полторы комнаты
вязкое пространство сна, где воспоминания Бродского визуализированы через эстетическую фантазийную линзу Хржановского - черно-белые прогулки маленького Оси с отцом по Ленинграду, склеенные с документальными пленками послевоенного времени, сепийный тусклый свет спертых влажных голодных коммуналок с детскими трипами в манящую кулинарную книгу Похлебкина с сочными цветными фотографиями яств перемежаются с анимацией (ведь Хржановский прежде всего художник и мультипликатор) и рисунками самого Бродского под закадровые чтения его стихотворений.
монохромные крыши через гаррелевские окна, молодой максималист бродский смешно философствует в кругу диссидентски настроенной молодежи - картина ничуть не хуже буржуазных бунтарских поз парижской богемы.
здесь Ленинград из старых открыток. завитки оград и ухмылки мраморных женщин Летнего сада, мосты через замерзшую Неву, атланты и фонари. он и сейчас такой. особенно зимой.
здесь Бродский сын, уже потом поэт и вольнодумец. Юрский и Фрейндлих, отец и мать, трехтактным шагом из патефона заботливо вальсируют сквозь повествование, через правду, которая сейчас кажется не реальнее опийного сумбура, через фантазии режиссера на тему трогательно любимого поэта. "Он ведь даже не читал "Отцы и дети" Тургенева!", - возмущается отец, отбирая у юного Иосифа порнографическую книжку, "и "Мать" Горького", - добавляет Фрейнлих-мать.
Хржановскому снится странный сон, инфантильный, или старчески сентиментальный, но ироничный, о том, как его Бродский отправляется в ностальгическое путешествие на родину, уже сейчас, растерянно прогуливается по Питеру под резкие звуки мобильных, мимо кофе-хаусов, заходит в те полторы комнаты, которые тут же наполняются таким щемящим духом детства, что слышит голос мамы: "Ося, ты руки вымыл? садись за стол, картошка стынет" - а вместе с ним и материализуется память, старые вещи, очередь соседей к рукомойнику и мама с папой за столом. Хржановский дает своему Бродскому сделать то, что у реальному Бродскому запретила советская власть: увидеться и попрощаться с родителями.
монохромные крыши через гаррелевские окна, молодой максималист бродский смешно философствует в кругу диссидентски настроенной молодежи - картина ничуть не хуже буржуазных бунтарских поз парижской богемы.
здесь Ленинград из старых открыток. завитки оград и ухмылки мраморных женщин Летнего сада, мосты через замерзшую Неву, атланты и фонари. он и сейчас такой. особенно зимой.
здесь Бродский сын, уже потом поэт и вольнодумец. Юрский и Фрейндлих, отец и мать, трехтактным шагом из патефона заботливо вальсируют сквозь повествование, через правду, которая сейчас кажется не реальнее опийного сумбура, через фантазии режиссера на тему трогательно любимого поэта. "Он ведь даже не читал "Отцы и дети" Тургенева!", - возмущается отец, отбирая у юного Иосифа порнографическую книжку, "и "Мать" Горького", - добавляет Фрейнлих-мать.
Хржановскому снится странный сон, инфантильный, или старчески сентиментальный, но ироничный, о том, как его Бродский отправляется в ностальгическое путешествие на родину, уже сейчас, растерянно прогуливается по Питеру под резкие звуки мобильных, мимо кофе-хаусов, заходит в те полторы комнаты, которые тут же наполняются таким щемящим духом детства, что слышит голос мамы: "Ося, ты руки вымыл? садись за стол, картошка стынет" - а вместе с ним и материализуется память, старые вещи, очередь соседей к рукомойнику и мама с папой за столом. Хржановский дает своему Бродскому сделать то, что у реальному Бродскому запретила советская власть: увидеться и попрощаться с родителями.