Ю.Нагибин. Солдатская душа || «Красная звезда» 19 февраля 1943 года
Взято у 0gnev
Я ехал с Волховского фронта в Москву. На станции Санково к нам в вагон подсела большая группа выздоравливающих раненых бойцов. Они только что выписались из госпиталей и сейчас направлялись в долгосрочный отпуск домой. У кого рука на перевязи, кто волочил ногу. Взобраться на верхнюю полку смогли только немногие, но настроение у всех было веселое в предвкушении близкой встречи с женами и родными местами.
Когда поезд тронулся, на площадку вскочил человек в засаленном полушубке. В руках он держал чайник, плеснувший крутым кипятком, три черных лепешки и несколько старых газет. Отпускники радостно загалдели. Никто из них впопыхах не озаботился прихватить ни кипяточку, ни бумаги для курева.
- Эх, вы, инвалиды, - сказал человек, делясь своим добром, - разве ж так можно, - солдатик должен себя любить...
- Да мы домой едем, - об’яснили ему.
- А я куда? - обидчиво сказал человек. - Отпущен домой, как есть тяжело пострадавший от многих ран. - Человек скинул полушубок, и на правой стороне его груди все увидели четыре красных и две золотых полоски. Он провел по ним узловатым пальцем, как по клавишам: - Четыре верхних за год, а последних две - за один бой. Два месяца в госпитале провалялся. Встал - будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял - и дают мне отпускную, через три месяца притти на пересмотр. Я бумажку получил, и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене своей поезжай. Я, прямки, очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают… - И человек счастливо захохотал, обнажив желтые от махорки, острые зубы.
- У тебя, парень, на груди цельная история твоей фронтовой жизни, - сказал здоровенный связист с черной повязкой на глазу. - Он ткнул в верхнюю красную полоску, - этой вот как сподобился?
- Эту я не уважаю, - охотливо ответил человек - ему понравилось определение связиста, - я тогда дураком был - третий день всего на фронте. Меня сержант в поиск взял. Ползли мы пластуном по ничейной земле, а немец нас из миномета накрыл. Я с непривычки вжался в землю, сержант на меня орет, а я словно прирос…
- Трус, - он говорит, не русская душа! - И пополз один.
Меня чуть слеза не прошибла. Я встал во весь рост и пошел. Сержант меня кроет, а я думаю - раз такие слова пошли, нет мне интереса жить! Ну, меня и стукнуло по плечу. Да чепухово - царапина, только шубу зря порвало. Но в поиск и с царапиной неважненько итти. А пришлось. Зато умней стал.
Открытая манера человека привлекла внимание бойцов. Сверху свесились головы. Люди слушали, курили и сбрасывали толстый пепел на пол.
- Ну, а эта? - спросил связист про другую ленточку.
- Эта тоже по дурости - окопался плохо. Меня и чиркнуло. Вот здесь уж серьезный разговор был: мы взводом против батальона оборону держали. У нас только один не ранен остался. И всё-таки дождались до подкрепления. У меня бедро до кости задело. За это меня после госпиталя на три дня в тыл отпустили. А как в тыл пришел, так сразу и этой украсился, - указал он на последнюю красную ленточку.
- Это как же? - удивился связист.
- Есть тут кто с Волховского? - спросил человек и пристально оглядел своих слушателей, словно думал по глазам определить волховчанина. Но все, кроме меня, были с соседнего, Северо-Западного. - Если кто был, то, верно, слыхал про горловину?
- Которая у Мясного бора? - сказал я. Человек радостно осклабился и закивал головой. - Она самая. - И, не удержав радостного чувства, что встретил «земляка», он достал табакерку и поднес мне. - Угощайтесь, товарищ лейтенант! Так вот, шел я в отпуск. Прошел горловину, так у нас дорогу звали, ее немец под огнем держал. Вышел к реке, а там машины с боевым грузом стоят. Шофера ехать боятся. У них двое гробанулись, народ был молодой, необстрелянный, заробели. Что было делать - сел я за руль головной машины. Прорвались, ничего, да только меня царапнула слегка немецкая кукушка. Так с завязанной рукой и проходил в тылу…
- Ну, а золотенькие?..
- Это вот сознательная вещь. Я тогда уж в артиллерии был. Наши отбросили немца за Волхов, а он в контратаку пошел. Мы его пустили на середину реки и дали из наших дивизионных по льду прямой наводкой. Наломали дров - может их цельный батальон под лёд ушел. Но немец упорный, дьявол. Шесть раз лез, шесть раз мы его топили. Понял он, что так не пройдет, и пустил на нашу батарейку восемь пикировщиков. Проснулся я в госпитале. Живого места на мне нет. Но сок во мне густой, я в два месяца опять на ноги встал. Думал обратно итти. Нет. Врачи говорят: мало в тебе крови осталось, езжай домой, наполняйся. Я и поехал…
- Как же, парень, тебе ордена не дали? - спросил кто-то с верхней полки.
- А за что? - удивился человек. - Я - средний солдат. - Он достал табакерку и свернул козью ногу. Скрутил он ее ловко, бывало, в три движения, и закурил.
- Да ты не скромничай, сразу видать - настоящий солдат, - сказал связист, наблюдательный парень. Он сказал как бы в шутку, но, видно, затронул в человеке какую-то чувствительную струну. Прочистив мозги глубокой затяжкой и выпустив отработанный дым через нос, человек сказал с жаром:
- Ошибаешься, друг. Настоящий солдат - в наступлении. Тогда каждый солдат становится лучше. Сам-то я не сподобился, полтора года в обороне лежал. Но чувствую, да и ребята с юга были, рассказывали. В наступлении руки к пулемету прикипают, бьешь - так насмерть. И легкость в солдате тогда, ни смерть, ничего не страшно. А я тяжелый солдат - оборонительный… Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался - к бабе своей сражаться еду. - Он вздохнул, затянулся, так что огонек добежал до пальцев, и тут только заметил, что группа его слушателей поредела.
Поезд подходил к местам, знакомым большинству отпускников. Кое-кто собирал вещички, кто, за неимением багажа, увязывал самого себя потуже, а другие припали к окнам.
За мутным стеклом лежал милый, немудреный, среднерусский край. Ровный белый простор с темной полоской леса на задах. Недавно здесь кружилась позёмка, расчертив снег, словно огромной метлой, но теперь стихла, и простор лежал умиротворенный и чуть усталый, как море после шторма. По косогорам лепились черные деревеньки. Отставая от поезда, в белесом воздухе висела большая воронья стая. Всё было, как всюду в России, но люди узнавали особые милые черточки родных мест и застенчиво радовались. Крошечная деревушка возникла впереди, с низкими, стелющимися дымками.
- Кузминки! - воскликнул паренек с забинтованной головой. Он побледнел, лицо его дёрнулось не то в усмешечке, не то в всхлипе, и бросился к выходу. Поезд на секунду пристал к потонувшему в снегу полустанку и тронулся дальше. Мы видели из окна, как паренек бежал прямо по целине к деревушке.
- Неужто козельские Кузминки? - забеспокоился человек. - Я ж сюда в 18-м ездил с отцом за хлебом. Отсюда до нас верст двести. Да вон и часовенка, я её враз узнал… - С этого момента человек не мог успокоиться. Как будто только сейчас до его сознания дошло, что он едет домой. Он стал то и дело справляться, какая станция, сколько еще осталось. А на остановках бегал к паровозу и на чем свет ругал машиниста, что тот пар жалеет и медленно везет.
- Ведь полтора года не был, - твердил он без конца, - а на войне это все пятнадцать. Я ведь, по совести сказать, и не верил, что взаправду домой попаду. Всё думал: обязательно какая-нибудь помеха выйдет, то ли паровоз с рельсов сойдет, то ли пару нехватит… А как знакомые места увидел - верю. Будто детское сердце в меня вложили…
Потом он вдруг погрустнел.
- Отвык я от мирной жизни. Раньше за женой жил, а теперь сам привык всё делать. Может, жена и не узнает меня. Хорошая женщина, а только, знаете, что время делает. Другой я стал, обносился, и кровей во мне мало. Как думаете, товарищ лейтенант? - спросил он меня с доверчивостью, как своего, волховчанина.
На вид ему было лет 35-36, худое лицо с большим, чуть крючковатым носом, на коже побелевший загар, глаза небольшие, чистые, весь он сухой, жилистый, чем-то похож на старого коршуна. Такие не приедаются в жизни, и женщины их долго любят, а жены так не устают любить до самой смерти. Я сказал об этом человеку. Он повеселел.
- Я с женой ласковый.
За окнами, как всегда в январе, быстро сгущались сумерки. Но люди всё не отходили от окон, кроме тех, кому далеко ехать, за Москву, на Волгу, в Сибирь. Те тихо и терпеливо курили в сторонке, не мешая чужому чувству. Поезд шел, останавливался у маленьких полустанков, оставляя на каждом из них горстку людей. Переволновавшись, человек задремал и проснулся инстинктивно, когда поезд почему-то надолго встал на каком-то раз’езде.
- Был бы наш машинист у меня в отделении, я б ему пять суток вкатил, - сказал человек, открыв глаза. - Сбегай, узнай, чего мы застряли! - обратился он к связисту, и его просьба прозвучала, как приказание. Связист быстро вскочил и кинулся к двери. Вернулся он скоро. Мы услышали его еще в дверях. Он радостно и будто пьяно орал:
- Где тут волховец? Подать сюда волховца!.. Ну, друг, радуйся, пока мы тут костями трясли, в мире-то что сотворилось: ленинградская блокада прорвана! Волховцы и ленинградцы у Ладоги друг другу ручки жмут. Полное наступление!..
Человек несколько секунд остолбенело глядел на него, затем рот его злобно дернулся, он развернулся и схватил парня за душу.
- Ты что со мной - шутки шутишь?..
- Да кто шутит, - парень виновато заморгал глазами. - Радио об’явило. Весь народ знает…
- Ты стой, - злобно прохрипел человек. - Я этой минуты каждой своей жилкой ждал… Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил… Ждал наступления, как счастья своего ждут… А ты…
- Да чего ругаться, господи боже мой! Тут радоваться надо.
- Радоваться… - человек отпихнул парня. - Много ты в солдатской душе понимаешь!
Он стащил с полки свой тощий мешочек, сунул в него чайник, захлестнул петлей и забросил за спину.
- Да тебе ж далеко еще… - растерянно сказал связист, нисколько на него не обиженный.
Человек ничего не ответил и подтянул ремень.
- Послушайте, - сказал я на правах «земляка». - Заглянули бы хоть на день домой.
Грустная тень скользнула по лицу человека.
- Нельзя, - сказал он тихо. - Я сердцем могу раскиснуть. И жену жалко будет…
Козырнул и стал пробираться к выходу. Он уже приоткрыл дверь - клочок неуютной, смутно шевелящейся темноты возник за его спиной - затем обернулся и сказал прежним веселым и добрым голосом:
- Прощайте, товарищи! Я - к своим! || Юрий Нагибин. ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ.
+ + + + + + + + +
Источник: «Красная звезда» №41, 19 февраля 1943 года
# Н.Тихонов. Советская гвардия || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Е.Щаденко. В чем сила Красной Армии || «Красная звезда» №43, 21 февраля 1943 года
Я ехал с Волховского фронта в Москву. На станции Санково к нам в вагон подсела большая группа выздоравливающих раненых бойцов. Они только что выписались из госпиталей и сейчас направлялись в долгосрочный отпуск домой. У кого рука на перевязи, кто волочил ногу. Взобраться на верхнюю полку смогли только немногие, но настроение у всех было веселое в предвкушении близкой встречи с женами и родными местами.
Когда поезд тронулся, на площадку вскочил человек в засаленном полушубке. В руках он держал чайник, плеснувший крутым кипятком, три черных лепешки и несколько старых газет. Отпускники радостно загалдели. Никто из них впопыхах не озаботился прихватить ни кипяточку, ни бумаги для курева.
- Эх, вы, инвалиды, - сказал человек, делясь своим добром, - разве ж так можно, - солдатик должен себя любить...
- Да мы домой едем, - об’яснили ему.
- А я куда? - обидчиво сказал человек. - Отпущен домой, как есть тяжело пострадавший от многих ран. - Человек скинул полушубок, и на правой стороне его груди все увидели четыре красных и две золотых полоски. Он провел по ним узловатым пальцем, как по клавишам: - Четыре верхних за год, а последних две - за один бой. Два месяца в госпитале провалялся. Встал - будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял - и дают мне отпускную, через три месяца притти на пересмотр. Я бумажку получил, и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене своей поезжай. Я, прямки, очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают… - И человек счастливо захохотал, обнажив желтые от махорки, острые зубы.
- У тебя, парень, на груди цельная история твоей фронтовой жизни, - сказал здоровенный связист с черной повязкой на глазу. - Он ткнул в верхнюю красную полоску, - этой вот как сподобился?
- Эту я не уважаю, - охотливо ответил человек - ему понравилось определение связиста, - я тогда дураком был - третий день всего на фронте. Меня сержант в поиск взял. Ползли мы пластуном по ничейной земле, а немец нас из миномета накрыл. Я с непривычки вжался в землю, сержант на меня орет, а я словно прирос…
- Трус, - он говорит, не русская душа! - И пополз один.
Меня чуть слеза не прошибла. Я встал во весь рост и пошел. Сержант меня кроет, а я думаю - раз такие слова пошли, нет мне интереса жить! Ну, меня и стукнуло по плечу. Да чепухово - царапина, только шубу зря порвало. Но в поиск и с царапиной неважненько итти. А пришлось. Зато умней стал.
Открытая манера человека привлекла внимание бойцов. Сверху свесились головы. Люди слушали, курили и сбрасывали толстый пепел на пол.
- Ну, а эта? - спросил связист про другую ленточку.
- Эта тоже по дурости - окопался плохо. Меня и чиркнуло. Вот здесь уж серьезный разговор был: мы взводом против батальона оборону держали. У нас только один не ранен остался. И всё-таки дождались до подкрепления. У меня бедро до кости задело. За это меня после госпиталя на три дня в тыл отпустили. А как в тыл пришел, так сразу и этой украсился, - указал он на последнюю красную ленточку.
- Это как же? - удивился связист.
- Есть тут кто с Волховского? - спросил человек и пристально оглядел своих слушателей, словно думал по глазам определить волховчанина. Но все, кроме меня, были с соседнего, Северо-Западного. - Если кто был, то, верно, слыхал про горловину?
- Которая у Мясного бора? - сказал я. Человек радостно осклабился и закивал головой. - Она самая. - И, не удержав радостного чувства, что встретил «земляка», он достал табакерку и поднес мне. - Угощайтесь, товарищ лейтенант! Так вот, шел я в отпуск. Прошел горловину, так у нас дорогу звали, ее немец под огнем держал. Вышел к реке, а там машины с боевым грузом стоят. Шофера ехать боятся. У них двое гробанулись, народ был молодой, необстрелянный, заробели. Что было делать - сел я за руль головной машины. Прорвались, ничего, да только меня царапнула слегка немецкая кукушка. Так с завязанной рукой и проходил в тылу…
- Ну, а золотенькие?..
- Это вот сознательная вещь. Я тогда уж в артиллерии был. Наши отбросили немца за Волхов, а он в контратаку пошел. Мы его пустили на середину реки и дали из наших дивизионных по льду прямой наводкой. Наломали дров - может их цельный батальон под лёд ушел. Но немец упорный, дьявол. Шесть раз лез, шесть раз мы его топили. Понял он, что так не пройдет, и пустил на нашу батарейку восемь пикировщиков. Проснулся я в госпитале. Живого места на мне нет. Но сок во мне густой, я в два месяца опять на ноги встал. Думал обратно итти. Нет. Врачи говорят: мало в тебе крови осталось, езжай домой, наполняйся. Я и поехал…
- Как же, парень, тебе ордена не дали? - спросил кто-то с верхней полки.
- А за что? - удивился человек. - Я - средний солдат. - Он достал табакерку и свернул козью ногу. Скрутил он ее ловко, бывало, в три движения, и закурил.
- Да ты не скромничай, сразу видать - настоящий солдат, - сказал связист, наблюдательный парень. Он сказал как бы в шутку, но, видно, затронул в человеке какую-то чувствительную струну. Прочистив мозги глубокой затяжкой и выпустив отработанный дым через нос, человек сказал с жаром:
- Ошибаешься, друг. Настоящий солдат - в наступлении. Тогда каждый солдат становится лучше. Сам-то я не сподобился, полтора года в обороне лежал. Но чувствую, да и ребята с юга были, рассказывали. В наступлении руки к пулемету прикипают, бьешь - так насмерть. И легкость в солдате тогда, ни смерть, ничего не страшно. А я тяжелый солдат - оборонительный… Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался - к бабе своей сражаться еду. - Он вздохнул, затянулся, так что огонек добежал до пальцев, и тут только заметил, что группа его слушателей поредела.
Поезд подходил к местам, знакомым большинству отпускников. Кое-кто собирал вещички, кто, за неимением багажа, увязывал самого себя потуже, а другие припали к окнам.
За мутным стеклом лежал милый, немудреный, среднерусский край. Ровный белый простор с темной полоской леса на задах. Недавно здесь кружилась позёмка, расчертив снег, словно огромной метлой, но теперь стихла, и простор лежал умиротворенный и чуть усталый, как море после шторма. По косогорам лепились черные деревеньки. Отставая от поезда, в белесом воздухе висела большая воронья стая. Всё было, как всюду в России, но люди узнавали особые милые черточки родных мест и застенчиво радовались. Крошечная деревушка возникла впереди, с низкими, стелющимися дымками.
- Кузминки! - воскликнул паренек с забинтованной головой. Он побледнел, лицо его дёрнулось не то в усмешечке, не то в всхлипе, и бросился к выходу. Поезд на секунду пристал к потонувшему в снегу полустанку и тронулся дальше. Мы видели из окна, как паренек бежал прямо по целине к деревушке.
- Неужто козельские Кузминки? - забеспокоился человек. - Я ж сюда в 18-м ездил с отцом за хлебом. Отсюда до нас верст двести. Да вон и часовенка, я её враз узнал… - С этого момента человек не мог успокоиться. Как будто только сейчас до его сознания дошло, что он едет домой. Он стал то и дело справляться, какая станция, сколько еще осталось. А на остановках бегал к паровозу и на чем свет ругал машиниста, что тот пар жалеет и медленно везет.
- Ведь полтора года не был, - твердил он без конца, - а на войне это все пятнадцать. Я ведь, по совести сказать, и не верил, что взаправду домой попаду. Всё думал: обязательно какая-нибудь помеха выйдет, то ли паровоз с рельсов сойдет, то ли пару нехватит… А как знакомые места увидел - верю. Будто детское сердце в меня вложили…
Потом он вдруг погрустнел.
- Отвык я от мирной жизни. Раньше за женой жил, а теперь сам привык всё делать. Может, жена и не узнает меня. Хорошая женщина, а только, знаете, что время делает. Другой я стал, обносился, и кровей во мне мало. Как думаете, товарищ лейтенант? - спросил он меня с доверчивостью, как своего, волховчанина.
На вид ему было лет 35-36, худое лицо с большим, чуть крючковатым носом, на коже побелевший загар, глаза небольшие, чистые, весь он сухой, жилистый, чем-то похож на старого коршуна. Такие не приедаются в жизни, и женщины их долго любят, а жены так не устают любить до самой смерти. Я сказал об этом человеку. Он повеселел.
- Я с женой ласковый.
За окнами, как всегда в январе, быстро сгущались сумерки. Но люди всё не отходили от окон, кроме тех, кому далеко ехать, за Москву, на Волгу, в Сибирь. Те тихо и терпеливо курили в сторонке, не мешая чужому чувству. Поезд шел, останавливался у маленьких полустанков, оставляя на каждом из них горстку людей. Переволновавшись, человек задремал и проснулся инстинктивно, когда поезд почему-то надолго встал на каком-то раз’езде.
- Был бы наш машинист у меня в отделении, я б ему пять суток вкатил, - сказал человек, открыв глаза. - Сбегай, узнай, чего мы застряли! - обратился он к связисту, и его просьба прозвучала, как приказание. Связист быстро вскочил и кинулся к двери. Вернулся он скоро. Мы услышали его еще в дверях. Он радостно и будто пьяно орал:
- Где тут волховец? Подать сюда волховца!.. Ну, друг, радуйся, пока мы тут костями трясли, в мире-то что сотворилось: ленинградская блокада прорвана! Волховцы и ленинградцы у Ладоги друг другу ручки жмут. Полное наступление!..
Человек несколько секунд остолбенело глядел на него, затем рот его злобно дернулся, он развернулся и схватил парня за душу.
- Ты что со мной - шутки шутишь?..
- Да кто шутит, - парень виновато заморгал глазами. - Радио об’явило. Весь народ знает…
- Ты стой, - злобно прохрипел человек. - Я этой минуты каждой своей жилкой ждал… Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил… Ждал наступления, как счастья своего ждут… А ты…
- Да чего ругаться, господи боже мой! Тут радоваться надо.
- Радоваться… - человек отпихнул парня. - Много ты в солдатской душе понимаешь!
Он стащил с полки свой тощий мешочек, сунул в него чайник, захлестнул петлей и забросил за спину.
- Да тебе ж далеко еще… - растерянно сказал связист, нисколько на него не обиженный.
Человек ничего не ответил и подтянул ремень.
- Послушайте, - сказал я на правах «земляка». - Заглянули бы хоть на день домой.
Грустная тень скользнула по лицу человека.
- Нельзя, - сказал он тихо. - Я сердцем могу раскиснуть. И жену жалко будет…
Козырнул и стал пробираться к выходу. Он уже приоткрыл дверь - клочок неуютной, смутно шевелящейся темноты возник за его спиной - затем обернулся и сказал прежним веселым и добрым голосом:
- Прощайте, товарищи! Я - к своим! || Юрий Нагибин. ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ.
+ + + + + + + + +
Источник: «Красная звезда» №41, 19 февраля 1943 года
# Н.Тихонов. Советская гвардия || «Красная звезда» №55, 7 марта 1943 года
# Е.Щаденко. В чем сила Красной Армии || «Красная звезда» №43, 21 февраля 1943 года