О странствиях однодневных и случайных.
Прощай, Васильевский опрятный,
огни полночные туши,
гони троллейбусы обратно
и новых юношей страши,
дохнув в уверенную юность
водой, обилием больниц,
безумной правильностью улиц,
безумной каменностью лиц.
(c) И. А. Бродский
Бредешь по Седьмой Линии Васильевского острова, темные грузные облака клубятся над головою, солнце подсвечивает их синие кромки. Дома-дома, и среди них вдруг, в том же четырехэтажном масштабе, белый корпус теплохода, недвижимо стоящего на неспокойной Неве.
Смотришь поверх крыш, и среди антенн и проводов, видишь красные стройные мачты, которые видел и в Кильской бухте у немецких берегов, а за неделю до этого высматривал среди густого тумана, пришедшего с голландских болот. Многие люди, собравшиеся сегодня на пристани, в последний раз видели «Седов» (а я, несомненно, повествую о нем) четырнадцать месяцев назад, когда барк покидал родные холодные воды Финского залива, уходя в кругосветное плавание.
А теперь - к черту все мои словесные изыскания, ведь дело снова в том, что я покупаю билеты на поезд Москва-Петербург, ближе к полуночи за два часа до отправления, пью джин в пустой пятиугольной голубой комнате, сидя на полу, мечтая о Греции, о райских садах на маленьких островах, среди теплого известняка, развалин, оливковых рощ, о том, как я, наконец, после лета, проведенного на северах, в октябре умчусь на юг, а сама сейчас-здесь, смотрю в карие глаза потрясающего Лехи. Годы идут, я знаю его четверть своей жизни, а он так и сидит передо мной, смотря в сторону, а на самом деле глубоко в себя, выводя прекрасные соло, весь дрожа от своей музыки. За час, пробежавший так быстро в московской теплой ночи, полной пьяниц и асфальтоукладчиков, уже неверной походочкой, доедая консервированные ананасы, я сажусь в такси, мчусь к Курскому вокзалу.
Духота, люди, консервированные как ананасы, выдержанные, ибо поезд, оказывается, с самого Кисловодска под завязку набит пассажирами, тяжело вздыхают во сне, угоревши от жары в недвижимом воздухе. Разлетаются перья от моей подушки, медленно, кружась, оседают на женщин, спящих внизу, равномерно покрывают стол, пол, перекошенные занавесочки… Я запрыгиваю наверх, разнося себе голову о багажную полку, и засыпаю от боли, обернувшей мой горячий лоб своим немым холодом.
Невский пуст, пустынен, хотя вокруг меня полдень, громыхают эти ужасные машины, сдергивающие старый асфальт с главной питерской дороги, мне прямо-таки больно смотреть на это, мне начинает казаться, что проспект, прямой как стрела, скоро начнет извиваться от боли, но я ошибаюсь - с грузовиков сыпется новый асфальт, катки ровняют его, выпуская пар из-под своего неминуемого колеса.
Мои милые корабельные кореша находят меня во всей питерской суете, совсем не похожей на родную, московскую. Эти лица здесь видеть так же странно, как и мачты - это все был совершенно другой мир, непростительно хороший для того, чтобы вот так вот нагло просвечивать сквозь три тысячи копий одного документа, которые я печатаю теперь каждый день, будучи покорным рабом приемной комиссии, вместо того, чтобы делать уколы и перевязки в какой-нибудь дыре - бюджетной клинике, я имею в виду. Мне дали шанс убежать на денек, на целый огромный день, одиннадцать часов от перрона до перрона, немного мелочи, которую, не считая, я меняла на жетончики метро. Корабельные скоро разъедутся - кто куда, счастливчики снова увидят три сосны с восьмью поперечинами, да желтый канареечный борт, кто-то вернется к себе в темно-кирпичный Гамбург, питерцы - Питеру, москвичи - Москве. Но нынче у нас всех была пара часов, чтобы постоять в очереди на «Седов», на котором все уже были по многу раз, поглядеть снова на морячков, которым на этот раз уже не считать дни до возвращения, как это было в Ден-Хелдере и Киле, и не сидеть наряды без берега, которые лихо, налево и направо раздают офицеры.
- Вы до сих пор работаете моряком? - сквозь музыку, грохочущую над ухом, спрашиваю я давешнего выпускника морской академии.
- Мы все жили в одном кубрике - вот мы все, кто здесь сидит. Теперь вот он да, краснолицый этот, который глотку рвет себе, поет вон, видишь. Он теперь юрист. Да, ага. А я джазовый гитарист. Этот людей убивает. А тот уже совсем взрослый человек - видишь золотое, да на безымянном. Все. А ты думаешь, каково это? Парусник, да? Романтика, кругосветка, все так чудесно, мило, да? Туземные женщины, смуглокожие, таитянки, три дня в порту, три дня, а значит и три ночи… Там же армия, там солдатский порядок: получил наряд в море, отстоял две вахты, на третью - гниешь в машине, там громыхает все, соляра глаза выедает, глохнешь там и слепнешь, месяц без берега, на этой посудине. Никаких таитянок, ты уж только и думаешь, как вернешься, домой на север, как на берег сойдешь, и никто тебе больше будет не указ. Что счастья-то, на мир глядеть с борта, когда к этому сладкому миру не прикоснуться.
Этот разговор, эта исповедь, точнее, происходила в какой-то квартире, красиво обставленной: гостиная с обоями под старину, круглый стол, много людей - взрослых, с гитарами, коньяком. Один из них в белой рубашке с погонами, у сердца значок - высокий парусник, под ним некрупными буквами надпись: «За кругосветное плавание».
Эта сцена тоже не принадлежит нынешнему времени, кажется, это шестидесятые или семидесятые годы, старая квартира, приглушенный свет и музыка, от русских сочинений на тему рок-н-ролла до джазовых гитарных импровизаций. Тосты и объятия, какие-то удивительные слова, сказанные просто и от души, бесконечные хлопки по плечам, а руки у всех по моряцкой привычке сильные, движения четкие и прямые.
- Я в море был шесть месяцев, эти двое по четыре ходили, Франц один у нас такой, б****, кругосветка! Кругосветка, брат, тебе же и не рассказать всего!
Все смотрят на человека в рубашке с восхищением и тоской по чему-то несбыточному. А я думаю, что же дальше. И вообще, что происходит в душе у человека, который обошел мир, и теперь вернулся в дождливый, душноватый июльский Петербург, какие еще есть стремления у того, кто к своим тридцати обошел мыс Горн, ходил по жаркому бразильскому берегу, целовал таитянок, видел мыс Доброй Надежды, бродил по Кейптауну, слушал вживую Лагутенко по пути из Владивостока до Гонконга, вкушал богатой азиатской жизни, перешел Атлантику и Тихий океан под парусами на самом большом русском паруснике… Что же творится в этой переполненной образами и всей квинтэссенцией жизни голове сейчас, когда он смотрит, опьяневший от коньяка и радостного смеха, на своих лучших друзей, ждавших его четырнадцать месяцев на этом берегу?
Разговор был долгим, странным, закончился он тем, что до той минуты, когда мне нужно было говорить «Добрый вечер» полненькой проводнице третьего вагона поезда «Две столицы», оставалось ровным счетом полчаса, а это гораздо меньше, чем нужно на спокойный путь до вокзала. В кармане джинсов звенят монетки, одна из которых заветный жетон на метро, другие - рубли, кроны, латвийские сантимы, европейские центы, копийки с давних времен… Угадываешь железный кругляш с буквой «М», ныряешь в турникет и бежишь, бежишь со всех ног.
Темный вокзал, шипят поезда, проверяя тормоза; шестая платформа, левый путь - рыженькие нарядные вагоны, из которых я вскакиваю в последний, поезд начинает свой медленный путь, первый раз стукнули колеса о стык рельсов.
Лицо горит, мне кажется, что от меня идет пар в этой холодной ночи, я сижу в тамбуре, дверь еще не закрыта, перед моими глазами мелькают ноги провожающих, огни фонарей, шероховатый монолит платформы.
Такое странное чувство, что твое движение не прекращается ни на минуту, и поезд лишь подхватил тот бешеный вихрь, которым ты примчался сюда. Мне нужно было пройти двенадцать вагонов, прежде чем я сложу свою горемычную голову на скромную подушку, прижав лоб к коленям на верхней боковой.
В тринадцатом вагоне мне предложили чаю, в одиннадцатом - кофейку, в купейном - койку с доплатой в пятисотенную, в ресторане - бокальчик игристого. Вежливо отказываясь от каждого из предложений, я добрела до пятого вагона, где мое чуткое ухо уловило английскую речь.
Двое юных англичан пытались объяснить на обаятельном, но совершенно неизвестном нам русском языке, что они платили за белье, но проводница была глуха к их аргументам. Синхронный перевод оказался вещью крайне полезной в полуночном плацкарте Питер-Москва. Поболтав с ними еще немного, я все-таки добрела до своей койки, обсудив с проводницей прелести английского языка.
Казалось бы, что еще могло удивить меня в этот день, за пару минут до крепкого сна без сновидений? Ничего.
- Помогите матрасик достать, пожалуйста, - говорю я мужчине, читающему что-то на верхней полке.
- Exscuse moi, quesque tu dit?
Мне оставалось только покачать головой, горестно вздохнуть, взять матрас и сказать:
- Шок ран, buona notte.
Бедняга не понял моего печального вздоха, и арабско-итальянского ответа, улыбнулся и уснул с раскрытой книжкой на груди.
Такие дела.
огни полночные туши,
гони троллейбусы обратно
и новых юношей страши,
дохнув в уверенную юность
водой, обилием больниц,
безумной правильностью улиц,
безумной каменностью лиц.
(c) И. А. Бродский
Бредешь по Седьмой Линии Васильевского острова, темные грузные облака клубятся над головою, солнце подсвечивает их синие кромки. Дома-дома, и среди них вдруг, в том же четырехэтажном масштабе, белый корпус теплохода, недвижимо стоящего на неспокойной Неве.
Смотришь поверх крыш, и среди антенн и проводов, видишь красные стройные мачты, которые видел и в Кильской бухте у немецких берегов, а за неделю до этого высматривал среди густого тумана, пришедшего с голландских болот. Многие люди, собравшиеся сегодня на пристани, в последний раз видели «Седов» (а я, несомненно, повествую о нем) четырнадцать месяцев назад, когда барк покидал родные холодные воды Финского залива, уходя в кругосветное плавание.
А теперь - к черту все мои словесные изыскания, ведь дело снова в том, что я покупаю билеты на поезд Москва-Петербург, ближе к полуночи за два часа до отправления, пью джин в пустой пятиугольной голубой комнате, сидя на полу, мечтая о Греции, о райских садах на маленьких островах, среди теплого известняка, развалин, оливковых рощ, о том, как я, наконец, после лета, проведенного на северах, в октябре умчусь на юг, а сама сейчас-здесь, смотрю в карие глаза потрясающего Лехи. Годы идут, я знаю его четверть своей жизни, а он так и сидит передо мной, смотря в сторону, а на самом деле глубоко в себя, выводя прекрасные соло, весь дрожа от своей музыки. За час, пробежавший так быстро в московской теплой ночи, полной пьяниц и асфальтоукладчиков, уже неверной походочкой, доедая консервированные ананасы, я сажусь в такси, мчусь к Курскому вокзалу.
Духота, люди, консервированные как ананасы, выдержанные, ибо поезд, оказывается, с самого Кисловодска под завязку набит пассажирами, тяжело вздыхают во сне, угоревши от жары в недвижимом воздухе. Разлетаются перья от моей подушки, медленно, кружась, оседают на женщин, спящих внизу, равномерно покрывают стол, пол, перекошенные занавесочки… Я запрыгиваю наверх, разнося себе голову о багажную полку, и засыпаю от боли, обернувшей мой горячий лоб своим немым холодом.
Невский пуст, пустынен, хотя вокруг меня полдень, громыхают эти ужасные машины, сдергивающие старый асфальт с главной питерской дороги, мне прямо-таки больно смотреть на это, мне начинает казаться, что проспект, прямой как стрела, скоро начнет извиваться от боли, но я ошибаюсь - с грузовиков сыпется новый асфальт, катки ровняют его, выпуская пар из-под своего неминуемого колеса.
Мои милые корабельные кореша находят меня во всей питерской суете, совсем не похожей на родную, московскую. Эти лица здесь видеть так же странно, как и мачты - это все был совершенно другой мир, непростительно хороший для того, чтобы вот так вот нагло просвечивать сквозь три тысячи копий одного документа, которые я печатаю теперь каждый день, будучи покорным рабом приемной комиссии, вместо того, чтобы делать уколы и перевязки в какой-нибудь дыре - бюджетной клинике, я имею в виду. Мне дали шанс убежать на денек, на целый огромный день, одиннадцать часов от перрона до перрона, немного мелочи, которую, не считая, я меняла на жетончики метро. Корабельные скоро разъедутся - кто куда, счастливчики снова увидят три сосны с восьмью поперечинами, да желтый канареечный борт, кто-то вернется к себе в темно-кирпичный Гамбург, питерцы - Питеру, москвичи - Москве. Но нынче у нас всех была пара часов, чтобы постоять в очереди на «Седов», на котором все уже были по многу раз, поглядеть снова на морячков, которым на этот раз уже не считать дни до возвращения, как это было в Ден-Хелдере и Киле, и не сидеть наряды без берега, которые лихо, налево и направо раздают офицеры.
- Вы до сих пор работаете моряком? - сквозь музыку, грохочущую над ухом, спрашиваю я давешнего выпускника морской академии.
- Мы все жили в одном кубрике - вот мы все, кто здесь сидит. Теперь вот он да, краснолицый этот, который глотку рвет себе, поет вон, видишь. Он теперь юрист. Да, ага. А я джазовый гитарист. Этот людей убивает. А тот уже совсем взрослый человек - видишь золотое, да на безымянном. Все. А ты думаешь, каково это? Парусник, да? Романтика, кругосветка, все так чудесно, мило, да? Туземные женщины, смуглокожие, таитянки, три дня в порту, три дня, а значит и три ночи… Там же армия, там солдатский порядок: получил наряд в море, отстоял две вахты, на третью - гниешь в машине, там громыхает все, соляра глаза выедает, глохнешь там и слепнешь, месяц без берега, на этой посудине. Никаких таитянок, ты уж только и думаешь, как вернешься, домой на север, как на берег сойдешь, и никто тебе больше будет не указ. Что счастья-то, на мир глядеть с борта, когда к этому сладкому миру не прикоснуться.
Этот разговор, эта исповедь, точнее, происходила в какой-то квартире, красиво обставленной: гостиная с обоями под старину, круглый стол, много людей - взрослых, с гитарами, коньяком. Один из них в белой рубашке с погонами, у сердца значок - высокий парусник, под ним некрупными буквами надпись: «За кругосветное плавание».
Эта сцена тоже не принадлежит нынешнему времени, кажется, это шестидесятые или семидесятые годы, старая квартира, приглушенный свет и музыка, от русских сочинений на тему рок-н-ролла до джазовых гитарных импровизаций. Тосты и объятия, какие-то удивительные слова, сказанные просто и от души, бесконечные хлопки по плечам, а руки у всех по моряцкой привычке сильные, движения четкие и прямые.
- Я в море был шесть месяцев, эти двое по четыре ходили, Франц один у нас такой, б****, кругосветка! Кругосветка, брат, тебе же и не рассказать всего!
Все смотрят на человека в рубашке с восхищением и тоской по чему-то несбыточному. А я думаю, что же дальше. И вообще, что происходит в душе у человека, который обошел мир, и теперь вернулся в дождливый, душноватый июльский Петербург, какие еще есть стремления у того, кто к своим тридцати обошел мыс Горн, ходил по жаркому бразильскому берегу, целовал таитянок, видел мыс Доброй Надежды, бродил по Кейптауну, слушал вживую Лагутенко по пути из Владивостока до Гонконга, вкушал богатой азиатской жизни, перешел Атлантику и Тихий океан под парусами на самом большом русском паруснике… Что же творится в этой переполненной образами и всей квинтэссенцией жизни голове сейчас, когда он смотрит, опьяневший от коньяка и радостного смеха, на своих лучших друзей, ждавших его четырнадцать месяцев на этом берегу?
Разговор был долгим, странным, закончился он тем, что до той минуты, когда мне нужно было говорить «Добрый вечер» полненькой проводнице третьего вагона поезда «Две столицы», оставалось ровным счетом полчаса, а это гораздо меньше, чем нужно на спокойный путь до вокзала. В кармане джинсов звенят монетки, одна из которых заветный жетон на метро, другие - рубли, кроны, латвийские сантимы, европейские центы, копийки с давних времен… Угадываешь железный кругляш с буквой «М», ныряешь в турникет и бежишь, бежишь со всех ног.
Темный вокзал, шипят поезда, проверяя тормоза; шестая платформа, левый путь - рыженькие нарядные вагоны, из которых я вскакиваю в последний, поезд начинает свой медленный путь, первый раз стукнули колеса о стык рельсов.
Лицо горит, мне кажется, что от меня идет пар в этой холодной ночи, я сижу в тамбуре, дверь еще не закрыта, перед моими глазами мелькают ноги провожающих, огни фонарей, шероховатый монолит платформы.
Такое странное чувство, что твое движение не прекращается ни на минуту, и поезд лишь подхватил тот бешеный вихрь, которым ты примчался сюда. Мне нужно было пройти двенадцать вагонов, прежде чем я сложу свою горемычную голову на скромную подушку, прижав лоб к коленям на верхней боковой.
В тринадцатом вагоне мне предложили чаю, в одиннадцатом - кофейку, в купейном - койку с доплатой в пятисотенную, в ресторане - бокальчик игристого. Вежливо отказываясь от каждого из предложений, я добрела до пятого вагона, где мое чуткое ухо уловило английскую речь.
Двое юных англичан пытались объяснить на обаятельном, но совершенно неизвестном нам русском языке, что они платили за белье, но проводница была глуха к их аргументам. Синхронный перевод оказался вещью крайне полезной в полуночном плацкарте Питер-Москва. Поболтав с ними еще немного, я все-таки добрела до своей койки, обсудив с проводницей прелести английского языка.
Казалось бы, что еще могло удивить меня в этот день, за пару минут до крепкого сна без сновидений? Ничего.
- Помогите матрасик достать, пожалуйста, - говорю я мужчине, читающему что-то на верхней полке.
- Exscuse moi, quesque tu dit?
Мне оставалось только покачать головой, горестно вздохнуть, взять матрас и сказать:
- Шок ран, buona notte.
Бедняга не понял моего печального вздоха, и арабско-итальянского ответа, улыбнулся и уснул с раскрытой книжкой на груди.
Такие дела.