П.Павленко. Горение || «Красная звезда» 4 сентября 1942 года
Я уже слышал о капитане Дымченко. Но, встретив, не сразу признал в бравом командире с хорошей выправкой того «дядьку орла» (на земле - дядько, в воздухе - орел), о котором многие говорили, как об увальне и неисправимо штатском человеке.
Первое впечатление было, наоборот, таким, что предо мною исключительно сухой, насквозь проникнутый духом строжайшей внешней дисциплины служака. Сказать правду, это первое впечатление было и наиболее коротким из всех остальных: едва капитан, поздоровавшись, сел на траву, как от служаки не осталось и следа, точно командирское обличье держалось на нем лишь в положении стоя.
Девятка пикирующих бомбардировщиков только что стартовала с аэродрома. Через час сорок ее следовало ожидать обратно. Радио связывало нас с ушедшими; было уже известно, что девятка прошла линию фронта и ведет бой с немецкими истребителями. Лежа у полевого телефона, мы разговаривали шепотом, словно боялись заглушить голосами общение с боем.
- Дымченко вчера дрался девяткой ПЕ-2 против двенадцати Хейнкелей, - сказал один из командиров, кивая на капитана.
Тот сбил на затылок пилотку и махнул от плеча рукой, будто вонзил в землю нож.
- То позавчера. А вчера - с шестнадцатью.
- Ходили с прикрытием? - поинтересовался я.
Он ответил с некоторой обидой:
- Не добиваемся. С какой стати! Такие «сачки» другой раз попадутся, так и покрыл бы их с пулемета. Выписывают вокруг тебя вензеля, душа радуется, а в трудный момент, - того и гляди, им самим помогать надо. Мы не добиваемся. Ходи плотнее - и все. У нас строй гавриловский, крыло в крыло. И ни один чорт не возьмет.
У меня было записано, что капитану Василию Ивановичу Дымченко 34 года; но тот, кто сидел предо мною, казался старше лет на шесть. Лицо и руки - было записано у меня - получили ожоги второй степени, но сидевший передо мною Дымченко не сохранил на лице ни одного пятна или шрама, которые бы намекали на тяжелые повреждения. Этот Дымченко был до черноты загорелый, с крепкими блестящими зубами, широкой деревенской улыбкой и быстрой речью, такой быстрой, что слово наезжало на слово, или они неслись в два ряда, как подводы с ярмарки. Прирожденный украинец, он говорил к тому же не только словами, но и жестами. Его руки были хорошими рассказчиками, талантливыми актерами. Если капитан рассказывал, что плотный строй бомбардировщиков гарантирует их от атак истребителей, то руки его уже показывали и строй, и опасность отрыва от строя, и как атакует немец.
- Вы горели, капитан?
- У меня в сумме четыре горения, - беззаботно сказал он. - Два тяжелых, два так себе.
Он сказал «горения», как говорят у нас, - не рана, а ранение, с уважением к тому, что случилось с ним.
Вот горение, сделавшее его любимцем полка.
Звено наших бомбардировщиков было атаковано четверкою Мессершмиттов, приняло бой, вышло на цель, отбомбилось и уже возвращалось обратно, когда во второй схватке с Мессерами был пробит и загорелся центральный бак в машине Дымченко.
Внизу мчались немецкие танки, в воздухе, вокруг звена, вертелись фашистские истребители. Видя, что одна машина повреждена, они усилили нападение.
- Пикируй! - то и дело сигналил штурман. - Нас атакует Мессер. Пикируй.
Дымченко благополучно ушел от преследования, но свое звено осталось далеко позади.
Моторы еще тянули, и можно было спрятаться в облака, но он не стал этого делать. Звено его было молодым, не очень уж опытным и могло в облаках рассыпаться, а он, хоть и был подбит, помнил, что командир, и ни за что не хотел усложнять обстановки для своей молодежи.
Решил он также не прыгать и с парашютом, потому что моторы еще тянули.
Машина пылала, как хороший костер. Высота 150. На всякий случай штурман Хрустков стал открывать колпак - вместе с воздухом пламя ворвалось в кабину и ожгло лицо пилота. Было не особенно больно. Было только страшно за глаза. И тут же - земля. Толчок. Смерть, что ли? Все спуталось. Очнулся - машина в огне и земля вокруг нее тоже в огне. Стал вылезать - парашют не пускает. Хрустков протолкнул его, но уж и прыгать-то некуда, кругом горит, и реглан на самом горит, и парашют загорается. А штурман еще в кабине, и у него на голове трещат и искрятся волосы.
Вдвоем с подбежавшим стрелком-радистом Колиным стали вытаскивать и раздевать горящего штурмана, и кое-как выбрались из пламени в лес. Капитан оставил Колина наблюдать, не подойдет ли кто к горящей машине, а сам с Хрустковым взял направление на деревню, которую заметили еще в воздухе.
- Если подойдут к самолету немцы, дашь один выстрел - и к нам. Своих увидишь - три выстрела. Наш сигнал тебе тот же.
И пошли с Хрустковым, подняв вверх обгоревшие руки, чтобы они не касалась кустов.
- А ты обгорел! - сказал штурман капитану.
- Ну? Да и ты, знаешь. Маленько.
- Верно? А что-то не больно.
И капитан увидел, как Хрустков поднес к лицу кроваво-черную руку без куска кожи. Он невольно взглянул на свои руки - и у него они были такие же, рыхлые, будто из кровавого войлока. Они шли, подняв вверх руки, как пленные немцы. Такими они и показались трем колхозным ребятам, шедшим навстречу.
По просьбе капитана старший из ребят вынул из кобуры револьвер и сделал три выстрела. Послав Хрусткова с ребятами в деревню, Дымченко вернулся за Колиным к догорающему самолету.
Вокруг пожарища уже стояло человек двадцать колхозников.
Обступив Дымченко, колхозники стали расспрашивать его, кто он, проверили документы и повели вместе с радистом в деревню.
Немцев в ней еще не было, но вблизи они уже появились. Уходить следовало этой же ночью.
Между тем Хрустков лежал без сознания, а у Дымченко распухли прожженные ноги, итти они не могли.
Ночью колхозники доставили всех троих на подводе в ближайшую часть Красной Армий.
На этом глава о горении Дымченко могла бы закончиться, но она продолжалась…
Горение, теперь уже не физическое, а душевное, еще продолжалось, все более озаряя капитана той настоящей славой, которой удивляешься, видя ее воочию. Мы глядели на Дымченко с недоверчивым уважением. Точно ли увалень этот воинственный, по крови украинец, по месту жизни - горец, из станицы Дундуковской, что в Адыгее, на юге Краснодарского края? Точно ли неисправимо штатский он, каким рисуется многим товарищам, или мешковатость его - от избытка сил, оттого, что вся эта война нисколько не тяжела ему? Может быть, дать ему больше простора и вместе с ним больше ответственности, и перестанет шутить чрезмерно и превратится в того, кем должен быть? Или больше не надо ему ничего, кроме того, что есть в нем, и пусть остается он любимцем молодых летчиков, такой, как есть, с грыжей, полученной из-за радиста, которого пятеро суток, нес он на себе по лесу, - дядьковатый, простой, смешливый и удивительный во всех своих маленьких недостатках?
Кто скажет, из каких черт и достоинств слагается хороший командир! Впрочем, сколько б их ни было, но горение, воспламененность, азарт, вдохновение, неиссякаемый жар души всегда будет важнейшей чертой из всех остальных.
…Из клиники на Большой Калужской Дымченко отправили в Новосибирск, дав на дорогу бутылку с мазью, которая быстро затягивала его раны.
- А чи не все одно, где мне мазаться? - хитро поинтересовался Дымченко. - Чи она тилько в одном городе помогает? - и тотчас же решил ни в какой Новосибирск не ехать, а вернуться в свой полк и там домазываться в полное свое удовольствие.
Первый шаг удалось сделать в Шуе. Сошел он с санитарного поезда с растопыренными, забинтованными руками. Какой-то танкист набросил на него одеяло. У вокзала стоял санитарный автобус. Капитан сел в него и сказал коротко:
- Я летчик. Горел, брат. Вези в госпиталь. Рано я вышел, - и потерял последние силы.
Отлежавшись в Шуе, хотел было возвращаться прямо в полк, но пришлось потерпеть до Горького, где опять стали пугать Новосибирском и осложнениями и тем, что он вообще без всяких документов.
Но огонь, опалив лицо и руки его, зажёг другое пламя, и это второе было сильнее, - оно звало к товарищам, рождало боль за беды родины, за свое вынужденное бездействие.
В Горьком он снова покинул госпиталь, зашел в первый попавшийся штаб воинской части, прочел на дверях надпись: «генерал Н.» и постучался к нему, холодея от смелости. («Воевать не боялся, так генерала, авось, не испугаюсь»). Генерал оказался замечательный.
- Такого, как ты, не удержишь, - сказал он. - Все равно, ведь, убежишь.
- Все равно, - сказал Дымченко.
- Я б тоже так сделал, - сказал генерал. - Чем бегать из госпиталя в госпиталь, поезжай лучше в полк. - И помог Дымченко вернуться к своим.
…Дежурный сообщил, что девятка идет на аэродром.
Прищурясь, Дымченко шарил глазами по горизонту.
- Вот она!
Над лесом показывается машина командира полка майора Гаврилова. Она садится сдержанно-элегантно, сухо и точно.
- Воюет, матушка! А как ее телом своим тушил! Ого! - и спешит поближе к садящимся товарищам, чтоб быстрым взглядом окинуть машины и сразу ж узнать, целы ль, побиты ль они.
- Положено до трех раз смерть испытывать, я эту норму прошел. Так что теперь уж убить не убьют, а попугать могут.
И так ему, видимо, самому смешно при мысли, что его можно чем-нибудь напугать, что он еще раз с озорным удовольствием повторяет:
- А напугать могут!..
Связные и дежурные, благоговейно слушавшие капитана, тоже смеются. Им-то уж ясно, что это острота, за которой нет ничего, кроме нарочито-смешного. || П.Павленко.
+ + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №208, 4 сентября 1942 года
# К.Симонов. Солдатская слава || «Красная звезда» №214, 11 сентября 1942 года
# Н.Михайлов. Советская молодежь в боях за родину || «Красная звезда» №210, 6 сентября 1942 года