Людмила Улицкая. Чтение как подвиг: Интеллигенция и неподцензурная литература - 2
(окончание)
В год окончания школы - 1960-й - меняется ландшафт, у меня появляется
новая подруга, Наталья Горбаневская. Настоящий живой поэт. В те времена Наташа
издавала свои стихи сама. Поэт Николай Глазков еще в 40-вых годах запустил термин
«самсебяиздат», но к тому времени мы уже знали, что это называется «самиздат» -
Наташа делала маленькие сборники, печатала их на папиросной бумаге, поэтому,
наверное, ей удавалось печатать по семь экземпляров. Очень красиво и элегантно их
брошюровала. Книжечки были тоненькие. Все эти книжечки я передала пятьдесят лет
спустя в архив «Мемориала» - они ездят по всему миру с выставками, посвященными
тому времени.
Таким образом, первый настоящий самиздат, с которым я встретилась, - книги
Натальи Горбаневской. Три года тому назад я ехала в электричке из Шереметьево
домой, откуда-то прилетевши из-за границы, бросила взгляд за окно - там было дивно
прекрасно: только что выпавший снег, согнувшиеся в три погибели березы, а ехала я из
жарких стран, где никакого снега нет. Глаз очень радовался. Всякий раз, когда у меня
радуется глаз красоте природы, я вспоминаю, как мантру, одно стихотворение Наташи
Горбаневской:
Я в лампу долью керосина.
Земля моя, как ты красива,
в мерцающих высях вися,
плетомая мною корзина,
в корзине вселенная вся.
Земля моя, как ты красива,
как та, что стоит у залива,
отдавшая прутья свои,
почти что безумная ива
из тысячелетней любви.
Земля моя, свет мой и сила,
судьба моя, как ты красива,
звезда моя, как ты темна,
туманное имя Россия
твое я носить рождена.
Когда я приехала домой, все еще бормоча про себя это стихотворение, мне
позвонили и сказали, что Наташа умерла. И совершенно нерасторжимым образом
слилось для меня это стихотворение и сообщение о ее смерти, и это чувство красоты ее
жизни - «судьба моя, как ты красива».
Благодаря Наташе я очень рано познакомилась с питерской поэзией начала 60-
ых годов. В те годы еще было неизвестно, какой из четверых молодых питерских
поэтов совершит своего рода поэтическую революцию: Рейн, Найман, Бобышев или
Бродский. Первой это поняла Анна Андреевна Ахматова. Хотя, надо сказать, что и и
остальные трое обладают большими достоинствами. Но масштаб! Первые
стихотворения Бродского пришли от Наташи.
Вот стихотворение раннего Бродского, написанное уже в 1969-м году. Я не могу
отказать себе в удовольствии его привести, тем более что сегодня, когда я пишу этот
текст, на дворе как раз второе января, вторник… И тысячелетие уже не то, о котором
поминал Пастернак…
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что прежде чем возник
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Сегодня, когда прошло около шестидесяти лет с тех пор, как я начинала свое
опасное чтение, я могу с уверенностью сказать, что, с шестидесятых годов начиная,
была выстроена целая индустрия подпольного чтения. Существовали три
принципиально разных источника:
1. Дореволюционные и довоенные книги, которые оказались под запретом. Это
главным образом «религиозка» - Василий Розанов, Бердяев, Флоренский, Владимир
Соловьев. Русский литературный авангард начала века пришел позднее.
2. Написанные в России, не изданные официально или уничтоженные после
издания, изготовленные одним из домашних способов - фотокопированием,
перепечаткой на машинке, в редких (и более поздних) случаях ксерокопированием.
Начиная от Василия Гроссмана до Солженицына, Шаламова, Евгении Гинзбург,
Надежды Мандельштам, Венечки Ерофеева.
3. Привезенные или присланные из-за границы издания на русском языке.
Кроме уже упомянутого издательства «Жизнь с Богом», к нам попадали через
приезжих иностранцев и дипломатов книги на русском языке, изданные в ИМКАпресс, РСХД, наконец, в издательстве Ардис. Это был первый «тамиздат».
Для меня лично самиздат начинался как поэтический. Кроме перепечатанных на
машинке стихотворений Цветаевой, Гумилева, Ахматовой и Мандельштама,
существовали и поэтические самиздатские журналы - «Синтаксис», собранный
Александром Гинзбургом, несколько ленинградских поэтических журналов. Но
главное, что необходимо понять - самиздат был чрезвычайно разнообразен, и он не
исчерпывался поэзией. Кроме поэтического и уже упомянутого религиозного,
существовал самый опасный вид самиздата, политический. Он был ошеломляющий по
воздействию: это в первую очередь Орвелл с его «Скотской фермой» и романом «1984
год», и некоторое количество чисто политических исследований, не поднимающихся
на такой высокий художественный уровень - «Технология власти» Авторханова,
«Большой террор» Конквеста, «Новый класс» Джиласа… Существовал самиздат
художественный переводной, научный, националистический, неомарксистский и даже
музыкальный.
Мы читали днями и ночами, читали годами, и росли вместе с чтением.
Репрессии за изготовление самиздата ужесточались, редко какое регулярное издание
выдерживало больше трех номеров, редакторов, составителей и машинисток ловили и
сажали. В 1965-м году прошел процесс над Синявским и Даниэлем, опубликовавшими
свои книги за рубежом, и после этого процесса посажены были десятки людей. Кстати,
посадили и Александра Гинзбурга, составившего «Белую книгу», посвященную
именно этому процессу над двумя писателями. Он же был и автором самиздатского
поэтического журнала «Синтаксис». Несколько позже, в 1968-м году, стали выпускать
«Хронику текущих событий», два десятка смельчаков собирали по все стране
материалы о репрессиях, о тех политических процессах, которые шли в те годы. Это
издание поставило рекорд долгожительства.
Вернусь к моему личному чтению. 1965 год стал для меня годом, когда я
открыла сразу двух великих русских писателей, которые стоят как пограничные
столбы русской литературы - Платонов и Набоков.
Так случилось, что их книги почти одновременно попали ко мне в руки. Надо
сказать, это было очень тяжелое испытание. Две такие, не хочу сказать -
взаимоуничтожающие, но во многом очень противоположные, вскипающие друг от
друга стихии. Платонова тогда напечатали - первое посмертное издание. С
Набоковым было интереснее: один студент, с другого факультета, канадец русского
происхождения, дал прочитать «Приглашение на казнь». Это был абсолютный
переворот для меня - я поняла, что есть другая русская литература, помимо русской
классической и русской советской. Советскую я не читала из внутреннего протеста.
Какой может быть Пашка Корчагин, Павлик Морозов и Зоя-Таня Космодемьянская,
когда «уже написан Вертер»! Даже хорошую «сов.литературу» не читала- это был
мой личный снобизм. Морщила нос. Никакого Трифонова - он потом, очень
запоздало был прочитан, и было уже не так интересно. И зачем мне было читать
«Зубра», когда я слушала лекции Тимофеева-Ресовского? И я все читала книжки из
шкафов, уже не бабушкиных, а других людей. Один был Анатолий Васильевич
Ведерников, в те годы заместитель редактора ЖМП - журнала Московской
Патриархии. У него была прекрасная домашняя библиотека, от Розанова до
Мережковского. Вторая - отца Александра Меня. Обоим благодарна по гроб жизни.
Но вот когда попал в руки роман «Приглашение на казнь», все перевернулось. Это
было абсолютным потрясением.
В университете в те годы была некая фарцовщица, которая занималась
профессиональной перепродажей всего, чего угодно. В те годы всего, чего угодно, и не
было: туфель, колготок, чулок, помад, трусиков и лифчиков. Книгами она вообще-то
не занималась. Я к ней пришла в корпус «Л» высотного здания на Воробьевых горах
купить не помню что. Может, сапоги. И увидела в кресле книжку, которая называлась
«Дар», и автором ее был уже знакомый мне Набоков. Глаз мой загорелся таким
пламенем, что она как опытный продавец сказала, что книга не продается. Это было
сильное заявление, но ответ мой был еще сильнее: я сняла с руки бриллиантовое
бабушкино кольцо, отдала ей и взяла книгу. Надо сказать, что ни одной минуты я не
пожалела об этом кольце. Книга оказалась настоящим бриллиантом. Она читанаперечитана мной, всеми моими друзьями. Она даже после «Приглашения на казнь»
была ошеломляющей.
В 1968-м году я закончила университет, попала в институт Общей генетики
Академии наук, что было лучшим распределением. Время большого чтения
продолжалось. Книжки приходили, прибегали, прискакивали сами. В конце 60-ых -
начале 70-ых годов возникло движение евреев за выезд, за эмиграцию. Ворота страны
то слегка приоткрывались, то закрывались, и в это время стали выходить
периодические журналы «Евреи в СССР», «Таргут». У меня не было намерения
уезжать в Израиль, но все, с этим связанное было дико интересно: про историю
образования этой страны мы ничего не знали или знали очень мало. В те времена я
даже не знала чрезвычайно важного семейного факта, что мой дедушка Яков получил
свой десятилетний срок лет за то, что работал в еврейском антифашистском комитете
(ЕАК), большая часть которого была расстреляна. Его посадили, потому что он,
владеющий несколькими иностранными языками, составлял политические обзоры для
Михоэлса, председателя ЕАК, на основании иностранных газет - что происходит в
Израиле, что говорят об этом арабы, какие там есть партии и что об этом пишут
англичане, немцы, французы.
Именно в те годы в руки мне попала книжка «Исход» писателя Леона Уриса.
Это довольно посредственный роман, но действие в нем происходит поначалу в
российских местечках, а потом во времена образования Израиля, и там было очень
много фактического материала. Я роман прочитала бегло, потому что дали на короткое
время, но мне очень захотелось его иметь. У меня была пишущая машинка «Эрика»,
мне ее подарила мама к окончанию университета. Печатала я плохо, до сих пор
печатаю медленно. Мы нашли машинистку, выдали мою машинку, потому что своей у
нее не было, и она взялась за перепечатку «Исхода». Ждали, ждали, а потом
выяснилось, что машинку вместе с перепечаткой и книжкой забрали в КГБ. Кто-то
стукнул. Не буду рассказывать о деталях этой истории, но на этом закончилась
биологическая карьера не только моя, но и еще нескольких людей, с которыми мы
вместе работали - закрыли всю лабораторию. Так закончился мой роман с биологией.
На самом деле, не закончился - если бы сегодня я снова должна была идти учиться,
то снова бы пошла изучать генетику. Точно - не в писатели. Однако, надо признать,
что к писательству привела меня любовь к чтению. К тому трудному, ответственному,
жизненно-важному чтению, которым было заражено мое поколение, по крайней мере
некоторая его часть, к которой и я имела честь принадлежать.
Собственно, на этом можно было бы и закончить. В 1990 году в России был
принят закон о запрещении цензуры. В течение двух лет почти все те книги, которые
были опасным чтением, появились на прилавках книжных магазинов. Издательства не
сделали на этих книгах бизнеса. У меня даже было такое впечатление, что все, кому
было это рискованное чтение интересно, уже все прочитали. Может быть, самый яркий
пример - «Архипелаг Гулаг», за который более всего сажали и трепали. Он лежал в
начале 90-х не только на прилавках магазинов, но и на всех переходах, но никто его не
расхватывал. Парадоксально, но эта великая книга-подвиг оказалась гораздо важнее на
Западе, чем на родине. Коммунистическое движение во Франции и в Италии пошло на
спад после того, как западные коммунисты узнали о большом терроре, о роли ЧКНКВД-КГБ в жизни страны и отшатнулись от коммунистического режима, от
сталинизма. Но как раз в России этого не произошло. Книга, по-видимому, так и
осталась непрочитанной, потому что через несколько лет после крушения советской
власти народ дружно проголосовал за человека, воспитанного в старых традициях КГБ.
Здесь же и корень возрождающегося в нашей стране сталинизма.
Эпоха чтения началась для человечества за 6-5 тысячелетий до нашей эры,
когда оформилась письменность и информацию стали передавать от человека к
человеку с помощью алфавитов, изобретенных гениями человечества. Первые
расшифрованные записи носят финансовый характер - это долговые книги и
«проводки», как сказали бы современные бухгалтеры. Похоже, что сакральные тексты
моложе финансовых.
В начале 15-го века произошло еще одно событие, изменившее путь
цивилизации - было изобретено книгопечатание, началась новая эра, эра Гутенберга.
Сегодня мы находимся на пороге следующего этапа в жизни человечества:
информационная революция уже отменяет книги, а рвущаяся вперед наука и
современные технологии, по всей вероятности, скоро изменят и самого человека таким
образом, что информация будет считываться мозгом напрямую с носителей, минуя
механизм привычное нам чтение. Для получения информации не надо будет совершать
никаких подвигов, достаточно сделать один клик.
Но есть одна загадка: если подвиг чтения больше никому не нужен, то почему
мы снова чего-то боимся? Почему остается страх? Кажется, загадка невелика, но об
этом стоит подумать.
Если бы моя покойная подруга задала свой предсмертный вопрос «Что такое
интеллигенция» сегодня, я бы, пожалуй, ответила несколько иначе: это образованные
люди, обладающие интеллектуальным бесстрашием, деятельность которых не
мотивируется корыстью… Но, к сожалению, этого «тайного ордена» больше не
существует.
Интеллигент, как бы не определять его свойства, представляется большинству
сограждан по преимуществу фигурой комической. Более того, я позволю себе смелость
сказать, что российская интеллигенция покончила свое существование самоубийством.
Произошло это в 20-е- 30-е годы прошлого столетия. Под напором власти
интеллигенция предпочла «развоплотиться», и этому послужили выдающиеся
писатели своего времени, создав целую портретную галерею героев, которых можно
узнать и в «Хулио Хуренито» Эренбурга, и в «Двенадцати стульях» и «Золотом
теленке» Ильфа и Петрова, и во многих других литературных героях,
обесчещивающих само явление «русской интеллигенции». В заключение приведу
отчаянное и убедительное высказывание Юрия Олеши, тоже бросившего свой камень
на могилу «русского интеллигента», сделанное им в 1930-м году:
«Мы, писатели интеллигенты, должны писать о самих себе, должны
разоблачать самих себя, свою «интеллигентность»… Взгляд мой на положение
интеллигенции крайне мрачен. Надо раз навсегда сказать следующее:
пролетариату совершенно не нужно то, что мы называем интеллигентностью…
Я хочу перестроиться. Конечно, мне очень противно, чрезвычайно противно
быть интеллигентом. Вы не поверите, быть может, до чего это противно. Это -
слабость, от которой я хочу отказаться»
Нам, сегодняшним потомкам тех, кого называли интеллигенцией, осталась одна общая
слабость - любовь к чтению.
https://cdclv.unlv.edu/archives/articles/ulitskaya_intelligentsia.pdf
В год окончания школы - 1960-й - меняется ландшафт, у меня появляется
новая подруга, Наталья Горбаневская. Настоящий живой поэт. В те времена Наташа
издавала свои стихи сама. Поэт Николай Глазков еще в 40-вых годах запустил термин
«самсебяиздат», но к тому времени мы уже знали, что это называется «самиздат» -
Наташа делала маленькие сборники, печатала их на папиросной бумаге, поэтому,
наверное, ей удавалось печатать по семь экземпляров. Очень красиво и элегантно их
брошюровала. Книжечки были тоненькие. Все эти книжечки я передала пятьдесят лет
спустя в архив «Мемориала» - они ездят по всему миру с выставками, посвященными
тому времени.
Таким образом, первый настоящий самиздат, с которым я встретилась, - книги
Натальи Горбаневской. Три года тому назад я ехала в электричке из Шереметьево
домой, откуда-то прилетевши из-за границы, бросила взгляд за окно - там было дивно
прекрасно: только что выпавший снег, согнувшиеся в три погибели березы, а ехала я из
жарких стран, где никакого снега нет. Глаз очень радовался. Всякий раз, когда у меня
радуется глаз красоте природы, я вспоминаю, как мантру, одно стихотворение Наташи
Горбаневской:
Я в лампу долью керосина.
Земля моя, как ты красива,
в мерцающих высях вися,
плетомая мною корзина,
в корзине вселенная вся.
Земля моя, как ты красива,
как та, что стоит у залива,
отдавшая прутья свои,
почти что безумная ива
из тысячелетней любви.
Земля моя, свет мой и сила,
судьба моя, как ты красива,
звезда моя, как ты темна,
туманное имя Россия
твое я носить рождена.
Когда я приехала домой, все еще бормоча про себя это стихотворение, мне
позвонили и сказали, что Наташа умерла. И совершенно нерасторжимым образом
слилось для меня это стихотворение и сообщение о ее смерти, и это чувство красоты ее
жизни - «судьба моя, как ты красива».
Благодаря Наташе я очень рано познакомилась с питерской поэзией начала 60-
ых годов. В те годы еще было неизвестно, какой из четверых молодых питерских
поэтов совершит своего рода поэтическую революцию: Рейн, Найман, Бобышев или
Бродский. Первой это поняла Анна Андреевна Ахматова. Хотя, надо сказать, что и и
остальные трое обладают большими достоинствами. Но масштаб! Первые
стихотворения Бродского пришли от Наташи.
Вот стихотворение раннего Бродского, написанное уже в 1969-м году. Я не могу
отказать себе в удовольствии его привести, тем более что сегодня, когда я пишу этот
текст, на дворе как раз второе января, вторник… И тысячелетие уже не то, о котором
поминал Пастернак…
Так долго вместе прожили, что вновь
второе января пришлось на вторник,
что удивленно поднятая бровь,
как со стекла автомобиля - дворник,
с лица сгоняла смутную печаль,
незамутненной оставляя даль.
Так долго вместе прожили, что снег
коль выпадет, то думалось - навеки,
что, дабы не зажмуривать ей век,
я прикрывал ладонью их, и веки,
не веря, что их пробуют спасти,
метались там, как бабочки в горсти.
Так чужды были всякой новизне,
что тесные объятия во сне
бесчестили любой психоанализ;
что губы, припадавшие к плечу,
с моими, задувавшими свечу,
не видя дел иных, соединялись.
Так долго вместе прожили, что роз
семейство на обшарпанных обоях
сменилось целой рощею берез,
и деньги появились у обоих,
и тридцать дней над морем, языкат,
грозил пожаром Турции закат.
Так долго вместе прожили без книг,
без мебели, без утвари, на старом
диванчике, что прежде чем возник
был треугольник перпендикуляром,
восставленным знакомыми стоймя
над слившимися точками двумя.
Так долго вместе прожили мы с ней,
что сделали из собственных теней
мы дверь себе - работаешь ли, спишь ли,
но створки не распахивались врозь,
и мы прошли их, видимо, насквозь
и черным ходом в будущее вышли.
Сегодня, когда прошло около шестидесяти лет с тех пор, как я начинала свое
опасное чтение, я могу с уверенностью сказать, что, с шестидесятых годов начиная,
была выстроена целая индустрия подпольного чтения. Существовали три
принципиально разных источника:
1. Дореволюционные и довоенные книги, которые оказались под запретом. Это
главным образом «религиозка» - Василий Розанов, Бердяев, Флоренский, Владимир
Соловьев. Русский литературный авангард начала века пришел позднее.
2. Написанные в России, не изданные официально или уничтоженные после
издания, изготовленные одним из домашних способов - фотокопированием,
перепечаткой на машинке, в редких (и более поздних) случаях ксерокопированием.
Начиная от Василия Гроссмана до Солженицына, Шаламова, Евгении Гинзбург,
Надежды Мандельштам, Венечки Ерофеева.
3. Привезенные или присланные из-за границы издания на русском языке.
Кроме уже упомянутого издательства «Жизнь с Богом», к нам попадали через
приезжих иностранцев и дипломатов книги на русском языке, изданные в ИМКАпресс, РСХД, наконец, в издательстве Ардис. Это был первый «тамиздат».
Для меня лично самиздат начинался как поэтический. Кроме перепечатанных на
машинке стихотворений Цветаевой, Гумилева, Ахматовой и Мандельштама,
существовали и поэтические самиздатские журналы - «Синтаксис», собранный
Александром Гинзбургом, несколько ленинградских поэтических журналов. Но
главное, что необходимо понять - самиздат был чрезвычайно разнообразен, и он не
исчерпывался поэзией. Кроме поэтического и уже упомянутого религиозного,
существовал самый опасный вид самиздата, политический. Он был ошеломляющий по
воздействию: это в первую очередь Орвелл с его «Скотской фермой» и романом «1984
год», и некоторое количество чисто политических исследований, не поднимающихся
на такой высокий художественный уровень - «Технология власти» Авторханова,
«Большой террор» Конквеста, «Новый класс» Джиласа… Существовал самиздат
художественный переводной, научный, националистический, неомарксистский и даже
музыкальный.
Мы читали днями и ночами, читали годами, и росли вместе с чтением.
Репрессии за изготовление самиздата ужесточались, редко какое регулярное издание
выдерживало больше трех номеров, редакторов, составителей и машинисток ловили и
сажали. В 1965-м году прошел процесс над Синявским и Даниэлем, опубликовавшими
свои книги за рубежом, и после этого процесса посажены были десятки людей. Кстати,
посадили и Александра Гинзбурга, составившего «Белую книгу», посвященную
именно этому процессу над двумя писателями. Он же был и автором самиздатского
поэтического журнала «Синтаксис». Несколько позже, в 1968-м году, стали выпускать
«Хронику текущих событий», два десятка смельчаков собирали по все стране
материалы о репрессиях, о тех политических процессах, которые шли в те годы. Это
издание поставило рекорд долгожительства.
Вернусь к моему личному чтению. 1965 год стал для меня годом, когда я
открыла сразу двух великих русских писателей, которые стоят как пограничные
столбы русской литературы - Платонов и Набоков.
Так случилось, что их книги почти одновременно попали ко мне в руки. Надо
сказать, это было очень тяжелое испытание. Две такие, не хочу сказать -
взаимоуничтожающие, но во многом очень противоположные, вскипающие друг от
друга стихии. Платонова тогда напечатали - первое посмертное издание. С
Набоковым было интереснее: один студент, с другого факультета, канадец русского
происхождения, дал прочитать «Приглашение на казнь». Это был абсолютный
переворот для меня - я поняла, что есть другая русская литература, помимо русской
классической и русской советской. Советскую я не читала из внутреннего протеста.
Какой может быть Пашка Корчагин, Павлик Морозов и Зоя-Таня Космодемьянская,
когда «уже написан Вертер»! Даже хорошую «сов.литературу» не читала- это был
мой личный снобизм. Морщила нос. Никакого Трифонова - он потом, очень
запоздало был прочитан, и было уже не так интересно. И зачем мне было читать
«Зубра», когда я слушала лекции Тимофеева-Ресовского? И я все читала книжки из
шкафов, уже не бабушкиных, а других людей. Один был Анатолий Васильевич
Ведерников, в те годы заместитель редактора ЖМП - журнала Московской
Патриархии. У него была прекрасная домашняя библиотека, от Розанова до
Мережковского. Вторая - отца Александра Меня. Обоим благодарна по гроб жизни.
Но вот когда попал в руки роман «Приглашение на казнь», все перевернулось. Это
было абсолютным потрясением.
В университете в те годы была некая фарцовщица, которая занималась
профессиональной перепродажей всего, чего угодно. В те годы всего, чего угодно, и не
было: туфель, колготок, чулок, помад, трусиков и лифчиков. Книгами она вообще-то
не занималась. Я к ней пришла в корпус «Л» высотного здания на Воробьевых горах
купить не помню что. Может, сапоги. И увидела в кресле книжку, которая называлась
«Дар», и автором ее был уже знакомый мне Набоков. Глаз мой загорелся таким
пламенем, что она как опытный продавец сказала, что книга не продается. Это было
сильное заявление, но ответ мой был еще сильнее: я сняла с руки бриллиантовое
бабушкино кольцо, отдала ей и взяла книгу. Надо сказать, что ни одной минуты я не
пожалела об этом кольце. Книга оказалась настоящим бриллиантом. Она читанаперечитана мной, всеми моими друзьями. Она даже после «Приглашения на казнь»
была ошеломляющей.
В 1968-м году я закончила университет, попала в институт Общей генетики
Академии наук, что было лучшим распределением. Время большого чтения
продолжалось. Книжки приходили, прибегали, прискакивали сами. В конце 60-ых -
начале 70-ых годов возникло движение евреев за выезд, за эмиграцию. Ворота страны
то слегка приоткрывались, то закрывались, и в это время стали выходить
периодические журналы «Евреи в СССР», «Таргут». У меня не было намерения
уезжать в Израиль, но все, с этим связанное было дико интересно: про историю
образования этой страны мы ничего не знали или знали очень мало. В те времена я
даже не знала чрезвычайно важного семейного факта, что мой дедушка Яков получил
свой десятилетний срок лет за то, что работал в еврейском антифашистском комитете
(ЕАК), большая часть которого была расстреляна. Его посадили, потому что он,
владеющий несколькими иностранными языками, составлял политические обзоры для
Михоэлса, председателя ЕАК, на основании иностранных газет - что происходит в
Израиле, что говорят об этом арабы, какие там есть партии и что об этом пишут
англичане, немцы, французы.
Именно в те годы в руки мне попала книжка «Исход» писателя Леона Уриса.
Это довольно посредственный роман, но действие в нем происходит поначалу в
российских местечках, а потом во времена образования Израиля, и там было очень
много фактического материала. Я роман прочитала бегло, потому что дали на короткое
время, но мне очень захотелось его иметь. У меня была пишущая машинка «Эрика»,
мне ее подарила мама к окончанию университета. Печатала я плохо, до сих пор
печатаю медленно. Мы нашли машинистку, выдали мою машинку, потому что своей у
нее не было, и она взялась за перепечатку «Исхода». Ждали, ждали, а потом
выяснилось, что машинку вместе с перепечаткой и книжкой забрали в КГБ. Кто-то
стукнул. Не буду рассказывать о деталях этой истории, но на этом закончилась
биологическая карьера не только моя, но и еще нескольких людей, с которыми мы
вместе работали - закрыли всю лабораторию. Так закончился мой роман с биологией.
На самом деле, не закончился - если бы сегодня я снова должна была идти учиться,
то снова бы пошла изучать генетику. Точно - не в писатели. Однако, надо признать,
что к писательству привела меня любовь к чтению. К тому трудному, ответственному,
жизненно-важному чтению, которым было заражено мое поколение, по крайней мере
некоторая его часть, к которой и я имела честь принадлежать.
Собственно, на этом можно было бы и закончить. В 1990 году в России был
принят закон о запрещении цензуры. В течение двух лет почти все те книги, которые
были опасным чтением, появились на прилавках книжных магазинов. Издательства не
сделали на этих книгах бизнеса. У меня даже было такое впечатление, что все, кому
было это рискованное чтение интересно, уже все прочитали. Может быть, самый яркий
пример - «Архипелаг Гулаг», за который более всего сажали и трепали. Он лежал в
начале 90-х не только на прилавках магазинов, но и на всех переходах, но никто его не
расхватывал. Парадоксально, но эта великая книга-подвиг оказалась гораздо важнее на
Западе, чем на родине. Коммунистическое движение во Франции и в Италии пошло на
спад после того, как западные коммунисты узнали о большом терроре, о роли ЧКНКВД-КГБ в жизни страны и отшатнулись от коммунистического режима, от
сталинизма. Но как раз в России этого не произошло. Книга, по-видимому, так и
осталась непрочитанной, потому что через несколько лет после крушения советской
власти народ дружно проголосовал за человека, воспитанного в старых традициях КГБ.
Здесь же и корень возрождающегося в нашей стране сталинизма.
Эпоха чтения началась для человечества за 6-5 тысячелетий до нашей эры,
когда оформилась письменность и информацию стали передавать от человека к
человеку с помощью алфавитов, изобретенных гениями человечества. Первые
расшифрованные записи носят финансовый характер - это долговые книги и
«проводки», как сказали бы современные бухгалтеры. Похоже, что сакральные тексты
моложе финансовых.
В начале 15-го века произошло еще одно событие, изменившее путь
цивилизации - было изобретено книгопечатание, началась новая эра, эра Гутенберга.
Сегодня мы находимся на пороге следующего этапа в жизни человечества:
информационная революция уже отменяет книги, а рвущаяся вперед наука и
современные технологии, по всей вероятности, скоро изменят и самого человека таким
образом, что информация будет считываться мозгом напрямую с носителей, минуя
механизм привычное нам чтение. Для получения информации не надо будет совершать
никаких подвигов, достаточно сделать один клик.
Но есть одна загадка: если подвиг чтения больше никому не нужен, то почему
мы снова чего-то боимся? Почему остается страх? Кажется, загадка невелика, но об
этом стоит подумать.
Если бы моя покойная подруга задала свой предсмертный вопрос «Что такое
интеллигенция» сегодня, я бы, пожалуй, ответила несколько иначе: это образованные
люди, обладающие интеллектуальным бесстрашием, деятельность которых не
мотивируется корыстью… Но, к сожалению, этого «тайного ордена» больше не
существует.
Интеллигент, как бы не определять его свойства, представляется большинству
сограждан по преимуществу фигурой комической. Более того, я позволю себе смелость
сказать, что российская интеллигенция покончила свое существование самоубийством.
Произошло это в 20-е- 30-е годы прошлого столетия. Под напором власти
интеллигенция предпочла «развоплотиться», и этому послужили выдающиеся
писатели своего времени, создав целую портретную галерею героев, которых можно
узнать и в «Хулио Хуренито» Эренбурга, и в «Двенадцати стульях» и «Золотом
теленке» Ильфа и Петрова, и во многих других литературных героях,
обесчещивающих само явление «русской интеллигенции». В заключение приведу
отчаянное и убедительное высказывание Юрия Олеши, тоже бросившего свой камень
на могилу «русского интеллигента», сделанное им в 1930-м году:
«Мы, писатели интеллигенты, должны писать о самих себе, должны
разоблачать самих себя, свою «интеллигентность»… Взгляд мой на положение
интеллигенции крайне мрачен. Надо раз навсегда сказать следующее:
пролетариату совершенно не нужно то, что мы называем интеллигентностью…
Я хочу перестроиться. Конечно, мне очень противно, чрезвычайно противно
быть интеллигентом. Вы не поверите, быть может, до чего это противно. Это -
слабость, от которой я хочу отказаться»
Нам, сегодняшним потомкам тех, кого называли интеллигенцией, осталась одна общая
слабость - любовь к чтению.
https://cdclv.unlv.edu/archives/articles/ulitskaya_intelligentsia.pdf