Константин Симонов. В Краснодаре || «Красная звезда» 17 февраля 1943 года
Взято у 0gnev
Когда дымный рассвет поднимается над опаленным, дымящимся городом и на задворках еще стучат автоматы и то там, то тут сухо щелкают винтовочные выстрелы, а на восточной окраине города, на булыжной мостовой толпятся женщины, дети и неведомо откуда добытый букет цветов падает в первую в'езжающую в город легковую машину, - должно быть всё это вместе взятое и называется счастьем.
Да, горят дома, невыносимо изуродованные камень и железо громоздятся кругом. Но всё-таки, что бы ни было, этот рассвет в Краснодаре - счастье, трудное, прошедшее через смерть и горе, военное счастье.
Счастье всегда приходит к людям неожиданно, так оно пришло к ним и здесь, среди пожаров и канонады, среди всех трагических случайностей войны, к которым, как бы ни привыкли люди, до конца привыкнуть они всё равно не смогут. Уже неделю было слышно в городе, как бьют орудия. Всю эту неделю они били примерно на одинаковом отдалении. Но подобно тому, как надежда сменялась опасениями и новой надеждой, звук канонады казался то очень близким, то отдаленным, то снова близким.
Мы приехали в город на рассвете, и за весь день нам так и не удалось ни с кем поговорить связно, основательно, до конца. Здесь все волнуются, все перебивают друг друга, все говорят обрывками фраз, вспоминают, забывают, снова вспоминают и вдруг среди речи плачут и опять торопятся рассказать, скорее рассказать о самом главном. А самое главное, пожалуй, и не выговоришь словами, потому, что это - счастье, это лучше слушается сердцем, чем выговаривается словами.
Мы тоже волнуемся, нам тоже трудно говорить связно и тоже хочется сразу сказать обо всем. У нас тоже за день не раз слезы навертывались на глаза, как и у многих других, входивших на рассвете в город.
На окраине еще стреляли, иногда стреляли на улицах, и орудия били где-то рядом. Но, казалось, весь город вышел из уцелевших от пожара домов. Одни кричали «ура», другие говорили какие-то ласковые слова, третьи, не в силах говорить, просто махали руками.
Мосты взорваны. Чтобы добраться до центра города, пришлось долго крутиться между железнодорожных путей, и, наконец, мы выехали на центральные улицы. Стремительный удар войск генерал-майора Рослого был неожиданным для врага. Впереди горел и взрывался город. Весь этот день наши части линию за линией прорывали немецкую оборону с поспешностью людей, спасающих от огня и гибели свое родное гнездо.
В поисках местной типографии мы выехали на одну из тихих и сравнительно уцелевших улиц. Где-то в конце ее слышались звуки перестрелки, потом всё стихло. Мы остановились у ворот, чтобы спросить, куда ехать. По мостовой прямо к нашей машине, задыхаясь, бежала простоволосая, в сбившемся платке женщина.
- Поедемте, - сказала она, - там у нас во дворе ранили командира немцы, вот прямо сюда. - Она показала на грудь, выше сердца. - Поедемте, мы перевязываем его сейчас, а кровь так и бежит.
Мы проехали два десятка домов, вошли во двор. У стены лежал мертвый немец, а второй, застреленный, торчал в странной позе наверху, свесившись из слухового окна чердака.
- Он в него стрелял, вот этот, - говорит женщина, показывая на того, что свесился из чердачного окна, - а один побежал туда задворками, за ним два бойца побежали…
Мы заходим в квартиру. На белой хозяйской постели, между сбитых в сторону, залитых кровью кружевных подушек, без сознания, в разорванной гимнастерке лежит сержант. Грудь его наспех перевязана бинтами, сквозь которые проступает кровавое пятно. Раненому очень плохо. Вокруг него молча столпились женщины, и такое сострадание на их лицах, такое неукротимое желание всё отдать ему, всем помочь, что мне кажется, он должен выжить силой этой материнской любви, силой той крови, которую они сейчас же, не задумываясь, перелили бы в его жилы.
Сын женщины, приютивший раненого, став на подножку машины, доехал с нами до городской больницы и, соскочив, побежал во все лопатки по тропинке к хирургическому отделению. Сейчас он там разыщет хирурга, разыщет во что бы то ни стало, и, если тому даже будет шестьдесят лет, он побежит к раненому, задыхаясь и всё-таки не отставая от мальчика.
В саду за больницей нас встретил человек, который в первую секунду показался нам стариком. Он был в опорках, сквозь черную рваную гимнастерку просвечивало грязное тело, голова седая, всё время трясется и дергается, одна рука висит, как плеть. Он с трудом двигался, волоча распухшую, страшную, обожженную ногу. Дрожа и выговаривая слова с таким трудом, что мы едва их понимали, он спрашивал, как ему дойти до коменданта. Это был военнопленный красноармеец, раненый, с перебитой рукой.
В другом конце города был лагерь для военнопленных. Перед отходом немцы зажгли его, и там почти все сгорели. Когда стены обрушились, этот человек пополз через обломки, ему придавило ногу. Он долго не мог выползти, и нога обгорела. Но он всё-таки выполз и узнал, что сегодня, вот только сейчас пришли наши. Он почти не может ходить, но ничего, он всё равно дойдет до коменданта и расскажет, что сделали с пленными вот они. И он тычет здоровой рукой в ту сторону, где за садом громоздится огромное кладбище свезенных сюда немцами и скопом подожженных машин.
К середине дня количество пленных немцев, захваченных в самом Краснодаре, переваливало на четвертую сотню. Они уже не помещались в тесном подвале дома напротив горящего почтамта. Длинной цепочкой, одного за другим их выводили из подвала, и они, спотыкаясь и жмурясь, поднимались наверх по каменным ступенькам. Когда они шли по улице, люди, стоявшие вдоль тротуаров тесной толпой, смотрели на них молча. Стояло долгое угрожающее молчание. И вдруг седой коренастый старик громко, на всю улицу сказал: «Ну, что вы на них смотрите? Не нагляделись еще за шесть месяцев? Есть на что смотреть...» И, очевидно, какая-то большая человеческая правда была в этих словах старика, потому что один за другим люди отворачивались от пленных немцев. И они шли дальше через враждебную, но равнодушную к ним улицу.
Да, нагляделись. Слишком нагляделись за эти шесть месяцев, нагляделись на них и на совершенное ими. И еще продолжаем глядеть, потому что вдоль всех центральных улиц, тянутся ряды взорванных или обугленных домов и тротуары завалены битым стеклом, камнями, кусками перегоревшей жести. Даже городской парк неизвестно зачем, очевидно, просто затем, чтобы его не было, вырублен под корень.
Каждый угол в городе - это своя трагедия, свои муки, свой ужас. Угол улицы Ворошилова и Шаумяна - виселица. На фонарном столбе висел семнадцатилетний мальчик. Следующий угол - Красной и Ленина - еще один повешенный. Следующий угол - на столбе женщина. А дальше развалины бывшего родильного дома, где тоже три дня назад немцы собрали раненых военнопленных и сожгли. Немецкие автоматчики стояли на углу, не давая ни выскочить из дома, ни подойти к нему. Женщины обежали дом задними дворами, проломали дыру в заборе и всё-таки вытащили несколько полуобгоревших раненых. Две или три из них поплатились за это жизнью. Они были застрелены тут же у забора заметившими их немцами.
Краснодар - столица Кубани, один из старейших русских городов на Кавказе. Когда немцы входили в город и совали в руки детям грошовые шоколадки, четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Потом немцы, разломав несколько заборов и домов, раздавали на топливо женщинам эти краденые доски. Женщинам нечем было обогреть своих детей, и они брали доски. Четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Немцы входили сюда шумно. Они вынули из нафталина, двух рассыпавшихся от дряхлости белогвардейцев, грызшихся между собой из-за того, кому предстоит владеть заказанной в Берлине гетманской булавой.
Люди голодали, пухли от голода, но не сдавались. Умирали, но не предавали родину. И тогда вместо ворованых досок появились плети, вместо шоколада - виселицы, вместо кинооператоров - дополнительные отряды гестапо. Немцы сначала украсили улицы кубанской столицы виселицами, а потом сожгли эти улицы, взорвали дома, сделали всё, чтобы хоть чем-то отомстить русскому народу за его непоколебимость.
Войска уходят на запад, туда, где, отчаянно огрызаясь, дерутся последние на Кубани немцы, где дыбом стоят их разбитые машины, где теснятся, давя друг друга, на дорогах обозы, где, ругаясь, проклинают всё на свете осатаневшие немецкие солдаты. А на тихих ночных улицах Краснодара, над воротами домов, то там, то здесь трепещут маленькие полотнища красных флагов. Они маленькие, потому что прятать этот кумач - значило рисковать жизнью, его рвали на небольшие кусочки, засовывали в белье, под матрасы, в шкафы. Но утром, едва засинел рассвет и первые отряды пошли через город, кусочки кумача, еще ночью вынутые из-под матрасов, из шкафов - отовсюду, где они были спрятаны, заботливыми руками прикрепленные на самодельные палки, уже вились над горящими, дымными, многострадальными, но свободными улицами освобожденного города.
И должно быть только тот, кто испытал на себе всё, что пережили, люди за эти полгода, поймет, что такое красный цвет обрывка кумача, висящего над воротами сожженного дома. Это больше, чем радость, это - счастье. || Константин Симонов. г. КРАСНОДАР. (По телеграфу).
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №39, 17 февраля 1943 года
# Н.Прокофьев. Раны Кубани || «Красная звезда» №36, 13 февраля 1943 года
# К.Пухов, А.Стекольников. Как был взят Краснодар || «Правда» №44, 13 февраля 1943 года
Когда дымный рассвет поднимается над опаленным, дымящимся городом и на задворках еще стучат автоматы и то там, то тут сухо щелкают винтовочные выстрелы, а на восточной окраине города, на булыжной мостовой толпятся женщины, дети и неведомо откуда добытый букет цветов падает в первую в'езжающую в город легковую машину, - должно быть всё это вместе взятое и называется счастьем.
Да, горят дома, невыносимо изуродованные камень и железо громоздятся кругом. Но всё-таки, что бы ни было, этот рассвет в Краснодаре - счастье, трудное, прошедшее через смерть и горе, военное счастье.
Счастье всегда приходит к людям неожиданно, так оно пришло к ним и здесь, среди пожаров и канонады, среди всех трагических случайностей войны, к которым, как бы ни привыкли люди, до конца привыкнуть они всё равно не смогут. Уже неделю было слышно в городе, как бьют орудия. Всю эту неделю они били примерно на одинаковом отдалении. Но подобно тому, как надежда сменялась опасениями и новой надеждой, звук канонады казался то очень близким, то отдаленным, то снова близким.
Мы приехали в город на рассвете, и за весь день нам так и не удалось ни с кем поговорить связно, основательно, до конца. Здесь все волнуются, все перебивают друг друга, все говорят обрывками фраз, вспоминают, забывают, снова вспоминают и вдруг среди речи плачут и опять торопятся рассказать, скорее рассказать о самом главном. А самое главное, пожалуй, и не выговоришь словами, потому, что это - счастье, это лучше слушается сердцем, чем выговаривается словами.
Мы тоже волнуемся, нам тоже трудно говорить связно и тоже хочется сразу сказать обо всем. У нас тоже за день не раз слезы навертывались на глаза, как и у многих других, входивших на рассвете в город.
На окраине еще стреляли, иногда стреляли на улицах, и орудия били где-то рядом. Но, казалось, весь город вышел из уцелевших от пожара домов. Одни кричали «ура», другие говорили какие-то ласковые слова, третьи, не в силах говорить, просто махали руками.
Мосты взорваны. Чтобы добраться до центра города, пришлось долго крутиться между железнодорожных путей, и, наконец, мы выехали на центральные улицы. Стремительный удар войск генерал-майора Рослого был неожиданным для врага. Впереди горел и взрывался город. Весь этот день наши части линию за линией прорывали немецкую оборону с поспешностью людей, спасающих от огня и гибели свое родное гнездо.
В поисках местной типографии мы выехали на одну из тихих и сравнительно уцелевших улиц. Где-то в конце ее слышались звуки перестрелки, потом всё стихло. Мы остановились у ворот, чтобы спросить, куда ехать. По мостовой прямо к нашей машине, задыхаясь, бежала простоволосая, в сбившемся платке женщина.
- Поедемте, - сказала она, - там у нас во дворе ранили командира немцы, вот прямо сюда. - Она показала на грудь, выше сердца. - Поедемте, мы перевязываем его сейчас, а кровь так и бежит.
Мы проехали два десятка домов, вошли во двор. У стены лежал мертвый немец, а второй, застреленный, торчал в странной позе наверху, свесившись из слухового окна чердака.
- Он в него стрелял, вот этот, - говорит женщина, показывая на того, что свесился из чердачного окна, - а один побежал туда задворками, за ним два бойца побежали…
Мы заходим в квартиру. На белой хозяйской постели, между сбитых в сторону, залитых кровью кружевных подушек, без сознания, в разорванной гимнастерке лежит сержант. Грудь его наспех перевязана бинтами, сквозь которые проступает кровавое пятно. Раненому очень плохо. Вокруг него молча столпились женщины, и такое сострадание на их лицах, такое неукротимое желание всё отдать ему, всем помочь, что мне кажется, он должен выжить силой этой материнской любви, силой той крови, которую они сейчас же, не задумываясь, перелили бы в его жилы.
Сын женщины, приютивший раненого, став на подножку машины, доехал с нами до городской больницы и, соскочив, побежал во все лопатки по тропинке к хирургическому отделению. Сейчас он там разыщет хирурга, разыщет во что бы то ни стало, и, если тому даже будет шестьдесят лет, он побежит к раненому, задыхаясь и всё-таки не отставая от мальчика.
В саду за больницей нас встретил человек, который в первую секунду показался нам стариком. Он был в опорках, сквозь черную рваную гимнастерку просвечивало грязное тело, голова седая, всё время трясется и дергается, одна рука висит, как плеть. Он с трудом двигался, волоча распухшую, страшную, обожженную ногу. Дрожа и выговаривая слова с таким трудом, что мы едва их понимали, он спрашивал, как ему дойти до коменданта. Это был военнопленный красноармеец, раненый, с перебитой рукой.
В другом конце города был лагерь для военнопленных. Перед отходом немцы зажгли его, и там почти все сгорели. Когда стены обрушились, этот человек пополз через обломки, ему придавило ногу. Он долго не мог выползти, и нога обгорела. Но он всё-таки выполз и узнал, что сегодня, вот только сейчас пришли наши. Он почти не может ходить, но ничего, он всё равно дойдет до коменданта и расскажет, что сделали с пленными вот они. И он тычет здоровой рукой в ту сторону, где за садом громоздится огромное кладбище свезенных сюда немцами и скопом подожженных машин.
К середине дня количество пленных немцев, захваченных в самом Краснодаре, переваливало на четвертую сотню. Они уже не помещались в тесном подвале дома напротив горящего почтамта. Длинной цепочкой, одного за другим их выводили из подвала, и они, спотыкаясь и жмурясь, поднимались наверх по каменным ступенькам. Когда они шли по улице, люди, стоявшие вдоль тротуаров тесной толпой, смотрели на них молча. Стояло долгое угрожающее молчание. И вдруг седой коренастый старик громко, на всю улицу сказал: «Ну, что вы на них смотрите? Не нагляделись еще за шесть месяцев? Есть на что смотреть...» И, очевидно, какая-то большая человеческая правда была в этих словах старика, потому что один за другим люди отворачивались от пленных немцев. И они шли дальше через враждебную, но равнодушную к ним улицу.
Да, нагляделись. Слишком нагляделись за эти шесть месяцев, нагляделись на них и на совершенное ими. И еще продолжаем глядеть, потому что вдоль всех центральных улиц, тянутся ряды взорванных или обугленных домов и тротуары завалены битым стеклом, камнями, кусками перегоревшей жести. Даже городской парк неизвестно зачем, очевидно, просто затем, чтобы его не было, вырублен под корень.
Каждый угол в городе - это своя трагедия, свои муки, свой ужас. Угол улицы Ворошилова и Шаумяна - виселица. На фонарном столбе висел семнадцатилетний мальчик. Следующий угол - Красной и Ленина - еще один повешенный. Следующий угол - на столбе женщина. А дальше развалины бывшего родильного дома, где тоже три дня назад немцы собрали раненых военнопленных и сожгли. Немецкие автоматчики стояли на углу, не давая ни выскочить из дома, ни подойти к нему. Женщины обежали дом задними дворами, проломали дыру в заборе и всё-таки вытащили несколько полуобгоревших раненых. Две или три из них поплатились за это жизнью. Они были застрелены тут же у забора заметившими их немцами.
Краснодар - столица Кубани, один из старейших русских городов на Кавказе. Когда немцы входили в город и совали в руки детям грошовые шоколадки, четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Потом немцы, разломав несколько заборов и домов, раздавали на топливо женщинам эти краденые доски. Женщинам нечем было обогреть своих детей, и они брали доски. Четыре кинооператора с четырех разных углов снимали это. Немцы входили сюда шумно. Они вынули из нафталина, двух рассыпавшихся от дряхлости белогвардейцев, грызшихся между собой из-за того, кому предстоит владеть заказанной в Берлине гетманской булавой.
Люди голодали, пухли от голода, но не сдавались. Умирали, но не предавали родину. И тогда вместо ворованых досок появились плети, вместо шоколада - виселицы, вместо кинооператоров - дополнительные отряды гестапо. Немцы сначала украсили улицы кубанской столицы виселицами, а потом сожгли эти улицы, взорвали дома, сделали всё, чтобы хоть чем-то отомстить русскому народу за его непоколебимость.
Войска уходят на запад, туда, где, отчаянно огрызаясь, дерутся последние на Кубани немцы, где дыбом стоят их разбитые машины, где теснятся, давя друг друга, на дорогах обозы, где, ругаясь, проклинают всё на свете осатаневшие немецкие солдаты. А на тихих ночных улицах Краснодара, над воротами домов, то там, то здесь трепещут маленькие полотнища красных флагов. Они маленькие, потому что прятать этот кумач - значило рисковать жизнью, его рвали на небольшие кусочки, засовывали в белье, под матрасы, в шкафы. Но утром, едва засинел рассвет и первые отряды пошли через город, кусочки кумача, еще ночью вынутые из-под матрасов, из шкафов - отовсюду, где они были спрятаны, заботливыми руками прикрепленные на самодельные палки, уже вились над горящими, дымными, многострадальными, но свободными улицами освобожденного города.
И должно быть только тот, кто испытал на себе всё, что пережили, люди за эти полгода, поймет, что такое красный цвет обрывка кумача, висящего над воротами сожженного дома. Это больше, чем радость, это - счастье. || Константин Симонов. г. КРАСНОДАР. (По телеграфу).
+ + + + + + + + +
Источник: « Красная звезда» №39, 17 февраля 1943 года
# Н.Прокофьев. Раны Кубани || «Красная звезда» №36, 13 февраля 1943 года
# К.Пухов, А.Стекольников. Как был взят Краснодар || «Правда» №44, 13 февраля 1943 года