Я сознал себя и верующим, и православным...
"...Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике, надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, что, вероятно, я бы и сделал, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики, в лютый мороз увлекла меня в тот же вечер в Кронштадт....
Однако, мне становилось все хуже и хуже.
Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на Ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в двенадцативерстный путь, в восемнадцатиградусный мороз, по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия.
* * *Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое больное, бедное тело; но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.
- От исповеди, от батюшки все идут! - проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма.
В Доме Трудолюбия мне пришлось подняться на четвертый этаж, в квартиру рекомендованного мне отцом Амвросием псаломщика. Взошел я на лестницу через силу, постучался в дверь; отворила мне, как оказалось, сама жена псаломщика.
- Чего вам угодно?
- Нельзя ли нумерок?
- Все нумера заняты говельщиками!
- Как же быть мне? Я дальний, да еще больной; город мне незнакомый, время позднее - куда я теперь денусь? - чуть слышно прошептал я.
- Погодите, впрочем, - вот придет сейчас муж, с ним поговорите. Войдите пожалуйста!
Пришел через несколько времени и сам псаломщик. Я едва мог ему объяснить, зачем приехал.
- Эх, да как это вы неудачно к нам приехали: нумера-то у нас все до единого заняты, и сами-то вы еле на ногах держитесь, да и батюшка-то наш что-то тоже расхворался - нарыв у него на руке, вся рука опухла, знобит его, едва служил... Как же вам говорить-то с батюшкой, если бы вам и удалось, паче чаяния, его увидеть? - я еле вас слышу и понимаю, а батюшка и подавно не разберет - он ведь тугонек на ухо.
- Что хотите со мной делайте, - от вас мне в таком состоянии ехать некуда!
На мое счастье, с тем же поездом, с каким я приехал, должен был приехать какой-то важный “генерал” из штатских, заказавший себе заблаговременно нумер, но почему-то не приехал.
Добрый псаломщик сжалился надо мной и отвел мне приготовленную для “генерала” комнату с надписью на дверях - “для почетных посетителей”, велел мне подать самовар и чаю и, пожелав здоровья, оставил меня одного.
Я попросил женщину, принесшую мне самовар, разбудить меня к заутрени не позже трех часов утра, заперся на ключ и стал молиться.
Откуда снизошло на меня это молитвенное настроение? Безпомощность ли моего больного одиночества в чужом городе, в незнакомой среде? Боязнь ли темного грядущего, исполненного зловещих предзнаменований? Вернее, - Бог послал мне эти молитвенные минуты.
Все забыл я в эти мгновения: время, пространство, сломивший меня недуг... Весь я пылал той любовью, тем горьким и вместе сладостным покаянием, которое никакие духовные силы человека дать сами по себе не могут и которое может быть послано свыше путем незримым и для неверующего непонятным...
Болезнь, как бы отступившая от меня во время молитвы, напала на меня с особенной яростью, когда часов в двенадцать ночи я прилег отдохнуть до заутрени. Точно неведомая, враждебная сила рвала все мои члены и метала меня по кровати, опаляя невыносимым жаром, леденя душу пронизывающим ознобом. Я чувствовал, что у меня начинается бред, как у тяжко больного.
Так я прометался до утра. В полузабытьи я услыхал, как ко мне постучали в дверь:
- Три часа! Почти все ушли к заутрени - вставайте!
* * *
Я встал, надел пальто и вышел. В белом морозном сумраке зимней ночи клубами порывисто вилась заметь начинающейся февральской метели; ветер метался, крутил и резкими порывами срывал с крыш и из-под ног целые обрывки снежной пыли. Метель разыгралась не на шутку. Утопая в нанесенных за ночь сугробах, я еле доплелся до собора.
Народу уже стояло у запертых дверей много. Стал и я в толпе и стоял долго, а народ все подходил и подходил, все росла и росла скорбная человеческая волна жаждущих Христова утешения. Простоял я так до половины пятого и... не достоял до открытия собора.
В полуобморочном состоянии я нанял до дома трудолюбия случайного извозчика; еле добрался до своего нумера, - он оказался запертым. Ни прислуги, ни квартирантов - весь дом точно вымер. В изнеможении я лег на каменную лестницу и лежал так довольно долго, пока чья-то милосердная душа, проходившая мимо меня, ни свела мена в незапертую общую комнату, где я и забылся тяжелым, болезненным сном на чьей-то неубранной кровати.
Проснулся я, когда уже было совсем светло. Было часов около девяти. Вскоре стали подходить и богомольцы из собора. Кратковременный сон подбодрил меня настолько, что я без посторонней помощи добрался до квартиры псаломщика. Милая его жена с участием приняла меня, обласкала, напоила чаем и все соболезновала о моих недугах.
- И как же это вы, такой больной, решились ехать, да еще по такой погоде в чужой город? И с батюшкой-то вам побеседовать не придется. Ну и горький вы, право!
Пришел часов в десять псаломщик и огорошил меня сообщением, что батюшка себя так плохо чувствует, так разболелась у него рука, что на вопрос, приедет ли он в Дом Трудолюбия, он ответил:
- Когда приеду, тогда увидишь!
- Уж, видно, вам или пожить здесь придется, - сказал мне псаломщик, - или в другой, что ли раз приехать?! Плоха вам надежда видеться с батюшкой!
Итак, все точно сговорились, восстало против моего пламенного желания видеться с отцом Иоанном. Да же если б я и увиделся с ним, что мог я вынести от этого свидания? Того, что мне так нужно было, чего я так страстно желал - беседы с ним, покаянного слова, я и того лишился. Лишился, стало быть, и его слова наставления и утешения. В лучшем случае, я мог только его видеть, да и на то, казалось, пропадала последняя надежда...
Но в душе моей, как ни странно, не было сомнений. Измученный болезнью, я не боялся ее исхода; утратив, по видимому, всякую надежду встретиться с о.Иоанном, я верил, что получу от него все, чего жаждала моя душа.
* * *
Не прошло и часа с прихода из собора псаломщика, как снизу прибежала запыхавшись одна из служащих:
- Батюшка приехал!
Откуда только взялись силы? - Мы с псаломщиком в один миг уже были в нижнем этаже. Как меня устроили в нумере, сосоедним с тем, куда вошел батюшка, я не помню. Какая-то бедно одетая девушка робко проскользнула из коридора в мою дверь.
- Не позволите ли мне у вас дождаться батюшки?
- Пожалуйста!
Из другого соседнего нумера отворилась ко мне дверь. Несколько любопытных голов тревожно и нервно просунулось в мой нумер, заглядывая на дверь, ведущую из моей комнаты в ту, где слышался уже голос батюшки, беседующий с кем-то.
Мимолетное неприятное чувство шевельнулось у меня на душе: не дадут мне поговорить с батюшкой! - Шевельнулось и исчезло. Девушка в моей комнате тихо плакала. Я весь обратился в напряженое ожидание, что вот-вот должно совершиться со мной что-то великое, что сделает меня другим человеком...
В нумере, где был батюшка, послышалось движение, задвигали стульями, голоса стали раздаваться громче... Прощаются...
Головы из другого нумера тревожно шепчут:
- Дверь-то, дверь велите отворить - она замкнута: батюшка ни за что не пойдет, если дверь не отворена... да что же вы стоите! Вот увидите - не войдет к вам!
Да будет воля Божия! - подумал я и не тронулся с места.
Послышались шаги по направлению к моей двери... Кто-то дернул за ручку.
- Отчего дверь не отперта? Отпирай скорее! - раздался властный голос... и быстрой энергичной походкой вошел в мой нумер батюшка. За ним шел псаломщик. Одним взглядом отец Иоанн окинул меня... и что это был за взгляд! Пронзительный, прозревший, пронизавший, как молния, и все мое прошедшее, и язвы моего настоящего, проникавший, казалось, даже в самое мое будущее! Таким я себе показался обнаженным, так мне стало за себя, за свою наготу стыдно...
Вошедшая ко мне девушка упала с плачем в ноги к батюшке и что-то ему с судорожными рыданиями говорила; он ей отвечал, затем начал служить молебен. Молебен кончился; я подошел ко кресту. Псаломщик наклонился к отцу Иоанну и громко сказал:
- Вот, батюшка, господин из Орловской губернии (тут он назвал мою фамилию) приехал к вам посоветоваться, да захворал и потерял голос.
- Знакомая фамилия! Как же это ты голос потерял? Простудился, что ли?
Я не мог в ответ издать ни звука -горло совсем перехватило. Безпомощный, растерянный, я только взглянул на батюшку с отчаянием. Отец Иоанн дал мне поцеловать крест, положил его на аналой, а сам двумя пальцами правой руки провел три раза за воротом рубашки по горлу... Меня вмиг оставила лихорадка, и мой голос вернулся ко мне сразу свежее и чище обыкновенного... Трудно словами передать, что совершилось тут в моей душе!..
Более получаса, стоя на коленях, я, припав к ногам желанного утешителя, говорил ему о своих скорбях, открывал ему всю свою грешную душу и приносил покаяние во всем, что тяжелым камнем лежало на моем сердце.
Это было за всю жизнь мою первое истинное покаяние. Впервые я всем существом своим постиг значение духовника, как свидетеля этого великого Таинства, свидетеля, сокрушающего благодатью Божией в корне зло гордости греха и гордости человеческого самолюбия. Раскрывать язвы души перед одним Всевидящим и Невидимым Богом не так трудно для человеческой гордости: горделивое сознание не унижает в тайной исповеди перед Всемогущим того, что человеческое ничтожество называет своим “достоинством”. Трудно обнаружить себя перед Богом при свидетеле, и преодолеть эту трудность, отказаться от своей гордости - это и есть вся суть, вся таинственная, врачуюшая с помощью Божественной благодати сила исповеди. Впервые я воспринял всей своей душой сладость этого покаяния, впервые всем сердцем почувствовал, что Бог, именно Сам Бог, устами пастыря, Им облагодетельствованного, ниспослал мне Свое прощение, когда мне сказал отец Иоанн:
- У Бога милости много - Бог простит.
Какая это была несказанная радость, каким священным трепетом исполнилась душа моя при этих любвеобильных, всепрощающих словах! Не умом я понял совершившееся, а принял его всем существом своим, всем своим таинственным духовным обновлением. Та вера, которая так упорно не давалась моей душе, несмотря на видимое мое обращение у мощей преподобного Сергия, только после этой моей сердечной исповеди у отца Иоанна занялась во мне ярким пламенем.
Я сознал себя и верующим, и православным."
С.А.Нилус об Иоанне Кронштадтском