над рассказами Федора Абрамова
Оригинал взят у kirillovets в над рассказами Федора Абрамова
Надо сказать, часть моих предков, и немалая часть,-- земляки Федора Абрамова, только двиняне а не пинежане, впрочем неподалеку по прямой выйдет-то.
Родное слово слышно мне в его речи, немало, густо слова того. И складно таково слово, да. Но далее читатель услышит и о неродном, и о нескладном, и о недолжном, для рода негодном.
Большинство рассказов Ф. Абрамова -- про уходящую русскую, естественно прежде всего архангельскую, деревню.
По времени их написания (60е в основном), они были довольно откровенны: тут и страшное раскулачивание, и бдительные против народа "активисты", и систематический голод и недоснабжение, и пара сухарей в день труженикам советского лесоповала, не зэкам, но мобилизованным на "лесной фронт" колхозницам начиная от 14 лет, и ликвидация неперспективных деревень, и преуспевающие мародеры-барыги, скупающие и иконы в коллекции и старые избы на дрова, порой и так тырящие, и произвол сельской "верхушки" (душераздирающий рассказ "Материнское сердце", как туберкулезного мальчика и некому и не на чем было везти несколько верст к врачу -- отец и братья а фронте, мать валит со всеми лес для фронта, а лошади не давал колхозный вождь -- и мальчик снедаемый кровавой чахоткой становится жертвой отдаленной войны... это пострашней Солженицына будет написано-то), и про постигающий село разжиж и разврат на почве утраты смыслов жизни.
Есть у него и искренне трогательное. О материнской, отцовской и родственной жертвенной любви. О сельской взаимовыручке и тружениках обихаживающих природу , иной раз безо всякой своей выгоды ("Великий Коммунар"). О естественной, верной тяге к земле и лесу. О целительности общения с природой -- немало и предметного знания природы той. Об изворотливости и стойкости сельского труженика, его недюжиннном разумении. Да и о крестьянской лошадке, доброй помощнице и даже собеседнице, о сострадании ей. ("О чем плачут лошади")
(((И ах, кто бы знал, как умилительно трудящая лошадка впрягается в дело, какое доброе тепло от нея исходит, а как прядает ушонками и таращится, когда жует ржаной хлеб с солью подаваемый с детской ладошки! Одно из самых пронзительных воспоминаний моего детства!)))
Но как же сталось, что такая литература, доходящая до высокого обличительства, тогда ненатужно проходила главлит а порой и главрепертком, имела доступ к хорошему и неоднократному тиражу? (Вспомним -- из написанного"в стол" и вынутого между 1985 и 1992 как раз "деревенской прозы" и не было почти. А потом остался от нее главным образом очерк, вечный но скоротечный.) И почему сейчас Федор Абрамов полузабыт? Да и иные авторы того круга тоже?
Мой ответ будет таков. Дело даже не в том, то Ф.Абрамов представляет ту тенденцию отечественной литературы, которая со времен Белинского и Н.Некрасова ноет. Не проследить у "физиологической школы" его корни, -- они скорее в лесковском вслушивании в народный нарратив и умилении фактом веры и труда... собственно и нытья у Абрамова могло быть и больше, в ущерб зарисовкам природы и труда. Более того, он страдал в реальной его жизни, но опять-же не больше многих вокруг, и страданиями теми, как и доблестями (был и фронтовик и блокадник!), не так-то и фигурял.
И дело даже не в антиаристократичности Ф.Абрамова, не только декларируемой, по-моему.
И не том, что история родного края у него зачастую начинается с прихода "сов.власти", с красных партизан и комиссаров, что само уже есть слишком советская оптика.
Всё хуже. Русская жизнь по Абрамову -- остаточна.
Это остатки Русских Людей, нередко самые живые люди у него еще и изувечены. И это остатки Русской Веры, даже и лешие у него -- вымирают ("Михей и Иринья", "Сосновые дети"). (Вообще прекрасная тема для диссертации -- "Проявления традиционной и нетрадиционной религиозности, мистицизма и народной магии в творчестве Федора Абрамова". Налетайте, филологи и культурологи с религиоведами, хватайте: отдаю тему даром, сам писать не примусь.) Именно и только остатки. О Русском достоинстве Ф.Абрамов поминает тоже только остаточно: какое уж там достоинство с честью у этих растоптанных, разогнанных, недооплаченных, доживающих людей! И на изувеченной и заброшенной земле! (Зачастую и лошадки, и коровушки с телятушками, и собачки оказываются лишены достоинства, как и люди. Обижены, попраны, заброшены, недоедают.) Да, вот еще что: люди приличные , люди годные, и даже годные в вожди редко актуализируются у Абрамова в масштабе больше собственного двора или своего рабочего места с небольшими окрестностями, часто они оказываются уже умершими, эта сжатость, схороненность также отражает бесчестье. Небес-то Божьих за сим не видать! И воли привольной! И именно в рассказах, а не романах, своих Абрамов в основном повествует с лирической позиции приезжающего, временно пребывающего, временно возвращающегося или навсегда отбывающего человека. Не укорененного, уже, еще или вовсе никак. Часто рассказ Абрамова облекается в нарратив -- и это выходят словеса уже мало кому нужных людей, доживающих или уже умерших.
Видать, такая картина Русской жизни и смерти была вполне угодна коммунистическому режиму. Автор не ходил в гонимых, впрочем как и остальные "деревенщики" его поколения -- хотя, повторюсь, писал весьма откровенно про художества сов.тирании и разорение русского быта через оные. Печатался. Имел премии. Выпускался за границу. Заседал в президиумах. Работал в связи с Ленинградским Государственным Университетом имени Жданова, кстати жена его тоже... (Не стоит осуждать, писатель-то вполне квалифицированный!) Говорили, не одну тысячу тогдашних рублей потратил на оборудование всамделишной дровяной бани в своей ленинградской квартире -- впрочем, я и тут ничего возмутительного не вижу: эстетство ничуть не хуже прочих, читаемый писатель волен тратить заработки и менее созидательно.
А читаем он был тогда, и заработки и почести его не менее заслужены, чем у прочих. Но я полагаю, ныне читать его стоит только хорошего слога для, и исторических деталей ради. Русская жизнь должна иметь достойные перспективы, большие и крепкие упования, должна иметь чтимых и деятельных вождей, должна кстати иметь приличный массив богатых и знатных людей, а их-то у Федора Абрамова и не вычитаешь.
Тут мне бы и закончить, на высокой ноте упования. Но сейчас приходится сказать что-то особено неприятное для всех нас. Сказать низкой нотой, поминальным басом. Я сам разумеется немало прочел "деревенской прозы" - обычно, по разу-два, не более. (А из круга ее авторов и ближнего к ним круга во многом и пошел современный русский национализм, надо же поблагодарить людей, да. Уж какой национализм вышел -- в данном случае неважно, главное -- нашлось кому поднять знамя.) Я думал, -- это потому, что дело такое общечеловеческое: как и многие, я против разрухи и вообще убожества, и не люблю, когда слишком много тоски на меня навевают, или навивают, тягучей такой. Или когда на жалость давят. И многие еще читатели тоже так, наверное.
Но все оказалось сложнее. Признаться, я часто бываю на похоронах, чтобы воздавать дань чести усопшим, молиться за них, ну и поесть-попить чего опять-же в их честь. Деньгами кстати стараюсь скидываться, когда просят. На похоронах, на поминках, особливо таких правильно-деревенских, бывают и плакальщицы, вопленницы, как иной раз их именуют. Дело это не напрасное, порой очень духовное, опять-же обычай страны, не нами заведено. Отметим: работа плакальщицы весома, но скоротечна. Ее принято оплачивать, работу эту. Хотя бы символически.
А теперь представим себе, что мужчина работает плакальщицей за деньги. Ну, не очень правильно как-то, работа-то эта для почтенных пожилых тружениц, да? Увы и ах, немало писателей посвящающих себя "страданиям народа" выглядят именно такими плакальщицами не того пола и чина.
Продолжаем. Представьте себе, что мужчина работает плакальщицей за деньги -- по своим собственным родным и близким. А ведь это безчестье для него и его семьи, не так-ли? Это сознательное нарушение законов предков: не просто сам не бери оплаты за то что поминаешь родных и близких своих - воздаешь им честь поминовения - лучше за эту честь своим-то из своего имущества доплати, да? То есть, выходит полное извращение понятий! Честь это во-первых, в том, что ты сам можешь воздать и воздаешь, когда и лишь когда положено. И только во-вторых, в том что воздавать бывает положено в твою пользу. Поправьте меня, если ошибся. Увы, бывают такие писатели. Извлекают гонорары и почести из скоротечного публичного плача, много их. Бывало, по случаю чьей-нибудь кончины сооружался сборник в память усопшего с альбомом изображений похорон, откликами гонорарных писателей (не только беллетристов) и поступал в продажу. И покупался, да, печатное слово прежде больше ценили. Кстати не любимый мной Н.Некрасов был именно из таковских вопленниц. (Не стал-бы плакальщицей -- сошёл бы за честного эстета-некрофила : мог, кстати. Вот Баратынский хоть и писал много и любовно про смерть да тлен, плакальщицей не был никак.) И вообще эти григоровичи, серафимовичи, горькие, короленки, новиковы-прибои ...
Паки продолжаем. Мужчина работает плакальщицей за деньги над могилами своих родных и близких -- а могилы заброшены, иной раз раззорены, опоганены, и приводить их в должный вид в общем даже не умышляется. А вот это страшное безчестье и будет советская русскоязычная "деревенская проза", увы.
(Кстати поразительно, сколь мало женщин в этой "деревенской прозе" и насколько упоминаемый мной Ф.Абрамов похож именно на плакальщицу, когда пишет про могилы, а не про смерть в отдалении! Есть у него рассказ "Могила на крутояре" , тотально плакальщицкий. И это ветеран боевых действий и контрразведки, кстати пишет так, не простой горемыка!)
(Еще поразительно: русская "деревенская школа" в СССР не стала явлением чего-то кроме литературы, лишь отчасти явилась в областях драмы, скульптуры, станковой живописи и камерной музыки. Вне литературы и живописи ее было то есть и немного. Если иметь в виду масштабы труда плакальщиц, то понятно. Именно живописец Глазунов превозмог ее рамки очень. И скульптор Клыков тоже. Архитектуры же почти и не было. )
То что мне довелось почитать из финской "деревенской прозы" -- в переводе, рассказы П.Хаанпяя и роман С.Кекконен "Амалия" -- там ни безчестьем, ни гонорарной плакальщицей так не пахло. А казалось бы, многое столь близко, притом люди пишут о Великой Депрессии и проигранной войне с послевоенной разрухой, не менее 15% экономики финны потеряли в 1939-1944 гг.! Почти столько же населения стало беженцами. Видать, чести-то у них побольше будет!
[Возможно, кое-кто из вас, читатели, захочет за это меня исключить из списка френдов, а то и банный лист выписать мне грешному. Прошу вас, воля ваша, этого не делать,-- я излагаю только очень частные соображения, по очень частному вопросу, и допускаю, что могу быть крайне неправ и несправедлив, и паки прошу вас: поправьте меня как сможете.]
Надо сказать, часть моих предков, и немалая часть,-- земляки Федора Абрамова, только двиняне а не пинежане, впрочем неподалеку по прямой выйдет-то.
Родное слово слышно мне в его речи, немало, густо слова того. И складно таково слово, да. Но далее читатель услышит и о неродном, и о нескладном, и о недолжном, для рода негодном.
Большинство рассказов Ф. Абрамова -- про уходящую русскую, естественно прежде всего архангельскую, деревню.
По времени их написания (60е в основном), они были довольно откровенны: тут и страшное раскулачивание, и бдительные против народа "активисты", и систематический голод и недоснабжение, и пара сухарей в день труженикам советского лесоповала, не зэкам, но мобилизованным на "лесной фронт" колхозницам начиная от 14 лет, и ликвидация неперспективных деревень, и преуспевающие мародеры-барыги, скупающие и иконы в коллекции и старые избы на дрова, порой и так тырящие, и произвол сельской "верхушки" (душераздирающий рассказ "Материнское сердце", как туберкулезного мальчика и некому и не на чем было везти несколько верст к врачу -- отец и братья а фронте, мать валит со всеми лес для фронта, а лошади не давал колхозный вождь -- и мальчик снедаемый кровавой чахоткой становится жертвой отдаленной войны... это пострашней Солженицына будет написано-то), и про постигающий село разжиж и разврат на почве утраты смыслов жизни.
Есть у него и искренне трогательное. О материнской, отцовской и родственной жертвенной любви. О сельской взаимовыручке и тружениках обихаживающих природу , иной раз безо всякой своей выгоды ("Великий Коммунар"). О естественной, верной тяге к земле и лесу. О целительности общения с природой -- немало и предметного знания природы той. Об изворотливости и стойкости сельского труженика, его недюжиннном разумении. Да и о крестьянской лошадке, доброй помощнице и даже собеседнице, о сострадании ей. ("О чем плачут лошади")
(((И ах, кто бы знал, как умилительно трудящая лошадка впрягается в дело, какое доброе тепло от нея исходит, а как прядает ушонками и таращится, когда жует ржаной хлеб с солью подаваемый с детской ладошки! Одно из самых пронзительных воспоминаний моего детства!)))
Но как же сталось, что такая литература, доходящая до высокого обличительства, тогда ненатужно проходила главлит а порой и главрепертком, имела доступ к хорошему и неоднократному тиражу? (Вспомним -- из написанного"в стол" и вынутого между 1985 и 1992 как раз "деревенской прозы" и не было почти. А потом остался от нее главным образом очерк, вечный но скоротечный.) И почему сейчас Федор Абрамов полузабыт? Да и иные авторы того круга тоже?
Мой ответ будет таков. Дело даже не в том, то Ф.Абрамов представляет ту тенденцию отечественной литературы, которая со времен Белинского и Н.Некрасова ноет. Не проследить у "физиологической школы" его корни, -- они скорее в лесковском вслушивании в народный нарратив и умилении фактом веры и труда... собственно и нытья у Абрамова могло быть и больше, в ущерб зарисовкам природы и труда. Более того, он страдал в реальной его жизни, но опять-же не больше многих вокруг, и страданиями теми, как и доблестями (был и фронтовик и блокадник!), не так-то и фигурял.
И дело даже не в антиаристократичности Ф.Абрамова, не только декларируемой, по-моему.
И не том, что история родного края у него зачастую начинается с прихода "сов.власти", с красных партизан и комиссаров, что само уже есть слишком советская оптика.
Всё хуже. Русская жизнь по Абрамову -- остаточна.
Это остатки Русских Людей, нередко самые живые люди у него еще и изувечены. И это остатки Русской Веры, даже и лешие у него -- вымирают ("Михей и Иринья", "Сосновые дети"). (Вообще прекрасная тема для диссертации -- "Проявления традиционной и нетрадиционной религиозности, мистицизма и народной магии в творчестве Федора Абрамова". Налетайте, филологи и культурологи с религиоведами, хватайте: отдаю тему даром, сам писать не примусь.) Именно и только остатки. О Русском достоинстве Ф.Абрамов поминает тоже только остаточно: какое уж там достоинство с честью у этих растоптанных, разогнанных, недооплаченных, доживающих людей! И на изувеченной и заброшенной земле! (Зачастую и лошадки, и коровушки с телятушками, и собачки оказываются лишены достоинства, как и люди. Обижены, попраны, заброшены, недоедают.) Да, вот еще что: люди приличные , люди годные, и даже годные в вожди редко актуализируются у Абрамова в масштабе больше собственного двора или своего рабочего места с небольшими окрестностями, часто они оказываются уже умершими, эта сжатость, схороненность также отражает бесчестье. Небес-то Божьих за сим не видать! И воли привольной! И именно в рассказах, а не романах, своих Абрамов в основном повествует с лирической позиции приезжающего, временно пребывающего, временно возвращающегося или навсегда отбывающего человека. Не укорененного, уже, еще или вовсе никак. Часто рассказ Абрамова облекается в нарратив -- и это выходят словеса уже мало кому нужных людей, доживающих или уже умерших.
Видать, такая картина Русской жизни и смерти была вполне угодна коммунистическому режиму. Автор не ходил в гонимых, впрочем как и остальные "деревенщики" его поколения -- хотя, повторюсь, писал весьма откровенно про художества сов.тирании и разорение русского быта через оные. Печатался. Имел премии. Выпускался за границу. Заседал в президиумах. Работал в связи с Ленинградским Государственным Университетом имени Жданова, кстати жена его тоже... (Не стоит осуждать, писатель-то вполне квалифицированный!) Говорили, не одну тысячу тогдашних рублей потратил на оборудование всамделишной дровяной бани в своей ленинградской квартире -- впрочем, я и тут ничего возмутительного не вижу: эстетство ничуть не хуже прочих, читаемый писатель волен тратить заработки и менее созидательно.
А читаем он был тогда, и заработки и почести его не менее заслужены, чем у прочих. Но я полагаю, ныне читать его стоит только хорошего слога для, и исторических деталей ради. Русская жизнь должна иметь достойные перспективы, большие и крепкие упования, должна иметь чтимых и деятельных вождей, должна кстати иметь приличный массив богатых и знатных людей, а их-то у Федора Абрамова и не вычитаешь.
Тут мне бы и закончить, на высокой ноте упования. Но сейчас приходится сказать что-то особено неприятное для всех нас. Сказать низкой нотой, поминальным басом. Я сам разумеется немало прочел "деревенской прозы" - обычно, по разу-два, не более. (А из круга ее авторов и ближнего к ним круга во многом и пошел современный русский национализм, надо же поблагодарить людей, да. Уж какой национализм вышел -- в данном случае неважно, главное -- нашлось кому поднять знамя.) Я думал, -- это потому, что дело такое общечеловеческое: как и многие, я против разрухи и вообще убожества, и не люблю, когда слишком много тоски на меня навевают, или навивают, тягучей такой. Или когда на жалость давят. И многие еще читатели тоже так, наверное.
Но все оказалось сложнее. Признаться, я часто бываю на похоронах, чтобы воздавать дань чести усопшим, молиться за них, ну и поесть-попить чего опять-же в их честь. Деньгами кстати стараюсь скидываться, когда просят. На похоронах, на поминках, особливо таких правильно-деревенских, бывают и плакальщицы, вопленницы, как иной раз их именуют. Дело это не напрасное, порой очень духовное, опять-же обычай страны, не нами заведено. Отметим: работа плакальщицы весома, но скоротечна. Ее принято оплачивать, работу эту. Хотя бы символически.
А теперь представим себе, что мужчина работает плакальщицей за деньги. Ну, не очень правильно как-то, работа-то эта для почтенных пожилых тружениц, да? Увы и ах, немало писателей посвящающих себя "страданиям народа" выглядят именно такими плакальщицами не того пола и чина.
Продолжаем. Представьте себе, что мужчина работает плакальщицей за деньги -- по своим собственным родным и близким. А ведь это безчестье для него и его семьи, не так-ли? Это сознательное нарушение законов предков: не просто сам не бери оплаты за то что поминаешь родных и близких своих - воздаешь им честь поминовения - лучше за эту честь своим-то из своего имущества доплати, да? То есть, выходит полное извращение понятий! Честь это во-первых, в том, что ты сам можешь воздать и воздаешь, когда и лишь когда положено. И только во-вторых, в том что воздавать бывает положено в твою пользу. Поправьте меня, если ошибся. Увы, бывают такие писатели. Извлекают гонорары и почести из скоротечного публичного плача, много их. Бывало, по случаю чьей-нибудь кончины сооружался сборник в память усопшего с альбомом изображений похорон, откликами гонорарных писателей (не только беллетристов) и поступал в продажу. И покупался, да, печатное слово прежде больше ценили. Кстати не любимый мной Н.Некрасов был именно из таковских вопленниц. (Не стал-бы плакальщицей -- сошёл бы за честного эстета-некрофила : мог, кстати. Вот Баратынский хоть и писал много и любовно про смерть да тлен, плакальщицей не был никак.) И вообще эти григоровичи, серафимовичи, горькие, короленки, новиковы-прибои ...
Паки продолжаем. Мужчина работает плакальщицей за деньги над могилами своих родных и близких -- а могилы заброшены, иной раз раззорены, опоганены, и приводить их в должный вид в общем даже не умышляется. А вот это страшное безчестье и будет советская русскоязычная "деревенская проза", увы.
(Кстати поразительно, сколь мало женщин в этой "деревенской прозе" и насколько упоминаемый мной Ф.Абрамов похож именно на плакальщицу, когда пишет про могилы, а не про смерть в отдалении! Есть у него рассказ "Могила на крутояре" , тотально плакальщицкий. И это ветеран боевых действий и контрразведки, кстати пишет так, не простой горемыка!)
(Еще поразительно: русская "деревенская школа" в СССР не стала явлением чего-то кроме литературы, лишь отчасти явилась в областях драмы, скульптуры, станковой живописи и камерной музыки. Вне литературы и живописи ее было то есть и немного. Если иметь в виду масштабы труда плакальщиц, то понятно. Именно живописец Глазунов превозмог ее рамки очень. И скульптор Клыков тоже. Архитектуры же почти и не было. )
То что мне довелось почитать из финской "деревенской прозы" -- в переводе, рассказы П.Хаанпяя и роман С.Кекконен "Амалия" -- там ни безчестьем, ни гонорарной плакальщицей так не пахло. А казалось бы, многое столь близко, притом люди пишут о Великой Депрессии и проигранной войне с послевоенной разрухой, не менее 15% экономики финны потеряли в 1939-1944 гг.! Почти столько же населения стало беженцами. Видать, чести-то у них побольше будет!
[Возможно, кое-кто из вас, читатели, захочет за это меня исключить из списка френдов, а то и банный лист выписать мне грешному. Прошу вас, воля ваша, этого не делать,-- я излагаю только очень частные соображения, по очень частному вопросу, и допускаю, что могу быть крайне неправ и несправедлив, и паки прошу вас: поправьте меня как сможете.]