Только без откровений
Чеслав Милош в переводах Татьяны Дубининой (domi_nic)
Часть первая
Песенка на одной струне
Дар, которого не жаждешь:
Одиночество однажды
Осознал я вечером влажным.
Я иду вдоль улиц, где липы,
Дождь промыл мне глаза, спасибо,
Мои слезы так не смогли бы.
Такова она, зрелость, значит,
Что-то знаешь, о чем-то плачешь,
От жизни не ждешь подачек?
Слышится грохот трамвая,
Облако с востока кивает,
Словно сам о себе читаю.
А после - прошедший, забытый,
Вновь на мост, туманом укрытый,
Тучка в небе как голубь подбитый.
Всю жизнь пытаюсь понять я,
Кто и зачем Высшей властью
Простого лишил меня счастья?
Чтобы написал я пару книжек,
Или чтобы, слов не тратя лишних,
Утешал я улыбкой ближних?
Ветер по Висле веет,
Любовь как призрак бледнеет,
Только ненависть душу мне греет.
Без желаний не родятся строки,
Мир в раздумьях кажется далеким,
Не утешит сердец одинокий.
Вот стрижи заиграли с рассветом,
Все слова мной потеряны где-то,
Получилась лишь песенка эта:
Во зеленой во дубравке
Спали три волхва на травке,
Дятел тук да тук.
Пробудилися все трое,
Ели яблоко златое,
Кукушечка ку-ку
Утро
Под мерный дождь, в предутреннем тумане,
В гусином стоне, в крике петушином
Встает село, и сторона родная
Дол предрассветный застилает дымом.
Всю ночь давил меня и эту землю
Больной тяжелый сон, тревожный гнет,
Мне чудилось - они стоят под дверью
И с фонарями рыщут у ворот.
Под мерный шум дождя опять забыться,
И сердцу пусть пригрезится свобода.
Бормочет тополь, в окна бьются листья,
Накрапывает осень с небосвода.
Да, так, поэт! Кто дома не покинул
И не платил тоской за безопасность,
Тому и в горький день достанет силы.
Хотел остаться - значит, не напрасно.
Сверкающая тихой гладью бухта,
Английский луг, Италии лоза -
О них ли помнить здесь, во время бунта,
И плакать ли теперь по волосам...*
О вы, певцы глухого захолустья,
Чьей песни стан печалью переломлен,
Вы, кто не смог от жалоб отряхнуться,
Вот хоть Некрасов или Сырокомля,
Как понимаю вас! Каким мотивам
Отчаянье людей не будет в тягость!
Его печать так ясно различима,
Толковым мыслям места не осталось.
Но красота и в мрачную годину
Волнует, силу не соразмеряя.
Раскрой же, стих, златую сердцевину,
Родится в блеске пусть земля другая.
Где рос бурьян - пусть замки засияют
Грядущего лучами. Как сосёнка,
Среди песка проросшая, кривая,
Плач скрипок завьется тонко.
И подчиняясь легкости их зова,
В цветах и бликах девушка закружит,
Ведя оркестр, и расцветут все грезы снова,
А из преданий возродится день минувший.
И вот колодцы залов вновь задышат,
Раздастся эхо вздохов, слов, оваций...
Похожий сон навеял занесенной крыше
Декабрь ненастный.
Актеры снимут грим и явят лица,
На смолкшем басе темнота заблещет,
И красота стократно повторится
В том эхе и проступит в каждой вещи.
А слёзы что ж? За давностью - забыты.
И грош цена отчаянью и тлену.
Хранит молчанье выбитый в граните
Знак белого орла или сирены.
А слёзы что ж? Прощай, туман рассветный,
Сгинь, грусти морок, реющий над Вислой...
Не в польской песне быть тебе воспетым -
Донесся новый звук, пронзительный и чистый.
(Шлембарк, 1942)
Заповедь
Только без откровений.
Жизнь меня так истрепала, что я рассказал бы о ней с облегчением.
И был бы понят Несчастными, вон их сколько!
Бродят по улицам, пьяные, в полубреду,
Страдая муками памяти и виной бытия.
Так что меня держит?
Стыдно, что беды мои не слишком картинны? Претит
Повальная мода на стоны, тяжелое детство и прочие травмы?
Даже если дозрею до роковых излияний, лучше пресечь их
И восхвалить нерушимый порядок вещей.
Мне не дает говорить нечто иное.
Страдающий должен быть искренним. Так нет же:
Играем с надрывом, ломаем комедию, давим слезу!
Лживость чувств выдает фальшивая фраза.
Стиль - слишком высокая ставка, чтобы рискнуть.
Ars poetica?
Я всегда стремился к простой и понятной форме,
чтобы была не слишком стихами, не слишком прозой,
и позволяла бы объясниться, не подвергая
автора и читателя пыткам особого рода.
В самой природе стихов заключена непристойность:
вдруг возникает то, чего мы в себе не знали,
словно выскочил тигр и хвостом бока свои хлещет,
жмурясь на солнце, и мы в испуге моргаем.
Не ошибусь, сказав, что стихи нам диктует демон,
сколько бы тот ни твердил, что он чистый ангел.
Ну и в чем же, позвольте, гордость поэтов,
если стыдиться должны, обнажив свою слабость.
В здравом уме кто пожелает отдаться бесам -
многоязыким, алчным и беспардонным?
Будут водить его рукой, говорить устами,
Мало того - судьбу подменят, если удастся.
Кто-то может подумать, что все это шутка,
ведь сейчас в большой цене нездоровье,
или что мною найден новый, оригинальный
способ славить Искусство посредством иронии.
Было время, когда читались лишь мудрые книги,
они утоляли боль, утешали в несчастье.
Совсем иное - десятки тысяч творений
пациентов клиники для умалишенных.
Мир же отнюдь не таков, как мы его видим,
и мы сами не те, что в бреду себе мнимся.
Значит, только добропорядочное молчанье
нас возвысит в глазах родных и соседей.
Польза стихов лишь в том, что напоминают:
трудно всегда самим собой оставаться,
в доме нашем открыты настежь все двери
и невидимками гости входят в него и выходят.
Все, что я тут сказал - совсем не стихи, согласен,
ибо писать их можно изредка и неохотно,
под невыносимым гнетом, с одной надеждой,
что светлым духам, не бесам, служим орудием мы.
В Варшаве
Что ты забыл на руинах
Собора Святого Яна
В теплый весенний день?
О чем твои мысли, поэт,
Когда ветер, подувший с Вислы,
Взметнул кирпичную пыль?
Ты клялся не быть никогда
Плакальщицей-кликушей.
Клялся, что не коснешься
Зияющих ран народа,
Чтобы не освятить их
Проклятой святостью, той,
Что дальних потомков настигнет.
Но этот плач Антигоны,
Ищущей мертвого брата,
Он и правда за гранью
Переносимого. Сердце -
Камень, в котором бьется
Мушкой любовь-вдовица
Горестнейшей земли.
Нет, не мой это замысел -
Я не хотел так любить.
Нет, не мой это замысел -
Я не хотел так плакать.
И перо мое легче
Пера колибри. И бремя
Это мне не по силам.
Как жить мне в такой стране,
Где - что ни шаг, наступишь
На непогребенные кости?
Среди улыбок и слов
Мне не отбиться от рук,
Что рвут у меня перо,
Требуя, чтобы я
Писал об их жизни и смерти.
А разве я сотворен
Быть плакальщицей наемной?
Хочу воспевать гулянья,
Веселые рощи, к которым
Шекспир указал мне дорогу.
Оставьте радость поэтам,
Ведь этот мир обречен.
Безумие - жить без улыбки
И снова твердить два слова,
Обращаясь к умершим,
Тем, что созданы были
Для радостей духа и плоти,
Дела, песен, пиров.
Два уцелевших слова:
Истина и справедливость.
Город
Светает. Бродячий скрипач в пустоту квадратных глазниц,
Голову к струнам склоня, бравурные звуки вливает.
Только небо в окне, носится стая птиц,
Так в утренней тишине новый мир возникает.
Лопнет со стоном сталь, распахнутся мертвые двери,
Которые до сих пор хранят отпечаток ладони
Героя, чей след на земле навсегда потерян,
И в спальне убитой девушки ветер погонит
Упавший с расчески пух.
А сердце стучит. Услышь. Главное чудо в том,
Что живо оно, пусть лиц не увидать знакомых,
Что нашли, разгребая кирпичный лом,
И прибили над дверью оплавленную подкову
На новое счастье. Услышь. Это радость и стыд,
Вторую жизнь обрести на земле бескрайней,
Ждать, что каштан замерзший вновь распустит цветы,
Возвращаться, любить и грех искупить давний.
Открытая рана, бесчестье наше и слава,
Ты велика, и самое имя твое дороже
Всех восклицаний пылких и слов порожних,
Знает страдавший. И промолчит. Варшава.
Через венгерские горы, советские пашни
Шли мы к тебе. Помним нездешний холод
Ночей, когда сквозь тучи взглядам оголодавшим
Не ты, города другие, как евреи Исхода,
Представали, теснясь над рекой в низине.
Пересекали мы враждебных держав пределы,
На всех чужих языках все те же звучали обида и горе,
Нам азиатские луны устало в лицо смотрели,
Но на себя взглянув, твои мы ловили взоры.
О Скорбящая. Марш с развалин плывет нестройно,
Дым с мостов, биение сердца - и не более.
И судьба - будто небо раскроено
Вспышкой молнии.
Есть ли смысл, чтобы снова облик принять людской,
Жар грядущих веков лицом ощущая,
Не спрашивай мертвых, ты, кто остался в живых.
Отпустит их камень улиц, трава площадей густая,
Талый снег равнин, проевший им шлемы ржой,
И жизни твоей не простит тебе ни один из них.
Комнаты без людей, лестницы без домов,
Кого же ты, музыкант, утренней песней встречаешь.
- Тебя, самый прекрасный из мыслимых городов,
Из настоящих самый печальный.
Часть первая
Песенка на одной струне
Дар, которого не жаждешь:
Одиночество однажды
Осознал я вечером влажным.
Я иду вдоль улиц, где липы,
Дождь промыл мне глаза, спасибо,
Мои слезы так не смогли бы.
Такова она, зрелость, значит,
Что-то знаешь, о чем-то плачешь,
От жизни не ждешь подачек?
Слышится грохот трамвая,
Облако с востока кивает,
Словно сам о себе читаю.
А после - прошедший, забытый,
Вновь на мост, туманом укрытый,
Тучка в небе как голубь подбитый.
Всю жизнь пытаюсь понять я,
Кто и зачем Высшей властью
Простого лишил меня счастья?
Чтобы написал я пару книжек,
Или чтобы, слов не тратя лишних,
Утешал я улыбкой ближних?
Ветер по Висле веет,
Любовь как призрак бледнеет,
Только ненависть душу мне греет.
Без желаний не родятся строки,
Мир в раздумьях кажется далеким,
Не утешит сердец одинокий.
Вот стрижи заиграли с рассветом,
Все слова мной потеряны где-то,
Получилась лишь песенка эта:
Во зеленой во дубравке
Спали три волхва на травке,
Дятел тук да тук.
Пробудилися все трое,
Ели яблоко златое,
Кукушечка ку-ку
Утро
Под мерный дождь, в предутреннем тумане,
В гусином стоне, в крике петушином
Встает село, и сторона родная
Дол предрассветный застилает дымом.
Всю ночь давил меня и эту землю
Больной тяжелый сон, тревожный гнет,
Мне чудилось - они стоят под дверью
И с фонарями рыщут у ворот.
Под мерный шум дождя опять забыться,
И сердцу пусть пригрезится свобода.
Бормочет тополь, в окна бьются листья,
Накрапывает осень с небосвода.
Да, так, поэт! Кто дома не покинул
И не платил тоской за безопасность,
Тому и в горький день достанет силы.
Хотел остаться - значит, не напрасно.
Сверкающая тихой гладью бухта,
Английский луг, Италии лоза -
О них ли помнить здесь, во время бунта,
И плакать ли теперь по волосам...*
О вы, певцы глухого захолустья,
Чьей песни стан печалью переломлен,
Вы, кто не смог от жалоб отряхнуться,
Вот хоть Некрасов или Сырокомля,
Как понимаю вас! Каким мотивам
Отчаянье людей не будет в тягость!
Его печать так ясно различима,
Толковым мыслям места не осталось.
Но красота и в мрачную годину
Волнует, силу не соразмеряя.
Раскрой же, стих, златую сердцевину,
Родится в блеске пусть земля другая.
Где рос бурьян - пусть замки засияют
Грядущего лучами. Как сосёнка,
Среди песка проросшая, кривая,
Плач скрипок завьется тонко.
И подчиняясь легкости их зова,
В цветах и бликах девушка закружит,
Ведя оркестр, и расцветут все грезы снова,
А из преданий возродится день минувший.
И вот колодцы залов вновь задышат,
Раздастся эхо вздохов, слов, оваций...
Похожий сон навеял занесенной крыше
Декабрь ненастный.
Актеры снимут грим и явят лица,
На смолкшем басе темнота заблещет,
И красота стократно повторится
В том эхе и проступит в каждой вещи.
А слёзы что ж? За давностью - забыты.
И грош цена отчаянью и тлену.
Хранит молчанье выбитый в граните
Знак белого орла или сирены.
А слёзы что ж? Прощай, туман рассветный,
Сгинь, грусти морок, реющий над Вислой...
Не в польской песне быть тебе воспетым -
Донесся новый звук, пронзительный и чистый.
(Шлембарк, 1942)
Заповедь
Только без откровений.
Жизнь меня так истрепала, что я рассказал бы о ней с облегчением.
И был бы понят Несчастными, вон их сколько!
Бродят по улицам, пьяные, в полубреду,
Страдая муками памяти и виной бытия.
Так что меня держит?
Стыдно, что беды мои не слишком картинны? Претит
Повальная мода на стоны, тяжелое детство и прочие травмы?
Даже если дозрею до роковых излияний, лучше пресечь их
И восхвалить нерушимый порядок вещей.
Мне не дает говорить нечто иное.
Страдающий должен быть искренним. Так нет же:
Играем с надрывом, ломаем комедию, давим слезу!
Лживость чувств выдает фальшивая фраза.
Стиль - слишком высокая ставка, чтобы рискнуть.
Ars poetica?
Я всегда стремился к простой и понятной форме,
чтобы была не слишком стихами, не слишком прозой,
и позволяла бы объясниться, не подвергая
автора и читателя пыткам особого рода.
В самой природе стихов заключена непристойность:
вдруг возникает то, чего мы в себе не знали,
словно выскочил тигр и хвостом бока свои хлещет,
жмурясь на солнце, и мы в испуге моргаем.
Не ошибусь, сказав, что стихи нам диктует демон,
сколько бы тот ни твердил, что он чистый ангел.
Ну и в чем же, позвольте, гордость поэтов,
если стыдиться должны, обнажив свою слабость.
В здравом уме кто пожелает отдаться бесам -
многоязыким, алчным и беспардонным?
Будут водить его рукой, говорить устами,
Мало того - судьбу подменят, если удастся.
Кто-то может подумать, что все это шутка,
ведь сейчас в большой цене нездоровье,
или что мною найден новый, оригинальный
способ славить Искусство посредством иронии.
Было время, когда читались лишь мудрые книги,
они утоляли боль, утешали в несчастье.
Совсем иное - десятки тысяч творений
пациентов клиники для умалишенных.
Мир же отнюдь не таков, как мы его видим,
и мы сами не те, что в бреду себе мнимся.
Значит, только добропорядочное молчанье
нас возвысит в глазах родных и соседей.
Польза стихов лишь в том, что напоминают:
трудно всегда самим собой оставаться,
в доме нашем открыты настежь все двери
и невидимками гости входят в него и выходят.
Все, что я тут сказал - совсем не стихи, согласен,
ибо писать их можно изредка и неохотно,
под невыносимым гнетом, с одной надеждой,
что светлым духам, не бесам, служим орудием мы.
В Варшаве
Что ты забыл на руинах
Собора Святого Яна
В теплый весенний день?
О чем твои мысли, поэт,
Когда ветер, подувший с Вислы,
Взметнул кирпичную пыль?
Ты клялся не быть никогда
Плакальщицей-кликушей.
Клялся, что не коснешься
Зияющих ран народа,
Чтобы не освятить их
Проклятой святостью, той,
Что дальних потомков настигнет.
Но этот плач Антигоны,
Ищущей мертвого брата,
Он и правда за гранью
Переносимого. Сердце -
Камень, в котором бьется
Мушкой любовь-вдовица
Горестнейшей земли.
Нет, не мой это замысел -
Я не хотел так любить.
Нет, не мой это замысел -
Я не хотел так плакать.
И перо мое легче
Пера колибри. И бремя
Это мне не по силам.
Как жить мне в такой стране,
Где - что ни шаг, наступишь
На непогребенные кости?
Среди улыбок и слов
Мне не отбиться от рук,
Что рвут у меня перо,
Требуя, чтобы я
Писал об их жизни и смерти.
А разве я сотворен
Быть плакальщицей наемной?
Хочу воспевать гулянья,
Веселые рощи, к которым
Шекспир указал мне дорогу.
Оставьте радость поэтам,
Ведь этот мир обречен.
Безумие - жить без улыбки
И снова твердить два слова,
Обращаясь к умершим,
Тем, что созданы были
Для радостей духа и плоти,
Дела, песен, пиров.
Два уцелевших слова:
Истина и справедливость.
Город
Светает. Бродячий скрипач в пустоту квадратных глазниц,
Голову к струнам склоня, бравурные звуки вливает.
Только небо в окне, носится стая птиц,
Так в утренней тишине новый мир возникает.
Лопнет со стоном сталь, распахнутся мертвые двери,
Которые до сих пор хранят отпечаток ладони
Героя, чей след на земле навсегда потерян,
И в спальне убитой девушки ветер погонит
Упавший с расчески пух.
А сердце стучит. Услышь. Главное чудо в том,
Что живо оно, пусть лиц не увидать знакомых,
Что нашли, разгребая кирпичный лом,
И прибили над дверью оплавленную подкову
На новое счастье. Услышь. Это радость и стыд,
Вторую жизнь обрести на земле бескрайней,
Ждать, что каштан замерзший вновь распустит цветы,
Возвращаться, любить и грех искупить давний.
Открытая рана, бесчестье наше и слава,
Ты велика, и самое имя твое дороже
Всех восклицаний пылких и слов порожних,
Знает страдавший. И промолчит. Варшава.
Через венгерские горы, советские пашни
Шли мы к тебе. Помним нездешний холод
Ночей, когда сквозь тучи взглядам оголодавшим
Не ты, города другие, как евреи Исхода,
Представали, теснясь над рекой в низине.
Пересекали мы враждебных держав пределы,
На всех чужих языках все те же звучали обида и горе,
Нам азиатские луны устало в лицо смотрели,
Но на себя взглянув, твои мы ловили взоры.
О Скорбящая. Марш с развалин плывет нестройно,
Дым с мостов, биение сердца - и не более.
И судьба - будто небо раскроено
Вспышкой молнии.
Есть ли смысл, чтобы снова облик принять людской,
Жар грядущих веков лицом ощущая,
Не спрашивай мертвых, ты, кто остался в живых.
Отпустит их камень улиц, трава площадей густая,
Талый снег равнин, проевший им шлемы ржой,
И жизни твоей не простит тебе ни один из них.
Комнаты без людей, лестницы без домов,
Кого же ты, музыкант, утренней песней встречаешь.
- Тебя, самый прекрасный из мыслимых городов,
Из настоящих самый печальный.