Семейное
Обещала Рутику вспомнить всё,что смогу. Без документов, дневников и писем. Руководствуясь одним лишь челночным движением памяти. Глупое, недостоверное, бессмысленое дело. И память сдаёт тоже и держит хуже. И забываются и тускнеют вещи, которые, казалось прежде, не забудутся никогда. спросить уже не у кого. Передового больше нет, и я ...
Но всё же попробуем. Не обещаю ни хронологии, ни композиции. Кроме того, многое из того, что 15-20 лет назад не имело смысла рассказывать, стало гаснуть в общей памяти из-за изменившегося наличного состава её носителей, и уже заслуживает рассказа, хотя представляет собой общие места. Не знаю, как быть.
ПРЕДАНИЕ
Никогда не знала никого из родителей моих родителей. Хотя родилась при бабушке, Цецилии Генриховне Пузис, но она умерда, когда мне было полтора года. На Преображенском (Ееврейском) кладбище в Питере есть её могида и могила прабабушки Фрумы Львовны... и вот уже первая дырка в памяти - кажется, Идельсон. Мама говорила: "Если встретишь кого-нибудь с фамилией Идельсон, знай: они, возможно,твои родственники." Никогда не встретила.
Когда Рутка, не умещаясь в последние школьные годы за партой, норовила с образованием покончить, мама вздыхала: "У неё за спиной семь поколений людей с высшим образованием". Я не вдавалась - ну, семь так семь. Теперь вот думаю: откуда цифра? Загибаю пальцы: ну,значит, мы с Борей - одно поколение, мои родители - второе, мамин отец - саратовский врач - третье, мамин дед - присяжный поверенный, скажем, четвёртое, а там в неразличимом далеке ещё значился мамин прадед - управляювший имением каких-то не то Потоцких, не то Радзивиллов. Но больше пяти не набирается, хоть тресни!
Родители и мамины родители есть на фотографиях, включая и мою прабабушку Фруму Львовну. От пра-прадеда долго оставалась большущая коричневая чашка с блюдцем, на чашке - фотографическое изображение его с пра-прабабкой, на блюдце - пейзаж, а по окружности блюдца - название курорта, чуть ли не Карлсбаден. Портрет семейной пары на чашке мне, девочке, полагавшей, что на чашках, майках, значках и тетрадках ничего частного, не тиражного, не одобренного официальной инстанцией, не бывает , казалось свидетельством их какого-то фантастического преуспеяния! Ну, просто "владельцы заводов, газет, пароходов"! И даже за границу ездили , на воды! Были остаткм серебряной посуды, гравированные кольца для салфеток и подставочки под ножи и вилки. Ещё была серебрянная поварёшка Фрумы Львовны с её именем на черенке. Эти вещи мне казались реликтами давно канувшей в лету богатейской блажи, навсегда выпавшиими из нормальной жизни. Я испытала почти шок, увидев, по выезде из Союза, что все эти вещи, зачисленные мной в раритеты, и сегодня производятся промышленностью и продаются в магазинах.
Не упомню момента, когда карлсбадская чашка с блюдцем выпала из нашего обихода. Зато помню, как мы впервые, вернувшись из эвакуации, стали обживать заново нашу промокшую и продрогшую, ободранную до штукатурки комнату, и я впервые встретилась с остатками прежней семейной роскоши. У меня не было воспоминаний: я ведь вышла из этой комнаты трехлетней, а воротилась в семь. Но сколько открытий! Уцелел огромный резной буфет с колоннами и деревянными гирляндами ("царь-буфет" называл его впоследствии Боря Рубинштейн), бельевой шкаф с широкими полками - и к нему новое слово: "шифоньер", стенной шкаф, уже почти без книг, - их спалили в блокаду в буржуйке, туда же ушли и стулья, но была продавленная тахта с валиками. Это про неё мне все уши прожужжали в Алма-Ате: "До войны у нас в Ленинграде была такая широкая тахта, что ты могла свободно разлечься на ней поперёк." Я немедленно примерилась - ничего не свободно! ноги торчали! "Выросла!"- объяснила мама. Вот тогда я и встретилась впервые с прадедовой коричневой чашкой.
Ещё была плоская хрустальная вазочка с гнутой ручкой и на четырёх золотистых ножках. "Из Венеции, тоже дедушкина,- сказала мама.- Вазочка-баккара". Вот и другое дивное новое слово - "баккара". Я просто ошалела от счастья и закружилась с нею в руках по комнате. "Разобьёщь", - пробовала унять меня мама. "Нет, я же так её люблю! Баккара! Баккара! Баккара!" И, конечно, тарах-тарарах - и только горсточка хрустальных брызг в совке для мусора. Зачем было говорить под руку! Я пошла плакать в стенной шкаф. Там на самом дне уцелела толстая пачка довоенных детских журналов - "Чиж" и "Ёж" , а поверх неё лежала немедленно ставшая любимой толстенная синяя книга "Газете "Ленинские искры" - 15 лет". Это были остатки детской библиотеки, которую до войны мама с тёткой Леной собирали для московского племянника Бори Пузиса, по-домашнему, Бульки. Буля, одиннадцатью годами старше меня, часто гостил в Ленинграде у своих питерских бабушек. Так что мне повезло, я выросла на книжках, которых моим послевоенным сверстникам не досталось. Внизу, под журналами, лежала большая широкого формата книга "Губерт в стране чудес" - про немецкого пионера, сына коммунистов, Губерта Лосте, которого Михаил Кольцов и Мария Остен привезли в Страну Советов из Германии.
Они и издали книгу, а имела она форму дневника самого Губерта, который виделся и с Горьким, и с Буденным и с художником Борисом Ефимовым. Ефимов на листе бумаги наставил точек с цифрами, и если все эти точки соединить линией по порядку номеров, то должен был получиться портрет самого Губерта. Так что мне сразу было, чем заняться, и я утешилась.
...Вот это и есть челнок памяти. Если двигаться по порядку, то мне ещё далеко не только что до возвращения из Алма-Аты, а даже до собственного появления на свет. А теперь я сделаю уж совсем дикий скачок из 1946 года в 2003-ий. Я тогда впервые побывала в Венеции. Покупала, как всегда, только дешёвые сувениры. И вдруг в витрине одной из лавок увидела её - вазочку-конфетницу, плоскую вазочку с гнутой ручкой на гнутых ножках. Баккара!Баккара!Баккара! - это была она!
Я, конечно, её купила, наплевав на финансовую дисциплину. И отвезла в Израиль в подарок дочке. "Мама, - с сомнением сказала Рут, - может, к моему простецкому дому эти изыски не подходят?" Но ей не хотелось меня огорчать и она поставила вазочку на полку повыше. Через полгода вазочку-баккара смахнул на пол хвостом один из её четырёх котов. И опять - только горсть хрустальных брызг в мусорном совке.
Я, надеюсь, вернуться завтра к семейным преданиям.
Но всё же попробуем. Не обещаю ни хронологии, ни композиции. Кроме того, многое из того, что 15-20 лет назад не имело смысла рассказывать, стало гаснуть в общей памяти из-за изменившегося наличного состава её носителей, и уже заслуживает рассказа, хотя представляет собой общие места. Не знаю, как быть.
ПРЕДАНИЕ
Никогда не знала никого из родителей моих родителей. Хотя родилась при бабушке, Цецилии Генриховне Пузис, но она умерда, когда мне было полтора года. На Преображенском (Ееврейском) кладбище в Питере есть её могида и могила прабабушки Фрумы Львовны... и вот уже первая дырка в памяти - кажется, Идельсон. Мама говорила: "Если встретишь кого-нибудь с фамилией Идельсон, знай: они, возможно,твои родственники." Никогда не встретила.
Когда Рутка, не умещаясь в последние школьные годы за партой, норовила с образованием покончить, мама вздыхала: "У неё за спиной семь поколений людей с высшим образованием". Я не вдавалась - ну, семь так семь. Теперь вот думаю: откуда цифра? Загибаю пальцы: ну,значит, мы с Борей - одно поколение, мои родители - второе, мамин отец - саратовский врач - третье, мамин дед - присяжный поверенный, скажем, четвёртое, а там в неразличимом далеке ещё значился мамин прадед - управляювший имением каких-то не то Потоцких, не то Радзивиллов. Но больше пяти не набирается, хоть тресни!
Родители и мамины родители есть на фотографиях, включая и мою прабабушку Фруму Львовну. От пра-прадеда долго оставалась большущая коричневая чашка с блюдцем, на чашке - фотографическое изображение его с пра-прабабкой, на блюдце - пейзаж, а по окружности блюдца - название курорта, чуть ли не Карлсбаден. Портрет семейной пары на чашке мне, девочке, полагавшей, что на чашках, майках, значках и тетрадках ничего частного, не тиражного, не одобренного официальной инстанцией, не бывает , казалось свидетельством их какого-то фантастического преуспеяния! Ну, просто "владельцы заводов, газет, пароходов"! И даже за границу ездили , на воды! Были остаткм серебряной посуды, гравированные кольца для салфеток и подставочки под ножи и вилки. Ещё была серебрянная поварёшка Фрумы Львовны с её именем на черенке. Эти вещи мне казались реликтами давно канувшей в лету богатейской блажи, навсегда выпавшиими из нормальной жизни. Я испытала почти шок, увидев, по выезде из Союза, что все эти вещи, зачисленные мной в раритеты, и сегодня производятся промышленностью и продаются в магазинах.
Не упомню момента, когда карлсбадская чашка с блюдцем выпала из нашего обихода. Зато помню, как мы впервые, вернувшись из эвакуации, стали обживать заново нашу промокшую и продрогшую, ободранную до штукатурки комнату, и я впервые встретилась с остатками прежней семейной роскоши. У меня не было воспоминаний: я ведь вышла из этой комнаты трехлетней, а воротилась в семь. Но сколько открытий! Уцелел огромный резной буфет с колоннами и деревянными гирляндами ("царь-буфет" называл его впоследствии Боря Рубинштейн), бельевой шкаф с широкими полками - и к нему новое слово: "шифоньер", стенной шкаф, уже почти без книг, - их спалили в блокаду в буржуйке, туда же ушли и стулья, но была продавленная тахта с валиками. Это про неё мне все уши прожужжали в Алма-Ате: "До войны у нас в Ленинграде была такая широкая тахта, что ты могла свободно разлечься на ней поперёк." Я немедленно примерилась - ничего не свободно! ноги торчали! "Выросла!"- объяснила мама. Вот тогда я и встретилась впервые с прадедовой коричневой чашкой.
Ещё была плоская хрустальная вазочка с гнутой ручкой и на четырёх золотистых ножках. "Из Венеции, тоже дедушкина,- сказала мама.- Вазочка-баккара". Вот и другое дивное новое слово - "баккара". Я просто ошалела от счастья и закружилась с нею в руках по комнате. "Разобьёщь", - пробовала унять меня мама. "Нет, я же так её люблю! Баккара! Баккара! Баккара!" И, конечно, тарах-тарарах - и только горсточка хрустальных брызг в совке для мусора. Зачем было говорить под руку! Я пошла плакать в стенной шкаф. Там на самом дне уцелела толстая пачка довоенных детских журналов - "Чиж" и "Ёж" , а поверх неё лежала немедленно ставшая любимой толстенная синяя книга "Газете "Ленинские искры" - 15 лет". Это были остатки детской библиотеки, которую до войны мама с тёткой Леной собирали для московского племянника Бори Пузиса, по-домашнему, Бульки. Буля, одиннадцатью годами старше меня, часто гостил в Ленинграде у своих питерских бабушек. Так что мне повезло, я выросла на книжках, которых моим послевоенным сверстникам не досталось. Внизу, под журналами, лежала большая широкого формата книга "Губерт в стране чудес" - про немецкого пионера, сына коммунистов, Губерта Лосте, которого Михаил Кольцов и Мария Остен привезли в Страну Советов из Германии.
Они и издали книгу, а имела она форму дневника самого Губерта, который виделся и с Горьким, и с Буденным и с художником Борисом Ефимовым. Ефимов на листе бумаги наставил точек с цифрами, и если все эти точки соединить линией по порядку номеров, то должен был получиться портрет самого Губерта. Так что мне сразу было, чем заняться, и я утешилась.
...Вот это и есть челнок памяти. Если двигаться по порядку, то мне ещё далеко не только что до возвращения из Алма-Аты, а даже до собственного появления на свет. А теперь я сделаю уж совсем дикий скачок из 1946 года в 2003-ий. Я тогда впервые побывала в Венеции. Покупала, как всегда, только дешёвые сувениры. И вдруг в витрине одной из лавок увидела её - вазочку-конфетницу, плоскую вазочку с гнутой ручкой на гнутых ножках. Баккара!Баккара!Баккара! - это была она!
Я, конечно, её купила, наплевав на финансовую дисциплину. И отвезла в Израиль в подарок дочке. "Мама, - с сомнением сказала Рут, - может, к моему простецкому дому эти изыски не подходят?" Но ей не хотелось меня огорчать и она поставила вазочку на полку повыше. Через полгода вазочку-баккара смахнул на пол хвостом один из её четырёх котов. И опять - только горсть хрустальных брызг в мусорном совке.
Я, надеюсь, вернуться завтра к семейным преданиям.