - "времени мало прошло" , поэтому многое, что написано в статье о русской Intelligenz, имеет отражение в современной российской действительности (параллели и аналогии напрашиваются сами собой).
https://aftershock.news/?q=node/823003
В эпоху, которую можно назвать «золотым веком» немецкой литературы и философии (Гёте и Шиллер, Гердер и Кант, романтики и Гегель), широко распространяются и без того присущие лютеранскому миру представления о роли образования и культуры в формировании «внутреннего человека» - немецкие Bildung и Kultur имеют религиозные истоки и коннотации. Сочиняя роман или симфонию, лютеранин служит Богу. Х. Плеснер придумал для этой веры удачный термин «культурнабожность» (Kulturfrommigkeit).
Слой людей, читающих умные книги, а иногда их и пишущих, был оторван от материальных интересов тогдашней политически ничтожной немецкой буржуазии. Доныне слово Bildungsbuerger употребляется в Германии применительно к людям, служащим науке и культуре; в то время для этого слоя начинают употреблять словосочетание buergerliche Intelligenz. Тогда оно имело и политическое значение. Говорившие и мыслившие по-немецки бюргеры, видевшие, как создается на этом языке мирового уровня литература и философия, находились под властью малообразованного дворянства, говорящего к тому же на плохом французском языке. После войн с Наполеоном и французскими оккупантами у студенческой молодежи либеральные требования сочетаются с националистическими: гражданские свободы могут быть осуществлены только в единой Германии. Эти требования поэтически были выражены в “Deutschlandlied” романтика и политического эмигранта Г. фон Фаллерслебена, ставшей впоследствии национальным гимном.
В дальнейшем, после объединения Германии Бисмарком («железом и кровью»), немецкая либеральная Intelligenz, утрачивает свои романтические и бунтарские корни. Немецкая буржуазия конца XIX - начала XX века является не просто националистической, но и империалистической. Массовые организации немецкой буржуазии, вроде “Alldeutsches Verband”, “Flottverein”, “Kolonialgesellschaft”, с их воинственными требованиями «места под солнцем», уже никак не были союзами «интеллигенции». Слово Intelligenz в этом значении становится редким, его сменяет перешедшее из французского Intellektuelle. А в прежнем значении оно иной раз употреблялось социологами, вроде К. Маннгейма, но уже с явной отсылкой к русскому революционному опыту.
В нашей публицистике довольно часто встречается оппозиция: «русские интеллигенты» противопоставляются «западным интеллектуалам». На самом деле французское слово intellectuel имело близкое нашему «интеллигенту» значение. Термин появился во французской националистической прессе для обозначения тех «дрейфусаров», которые стали подписывать петиции. Для их противников, вроде Барреса или Морраса, профессора, адвокаты и литераторы, вмешивающиеся в политику со своими отсылками к «чистому разуму» или «категорическому императиву», являются либо наивными кабинетными созерцателями, смотрящими на мир сквозь «розовые очки», либо подкупленными внешними политическими противниками предателями. Это слово было перенято немецкими правыми во времена Веймарской республики и применялось по отношению к «левым» с их утопическими проектами «улучшения мира» (“Weltverbesser” - так иронически называли социалистов, анархистов, пацифистов, демократов). У этой критики «беспочвенности» левых, родственной нашим «Вехам», имеется достаточно долгая традиция, начало которой положил еще Т. Гоббс, который в своем «Бегемоте» писал о начитавшихся античных авторов джентльменах, которые своими речами о демократии разрушали общественный договор и пролагали путь фанатикам-сектантам и всякого сорта разбойникам. О роли французских литераторов в генезисе революционного террора писал в середине XIX века А. де Токвиль: удаленные от всякой практической деятельности и не имеющие никакого представления об опасностях самых желательных реформ люди, лишенные даже предчувствия этих угроз, писали отвлеченные трактаты об идеальном способе правления с полной симметрией в законах. Токвиль обнаруживает у них черты, которые роднят этих литераторов с их наследниками: «то же презрение к реальным фактам, то же доверие к теории; ту же склонность к оригинальному, замысловатому и новому в институтах власти; то же желание переделать одновременно все государственное устройство в соответствии с правилами логики и единым планом вместо внесения в него частичных изменений» 14. В «республике письмен» соперничество литераторов с их тщеславием и интригами порождается жаждой известности; за свои фантазии они не хотят нести никакой ответственности, поскольку это «священная область» свободного творчества: на место трансцендентного Бога в этой религии пришли Добро, Истина и Красота. Правда, жертвовать чем-либо ради этих божеств интеллектуалы, как правило, не желают; они культивируют «самовыражение». Успех собственного творения подкрепляет самоидентичность художника, он жаждет похвал и аплодисментов, но он предлагает миру фикции, плоды воображения, которые чаще всего не имеют отношения к реальности. Если в соответствии с этими фикциями начинают переделывать общество почитатели литератора, то формально он за это насилие над действительностью не несет прямой ответственности. Революция начинается с перековки умов, с изменений круга чтения, эстетического вкуса образованной элиты. Почитателями Руссо были поначалу французские аристократы. За ними приходят те, кто желает переделать мир согласно идеальному замыслу, который был поначалу лишь чем-то «оригинальным, замысловатым и новым» в литературе. Исследователю русского революционного движения приходится разбираться с тем, как толковали в Москве и в Петербурге сначала Шеллинга и Гегеля, затем Фейербаха, как читали учеников графа Сен-Симона и какой-нибудь издаваемый младогегельянцами ежегодник.
Сумерки интеллигенции
Сравнения с ранним христианством, с «религиозным орденом» революционеров, которые были в большинстве своем атеистами (а если и оставались верующими, то были врагами церкви), именовались «нигилистами» и материалистами, все же не были просто удачной метафорой. Один из основоположников социологии религии (да и социологии как таковой), Макс Вебер, не единожды ссылался на русское народничество и внимательно следил за революционными событиями в России 1905-1907 годов. Он прямо связывал антикапиталистическую риторику русских народников с религиозными воззрениями и мотивами. Вопреки тому, что его часто именовали «буржуазным Марксом», сам Вебер не был певцом капитализма. В прежней обители протестантской аскезы в итоге капиталистической эволюции, вероятнее всего, поселятся «последние люди»:
«Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы - и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития» 19.
Поэтому его пристальный интерес к утопическим проектам имел и личностный характер. Однако еще важнее было то, что в самой Германии оппозиция Gemeinschaft/Gesellschaft (Сообщество / Общество) не только широко обсуждалась в публицистике, она лежала в основании концепции другого основоположника социологии - Ф.Тённиса; именно эта оппозиция достаточно точно передает особенности как русского народничества, так и немецких Voelkisch и Buendnisch. Яркую зарисовку довоенных дискуссий, которые велись то в пивных, то в походах в горы членами этих союзов, дал Т. Манн в романе «Доктор Фаустус». Наследие немецкого романтизма включало в себя противостояние не только Просвещению, но и вытекающей из него капиталистической рациональности.
М. Вебер не различал «интеллигентов» и «интеллектуалов», для него это одна и та же социальная группа, возникшая в рамках европейской цивилизации; различаются они лишь тем, что в странах Восточной Европы чаще имеют крестьянские корни, тогда как в Западной Европе речь идет о городских ремесленниках, низшей части чиновничества и т.п. - «грамотные люди, не входящие в привилегированные слои во времена, когда умение писать означало определенную профессию» 20. К социологии религии эти лица имеют отношение не только потому, что в православных и протестантских странах сыновья священников составляли немалую часть этой группы. Вебер говорит о процессе обмирщения религии спасения, о процессе, который происходил в различных культурах.
Конфуцианство и религии Индии рассматриваются им в этой перспективе - это аристократические пути освобождения, склоняющиеся к мистике «озарения», а затем к философскому идеализму, эзотеризму, сословной этике, иерархии посвященных и т.п.
«Спасение, которое ищет интеллектуал, всегда является спасением «от внутренних бед», поэтому оно носит, с одной стороны, более далекий от жизни, с другой - более принципиальный и систематически продуманный характер, чем спасение от внешней нужды, характерное для непривилегированных слоев. Интеллектуал ищет возможность придать своей жизни пронизывающий ее «смысл» на путях, казуистика которых уходит в бесконечность, ищет «единства» с самим собой, с людьми, с космосом» 20.
Подобный интеллектуализм способствует оттеснению магии, «расколдовыванию» мира, подчинению жизни строгому осмысленному порядку. Но это ведет и к бегству от мира, который далек от такого идеального порядка. Если «мирская аскеза» в высших классах ведет к философскому интеллектуализму, то существует также интеллектуализм с иной направленностью мыслей. Это «интеллигенты-самоучки из низших слоев, классическим типом которых является в Восточной Европе русская крестьянская интеллигенция, близкая к пролетариату, на Западе - социалистическая и анархическая пролетарская интеллигенция». Этот интеллектуализм «париев» современного мира имеет множество предшественников, поскольку в разные времена существовали слои, стоящие вне социальной иерархии или на низших ее ступенях, оспаривавшие права слоев высших, исходя из ригористических требований религиозной этики. В этих кругах бегство от мира приобретает иной характер: это бегство в нетронутую цивилизацией «природу» (Руссо), «в далекую от мира романтику, к неиспорченному социальными условиями «народу» (русские народники), бегства более созерцательного или более активно аскетического, ищущего прежде всего индивидуального спасения или коллективного этического революционного преобразования мира» 20.
Легко найти иллюстрации этих тезисов Вебера в истории мысли: киники и платоники, даосы и конфуцианцы, Томас Мюнцер в отличие от Томаса Мора или Эразма Роттердамского. Разумеется, сходные доктрины с легкостью обнаруживаются в России, где оторванность европейски образованного слоя от крестьян вела к самым различным формам «народопоклонства», «покаяния», противостояния с государством и правящими классами. Но нечто сходное легко найти во всех странах Европы того периода. Во многих странах сохранялись идеи немарксистского социализма, которые дотошно рассматривались Марксом и Энгельсом в «Манифесте коммунистической партии». В движениях конца XIX века, вроде буланжизма, уже наметилось соединение прудонизма и бланкизма с национализмом и антисемитизмом. Правда, «народ» чаще всего отличается от «нации», поскольку последняя видится как нечто связанное с буржуазным государством, с властью денег, порабощающих крестьян и ремесленников, ведущих их к пролетаризации. Если мы возьмем статьи начала XX века Ш. Пеги во Франции или М. де Унамуно в Испании, то мы имеем дело с тем же представлением о народе как мистическом организме, с таким же отрицанием капиталистического пути развития, как и у русской интеллигенции. Чем труднее и конфликтнее происходил переход к капиталистической экономике, тем более революционным становился этот слой. Политический либерализм означал для него господство ненавистной крупной буржуазии, ненавистного слоя рантье (или «мещанства», как это было у нас).
Разделение этого слоя на «правых» и «левых» наметилось еще в XIX веке. В силу ряда причин в России преобладало «левое» народничество, хотя наше «черносотенство» было проектом, способным превратиться в аналог западного фашизма. Но таковым могло стать не только монархическое движение; победи у нас эсеры, то не исключена была бы диктатура фашистского типа - какой-нибудь Савинков мог стать «нашим Муссолини». Не вдаваясь в историю фашистских движений, следует заметить, что эти движения и партии исходно были именно народническими и интеллигентскими. Они были революционными, выражая устремления не одних только «лавочников». В Германии к 1930 году все студенческие организации (за исключением католической) оказались в руках нацистов, а из всех профессиональных групп наивысший процент членов НСДАП и штурмовиков СА был среди медиков, людей «самой гуманной профессии». На уровне идеологии речь шла о «народной общности» (Volksgemeinschaft), даже нацию требовали превратить в общину (Nation in Gemeinschaft!). Во всех странах Европы фашизм представлял собой молодежное движение, возглавляемое вернувшимися домой фронтовиками. И в Италии, и в Германии потребовались серьезные «чистки», когда верхи победивших мелкобуржуазных партий пошли на союз с крупным капиталом. Испанская разновидность того же революционного движения, «Фаланга», была тоже не без борьбы растворена во франкизме. Показательна и судьба сходных партий в странах Восточной Европы: и в Венгрии, и в Румынии фашистские движения были жестко подавлены существующими режимами. Но ведь и в Советской России «пламенные революционеры» могли перед лицом судившей их «тройки» понять, к чему вели все их усилия и жертвы. «Хитрость разума», «суд истории» (Weltgeschichte ist Weltgiricht), - некоторые подсудимые имели и гегельяно-марксистскую выучку.
Так как нас интересует не столько партийно-политическая история (куда пошла польская levica, а куда pravica), а история слоя интеллектуалов, то я отмечу лишь то, что речь идет о той же самой группе. По воспоминаниям британского историка Х. Сетона-Уотсона, который в 1930-х годах неоднократно бывал в Восточной Европе, в Польше фашисты были многочисленны прежде всего среди образованной молодежи, в Румынии фашистами были многие порядочные и интеллигентные молодые люди; фашистское движение там напоминало русское «народничество» 1870-х годах в России. Он сравнивает молодых сербских «народников», которые стали членами Компартии, и румынских «народников» из фашистской «Железной гвардии»:
«По социальному типу и эмоциональному поведению они были очень похожи, а их разную ориентацию объяснить нетрудно. Румыны боялись Россию, а капиталистический враг в их среде часто был евреем. Поскольку Третий рейх воевал как против их внутреннего, так и внешнего врага, Гитлер был для них защитником, и они проглотили его идеологию. Сербы же, наоборот, боялись Германии и любили Россию, и еврейский вопрос в их стране не стоял…. Легко глумиться над погибшими румынами или восхвалять югославов за их лучшую способность к суждению, но и те, и другие были в значительной степени жертвами среды» 21.
В европейской гражданской войне этим разночинцам пришлось выбирать сторону в вооруженной борьбе. Но в обоих случаях выбор вел к исчезновению самой группы, равно как и того «народа», на благо которого они ориентировались. Они оказывались встроенными в систему государственного капитализма, господства ненавистной бюрократии. Все европейское народничество - и русское в особенности - жило романтической мечтой о свободной личности; победили «большие батальоны» заводов, банков, планирования и регулирования.
Можно сказать, что интеллигенция как слой европейского общества XIX века была носительницей сознания докапиталистических формаций. Она способствовала разрушению тех институтов и традиций, которые ее породили. Мир цехов и гильдий, средневековых университетов, «вольностей» городов и провинций быстро сметался структурами индустриального общества, которому требуются специалисты и эксперты, а не «свободные художники». К идее о революционной роли интеллигенции (интеллектуалов) произошел возврат в 1960-1970-х годах, когда во время студенческих волнений стали знаковыми некоторые сочинения, вроде «Одномерного общества» Маркузе или токийских лекций Сартра, в которых вновь возник призрак freischwebende Intelligez Маннхайма. Часть тогдашних левых обратилась к террору - в Германии, Италии, странах Латинской Америки. Однако к тому, что называлось интеллигенцией сто лет назад, эти движения уже не имели почти никакого отношения. Итогом всех усилий «новых левых» стал сегодняшний мир «политкорректности» и карьерных возможностей для людей, вроде Йошки Фишера или Даниэля Кон-Бендита.
Само собой разумеется, к народничеству ушедшей эпохи не имеют никакого отношения все «цветные революции». Об этом вообще можно было бы не говорить, если бы некоторые критики этих «революций» не начали вспоминать о «беспочвенности» русских интеллигентов на манер «Вех», сравнивая тем самым народовольцев с очевидными мошенниками. Из всех сегодняшних оппозиционеров наследниками этого давнего прошлого можно считать разве что «национал-большевиков». Впрочем, мы живем в стране, где «либералы» никак не выражают интересов мелкого и среднего бизнеса, «коммунисты» не связаны с профсоюзами и вообще с интересами наемного труда, а «эсерами» называется партия третьеразрядной бюрократии. Почему должна быть исключением «либеральная интеллигенция»? Только потому, что среди них нет ни либералов, ни умных людей?
Заглавие статьи отсылает к двум первоисточникам. Коли уж термин Intelligenz пришел к нам из гегелевской «Энциклопедии философских наук», то можно вспомнить о том, что писал Гегель о постижении «духа времени»: истина процессов и событий выявляется лишь вместе с их завершением, «сова Минервы вылетает только в сумерки». Другое значение «сумерек» восходит к популярной на конец 1980-х годов книге американского неоконсерватора А. Блума «Затмение американского ума» - лишь в состоянии затмения разум предает wishful thinking (желаемое за действительное) и перенимает за границей самые нелепые и разрушительные доктрины. Проекты нашей дореволюционной интеллигенции не были безумными («сумеречное состояние ума»), но они сочетали в себе романтическую мечтательность с безоглядной решимостью переделать мир. Результаты нам известны. Конечно, даже самые крайние отрицатели той поры не желали того, что получилось в итоге. Только связано это не со злой волей их противников или наследников - сами проекты были нежизнеспособными утопиями: мир крестьянской общины и рабочей артели уже уходил в прошлое, а его хотели сделать универсальным мерилом «прогресса», идея которого была позаимствована у французов и немцев.
К истории относится то, что умерло. Это не означает того, что прошлое устарело; упомянутый выше Ш. Пеги однажды заметил:
«Гомер не устарел и сегодня, но нет ничего более устаревшего, чем сегодняшняя газета».
Разумеется, история есть magistra vitae (учитель), даже если не все готовы учиться. Историку-ученому интересны люди и события «как они действительно были», а не их урок для современности. Самое нелепое и, к сожалению, самое частое использование прошлого - это встраивание его в телеологический процесс, ведущий через дельцов настоящего к «светлому будущему». Как писал основатель школы «Анналов», Л. Февр 22, тем самым мы вторично убиваем мертвых, лишая их уже не биологической жизни, но всего того, что относилось к жизни духовной: на место того, что они ценили, любили, ненавидели, что знали и на что надеялись, подставляются удобные современные этикетки - одни служат «прогрессу», другие «реакции» и т.д.
Сегодняшние осуждения революционных «нигилистов» с позиций некоего «монархического православия» (вернее сказать, с позиций остатков «карловацкой церкви») сегодня столь же смешны, как и приспособление Герцена или Чернышевского к «вольнолюбию» московской тусовки. У русских революционеров хватало и своих заслуг, и своих грехов, но все они уже принадлежат невозвратному прошлому, равно как и их противники - аристократы и тайные советники, жандармы и купцы первой гильдии. Сегодняшнему французу вряд ли придет в голову дилемма: становится на позиции жирондиста или якобинца. Нам следует понять, что споры давно умерших принадлежат царству Аида, что изображающие из себя сегодня «корниловца» или «красногвардейца», «троцкиста» или «сталиниста» являются жалкими шутами на службе у тех, кому все это прошлое совершенно безразлично, - оно востребовано только для достижения прагматических целей. Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх.
А.М. Руткевич-профессор, декан факультета гуманитарных наук НИУ «Высшая школа экономики», доктор философских наук.
1. Розанов В.В. Когда начальство ушло… М. : Республика, 1997. 672 с.
2. Козеллек Р. Революция // Словарь основных исторических понятий : Избранные статьи : в 2 т. М. : НЛО, 2014. Т. 2. 756 с.
3. Ортега-и-Гассет Х. Закат революций // История философии. 2016. Т. 21. № 2.
4. Арендт Х. О революции. М. : Европа, 2011. 464 с.
5. Хабермас Ю. Политические работы. М. : Праксис, 2005. 368 с.
6. Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М., 1955. Т. 1.
7. Доусон К.Г. Боги революции. СПб., 2002. 332 с.
8. Шестов Л. Философия трагедии. М.; Харьков, 2001. 480 с.
9. Фукидид. История. М., 1999. 604 с.
10. Шмитт К. Теория партизана. М., 2007. 304 с.
11. Бердяев Н.А. Судьба России : Книга статей. М., 2007. 640 с.
12. Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 2003. 396 с
13. Гегель. Философия духа. М., 2016. 160 с.
14. Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М., 1997. 256 с.
15. Глебкин В.В. Интеллигенция // Культурология : Энциклопедия. М., 2007. Т. 1. 448 с.
16. Болдырев В.Г. Директория. Колчак. Интервенты. Новониколаевск, 1925. 566 с.
17. Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. 324 с.
18. Поланьи К. Великая трансформация. СПб., 2002. 320 с.
19. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. 808 с.
20. Вебер М. Образ общества / М. Вебер // Избранное. М., 1994. 704 с.
21. Сетон-Уотсон Х. Фашизм - справа и слева // КараМурза C. и др. Коммунизм и фашизм: братья или враги? М., 2008. 608 с.
22. Febvre L. Autour de l’Heptaméron. Amour sacré, amour profane. Paris, 1944. 304 с.
Пы.Сы.
"Если мы уважаем и ценим наших предков, то нам следует оставить их в покое и не использовать в нынешних политических играх"
Думаю, что пока это невозможно, не то, чтобы - "время не пришло", скорее - "времени мало прошло" , поэтому многое, что написано в статье о русской Intelligenz, имеет отражение в современной российской действительности (параллели и аналогии напрашиваются сами собой).
https://aftershock.news/?q=node/823003