We were permitted to see the Sun.
И ночь была безбрежна. Она укачивала своими звездами усталое сознание, она пробиралась в него своей синей тьмой, прозрачной и легкой. Ломоть луны тоже плыл в этой высоте, касаясь вершины купола изнутри.
Электрический свет резал усталые глаза. Пожалуй, сегодня был единственный день, когда лимит моего зрения был исчерпан - достигнут и пройден, когда мучительно больно стало смотреть на этот безумный диск, пожалуй, сегодня я действительно видела и смотрела до тех пор, пока все не слилось в единую перламутровую дымку и восприятие через зрение перестало для меня существовать. Наверное, так наступает слепота в горах, если конечно люди не сходят с ума от этого сумасшедшего перекрестья лучей. Но их слепота - дело отражений. Наши же сегодняшние видения - есть чистое Солнце, а не свет. Солнце как существо, как вещь-в-себе, открывшаяся вдруг нам, исказившая пространство и время. Пульсирующий, крутящийся диск, разрываемый этой неземной, невообразимой энергией, квинтэссенция взрыва - вот что открылось нам за теплой и сладкой взвесью света в лесу, вот к чему нас привела тропа по мягкому шороху сухостоя, к чему нас привел этот поиск - нового и совершенного. Многогранник, в середине которого мы стояли, поймал луч и опутал нас паутиной света, пущенного по ребрам и углам. В этой осени так давно не было и намека на солнце, что уж говорить о ясном небе - абсолютно летнем, и сухой земле, застывающей в ожидании долгих холодов.
Мой день сегодня начинался дважды - первый раз в ледяной постели, негнущиеся руки и ноги и я уезжаю - убываю на другой конец города и существую там, не приходя в сознание - этот сумбурный сон закончился перед философией - когда пришла С… Кант стучал тросточкой по основанию моего черепа, гуляя по моим мостовым, выводя меня из себя неприкосновенной, исключительной четкостью своей жизни, Лейбниц раздражал рационалистической гениальностью, монотонный гул аудитории усыплял усталый рассудок. Философия кончилась - и!
Аллюзия к прошлой весне - мельком, едва заметно - кратчайший миг - солнечный свет из окна входит в аудиторию, в головах наших зреет образ моментального побега.
Решено и мы выплескиваемся в улицу, покидая тень, выходим в полосу света.
А дальше наше скромное безвремение, наполненное, залитое светом, испещренное звоном пластиковой шкалы термометра, увиденным нами звуком музыки, шедшей из пары окон.
В головах наших, видимо, проходили сходные шторма и оттого мы оказывались на похожих гребнях их волн и поражались скорости и схожести ассоциаций. Дома присмирело смотрели на нас, выставив безоружные запястья - мы видели ветвение их вен - в прозрачно-теплых тенях деревьев. Это было доверие и прирученность последнего из осенних дней.
Что-то в этот день манило нас, уставших и изнуренных нескончаемыми потоками информации, манило нас в лес, туда, где земля мягкая - не асфальт, где свет ложится филигранью на листья и есть гул города только издалека, целостный, непричастный, отстраненный.
Мы поддались - и разом, не сговариваясь, прошли дышащие подземельным теплом двери метро и, ускорив шаг, пошли навстречу заготовленным нам видениям.
Свет был нежен и тих, небо было летним, морозец сковывал деревья точно чопорность - а так, казалось, они готовы наклониться друг к другу на откровенный разговор за нашими спинами.
Пройдя редкую рощицу, мы вышли к длинной дороге - посторонней, чужой этому месту, полной людей и, не задумываясь, спрыгнули через канаву на поле, все уставленное сухостоем, споря - мягка ли земля или замерзшая и слышен будет только шорох желтых стеблей? И обе оказались правы и последовали за солнцем.
Первым из видений, нам открывшихся, был Свет. Тропинка вела нас через поле и тонкие деревца - к воде, неширокой речке, и пока мы шли (поле зрения подрагивает как камера без штатива, и кадр расплывается на долю секунды, затем ранит глаз своей неизбывной четкостью) вдруг в некоторый миг картина наполнилась предметами и освещением - мост через реку, яркий свет от перил, серебристое зеркало воды и невысокий гребень за мостом, дающий начало длинному полю. С каждым шагом по железным листам мостка - он становился все менее земным. И тут на гребне появился маленький ребенок, остановился и посмотрел на нас. Силуэт был пронизан, пропитан, обернут пеленой из перламутра, взвешенного в воздухе - легкого и в то же время ощутимого, имеющего текстуру. Вырисовывались ноги и руки-в-боки, голова ангела была недоступна нашему взору и осталась лишь принимавшим контуры диском - то ли лица, то ли Солнца.
Вдохновленные, пораженные - мы стояли на мосту, лишь исчерпав видение до конца, смогли отправиться дальше.
Здесь-то к нам и пришло второе, пожалуй, самое главное видение из всех нам показанных в этот вечер.
Поле, то, что за гребнем. Серо-ржавая вышка ЛЭП, ясное небо и пространство, неисчерченное ни дорогами, ни облаками. Мы, стоящие у вышки. Солнце.
Сложно даже и вспомнить ныне, что заставило нас одновременно поднять глаза на солнце - контуры деревьев, причудливо, освещенные, зарождающаяся полоса самолета…?
Не имеет значения. Мы подняли глаза.
Нам было позволено увидеть Солнце. Не свет, но шар, танцующий сам в себе, крутящийся, разрываемый энергией, которую сдержать невозможно, пылающий. Мои попытки назвать Солнце - солнцем смешны и жалки. Потому что если бы слово мое обладало той силой, чтобы передать вам произошедшее (НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО) , то мало что смогло бы удержать меня в здравом рассудке, слишком размылись бы границы моего восприятия, а заодно и реальности, не говоря уже о понятиях здравия и рассудка.
Здесь не нужны глаголы, ибо нет действия, не нужны и наречия, потому что по сути дела нет ни места, ни времени. Горстка существительных прочесана мной вдоль и поперек, прилагательные поверхностны и малы - они ничего не значат в сравнении с этой горящей звездой. И мы тоже.
Ясность диска вдруг начала скрываться за огромным облаком дыма. Облако дыма - это тоже ложь. Дым - это тонкая белесая струйка из труб на человечьих жилищах. То, что загородило свет было Атлантом, расправляющим руки, обхватывающим отчаянный шар. То была настоящая битва, где небо ореолом вокруг врагов расцветало красным и синим. И единственными свидетелями этой небесной схватки были мы. Атлант обратился в серп и стих, развеялся, отступил, поверженный. Солнце во всей красоте своего беспристрастия вновь предстало перед нами обнаженным и танцующим.
…тогда мне на ум пришло, что если нынче сетчатка моя сгорит и я ослепну, то меня не удручит этот факт. Потому что то, что нам было разрешено увидеть стоит много. Слепота? А разве видят те, кто ни разу не видел Солнце…?
От этого долгого видения отвлек нас совершенно сюрреалистичный объект. То была радиоуправляемая модель самолета. Кукурузник реял и нежился в совсем уже порыжевшем свете, припадая на правое крыло. Жужжание его моторчика было звуком мира обновленного и ощутимого.
Мы спешно покидали лес, чтобы выбраться до сумерек. Дышалось легко и говорилось совсем иначе. Голова была чиста, и в ней царило чувство высшего дара и свет. На солнце смотреть не хотелось, наш диалог на сегодня был окончен, оно уходило, одаривая последним золотом остатки последнего действительно осеннего дня.
We talked about the real friendship and new edges that couldn`t be discovered in lonesome way.
Sarai and Abram came to forest one day and then Sarah and Abraham left it behind their backs.
Когда реальность истончается, показывая нам те самые новые грани, о ких сказано выше, она не лишается природной иронии. И потому, когда ей приходит время вновь загрубеть, она подкидывает нам свои издевательские шуточки, типа могильных камней на дороге, дурацких водителей трамваев… Но это все уже совсем земное, это крайности возвращения.
Идешь по городу, стремительно темнеющему - а в тебе свет, преломленный, яркий, греющий.
Смотришь на людей и раздаешь каждому по лучу, по отблеску. Исчерпанный и наполненный одновременно, с новой буквой в старом имени, выходишь из полуночного автобуса на пустынной остановке, поднимаешь глаза к выси, полной звезд - сознание и усталое зрение убаюкиваются мерной поступью ночи.
И ее океанской безбрежностью.
Электрический свет резал усталые глаза. Пожалуй, сегодня был единственный день, когда лимит моего зрения был исчерпан - достигнут и пройден, когда мучительно больно стало смотреть на этот безумный диск, пожалуй, сегодня я действительно видела и смотрела до тех пор, пока все не слилось в единую перламутровую дымку и восприятие через зрение перестало для меня существовать. Наверное, так наступает слепота в горах, если конечно люди не сходят с ума от этого сумасшедшего перекрестья лучей. Но их слепота - дело отражений. Наши же сегодняшние видения - есть чистое Солнце, а не свет. Солнце как существо, как вещь-в-себе, открывшаяся вдруг нам, исказившая пространство и время. Пульсирующий, крутящийся диск, разрываемый этой неземной, невообразимой энергией, квинтэссенция взрыва - вот что открылось нам за теплой и сладкой взвесью света в лесу, вот к чему нас привела тропа по мягкому шороху сухостоя, к чему нас привел этот поиск - нового и совершенного. Многогранник, в середине которого мы стояли, поймал луч и опутал нас паутиной света, пущенного по ребрам и углам. В этой осени так давно не было и намека на солнце, что уж говорить о ясном небе - абсолютно летнем, и сухой земле, застывающей в ожидании долгих холодов.
Мой день сегодня начинался дважды - первый раз в ледяной постели, негнущиеся руки и ноги и я уезжаю - убываю на другой конец города и существую там, не приходя в сознание - этот сумбурный сон закончился перед философией - когда пришла С… Кант стучал тросточкой по основанию моего черепа, гуляя по моим мостовым, выводя меня из себя неприкосновенной, исключительной четкостью своей жизни, Лейбниц раздражал рационалистической гениальностью, монотонный гул аудитории усыплял усталый рассудок. Философия кончилась - и!
Аллюзия к прошлой весне - мельком, едва заметно - кратчайший миг - солнечный свет из окна входит в аудиторию, в головах наших зреет образ моментального побега.
Решено и мы выплескиваемся в улицу, покидая тень, выходим в полосу света.
А дальше наше скромное безвремение, наполненное, залитое светом, испещренное звоном пластиковой шкалы термометра, увиденным нами звуком музыки, шедшей из пары окон.
В головах наших, видимо, проходили сходные шторма и оттого мы оказывались на похожих гребнях их волн и поражались скорости и схожести ассоциаций. Дома присмирело смотрели на нас, выставив безоружные запястья - мы видели ветвение их вен - в прозрачно-теплых тенях деревьев. Это было доверие и прирученность последнего из осенних дней.
Что-то в этот день манило нас, уставших и изнуренных нескончаемыми потоками информации, манило нас в лес, туда, где земля мягкая - не асфальт, где свет ложится филигранью на листья и есть гул города только издалека, целостный, непричастный, отстраненный.
Мы поддались - и разом, не сговариваясь, прошли дышащие подземельным теплом двери метро и, ускорив шаг, пошли навстречу заготовленным нам видениям.
Свет был нежен и тих, небо было летним, морозец сковывал деревья точно чопорность - а так, казалось, они готовы наклониться друг к другу на откровенный разговор за нашими спинами.
Пройдя редкую рощицу, мы вышли к длинной дороге - посторонней, чужой этому месту, полной людей и, не задумываясь, спрыгнули через канаву на поле, все уставленное сухостоем, споря - мягка ли земля или замерзшая и слышен будет только шорох желтых стеблей? И обе оказались правы и последовали за солнцем.
Первым из видений, нам открывшихся, был Свет. Тропинка вела нас через поле и тонкие деревца - к воде, неширокой речке, и пока мы шли (поле зрения подрагивает как камера без штатива, и кадр расплывается на долю секунды, затем ранит глаз своей неизбывной четкостью) вдруг в некоторый миг картина наполнилась предметами и освещением - мост через реку, яркий свет от перил, серебристое зеркало воды и невысокий гребень за мостом, дающий начало длинному полю. С каждым шагом по железным листам мостка - он становился все менее земным. И тут на гребне появился маленький ребенок, остановился и посмотрел на нас. Силуэт был пронизан, пропитан, обернут пеленой из перламутра, взвешенного в воздухе - легкого и в то же время ощутимого, имеющего текстуру. Вырисовывались ноги и руки-в-боки, голова ангела была недоступна нашему взору и осталась лишь принимавшим контуры диском - то ли лица, то ли Солнца.
Вдохновленные, пораженные - мы стояли на мосту, лишь исчерпав видение до конца, смогли отправиться дальше.
Здесь-то к нам и пришло второе, пожалуй, самое главное видение из всех нам показанных в этот вечер.
Поле, то, что за гребнем. Серо-ржавая вышка ЛЭП, ясное небо и пространство, неисчерченное ни дорогами, ни облаками. Мы, стоящие у вышки. Солнце.
Сложно даже и вспомнить ныне, что заставило нас одновременно поднять глаза на солнце - контуры деревьев, причудливо, освещенные, зарождающаяся полоса самолета…?
Не имеет значения. Мы подняли глаза.
Нам было позволено увидеть Солнце. Не свет, но шар, танцующий сам в себе, крутящийся, разрываемый энергией, которую сдержать невозможно, пылающий. Мои попытки назвать Солнце - солнцем смешны и жалки. Потому что если бы слово мое обладало той силой, чтобы передать вам произошедшее (НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИЛО) , то мало что смогло бы удержать меня в здравом рассудке, слишком размылись бы границы моего восприятия, а заодно и реальности, не говоря уже о понятиях здравия и рассудка.
Здесь не нужны глаголы, ибо нет действия, не нужны и наречия, потому что по сути дела нет ни места, ни времени. Горстка существительных прочесана мной вдоль и поперек, прилагательные поверхностны и малы - они ничего не значат в сравнении с этой горящей звездой. И мы тоже.
Ясность диска вдруг начала скрываться за огромным облаком дыма. Облако дыма - это тоже ложь. Дым - это тонкая белесая струйка из труб на человечьих жилищах. То, что загородило свет было Атлантом, расправляющим руки, обхватывающим отчаянный шар. То была настоящая битва, где небо ореолом вокруг врагов расцветало красным и синим. И единственными свидетелями этой небесной схватки были мы. Атлант обратился в серп и стих, развеялся, отступил, поверженный. Солнце во всей красоте своего беспристрастия вновь предстало перед нами обнаженным и танцующим.
…тогда мне на ум пришло, что если нынче сетчатка моя сгорит и я ослепну, то меня не удручит этот факт. Потому что то, что нам было разрешено увидеть стоит много. Слепота? А разве видят те, кто ни разу не видел Солнце…?
От этого долгого видения отвлек нас совершенно сюрреалистичный объект. То была радиоуправляемая модель самолета. Кукурузник реял и нежился в совсем уже порыжевшем свете, припадая на правое крыло. Жужжание его моторчика было звуком мира обновленного и ощутимого.
Мы спешно покидали лес, чтобы выбраться до сумерек. Дышалось легко и говорилось совсем иначе. Голова была чиста, и в ней царило чувство высшего дара и свет. На солнце смотреть не хотелось, наш диалог на сегодня был окончен, оно уходило, одаривая последним золотом остатки последнего действительно осеннего дня.
We talked about the real friendship and new edges that couldn`t be discovered in lonesome way.
Sarai and Abram came to forest one day and then Sarah and Abraham left it behind their backs.
Когда реальность истончается, показывая нам те самые новые грани, о ких сказано выше, она не лишается природной иронии. И потому, когда ей приходит время вновь загрубеть, она подкидывает нам свои издевательские шуточки, типа могильных камней на дороге, дурацких водителей трамваев… Но это все уже совсем земное, это крайности возвращения.
Идешь по городу, стремительно темнеющему - а в тебе свет, преломленный, яркий, греющий.
Смотришь на людей и раздаешь каждому по лучу, по отблеску. Исчерпанный и наполненный одновременно, с новой буквой в старом имени, выходишь из полуночного автобуса на пустынной остановке, поднимаешь глаза к выси, полной звезд - сознание и усталое зрение убаюкиваются мерной поступью ночи.
И ее океанской безбрежностью.