Маленькое, дающее большое
Неделю было тихо, даже странно как-то, внутренне всегда готов к сиренам, к схватить детей, надеть тапочки и побежать; ощущение, что целую неделю мучительно ждал когда сирена завоет в очередной раз. Сирен не было, только рык военных самолетов напоминал о том, что сейчас война. Вчера Ыкл решил наконец пойти погулять -- сирен не будет, всё нормально, решили мы вместе, и я со спокойным сердцем отпустила его на прогулку. Сирена раздалась четверть часа спустя, поначалу она была еле слышна, постепенно набирала обороты и тогда, когда стало очевидно, что это наша сирена, за которой последуют наши бумы, я схватила девицу, чадо схватила дитя и мы побежали в убежище. Чадо -- вечный разгильдяй и нехочуха, собралась за одно мгновение, взяла на руки дитя и спокойно, без паники, пошла впереди. Мы начали слышать взрывы до того, как дошли до убежища -- бум, -- кричала девица, широко раскрывала глаза и хлопала себя по щекам, -- наш бум! В убежище все чинно приветствовали друг друга, девица и дитя немедленно начали гладить всех собак, собаки щурились от удовольствия и виляли хвостами. Всё, -- сказала девица через несколько минут, -- теперь можно опять спать. Мы вернулись как раз тогда, когда телефон в очередной раз разрывался от звонков. С нами всё прекрасно, мы справились, продолжай гулять, -- скороговоркой выпалила я Ыклу до того, как он успел что-либо сказать, -- точно нормально, точно можешь продолжать гулять, -- спешно продолжила я, отвечая на еще не заданные вопросы. Я мельком увидела, что где-то рядом с нами упал осколок, махнула рукой и решила не читать новостей.
В пятницу мы ездили в центр, бабушка Ыкла праздновала день рождения: мне что, -- словно споря, спрашивала меня она, -- теперь день рождения не праздновать? Мало того, что они нас обстреливают и убивают, так мне что, и день рождения из-за этих сволочей пропустить?! День рождения пропускать негоже, потому мы вызвали такси и поехали. Господин водитель оказался русскоязычным, он старался не прислушиваться к беседам, но получалось крайне плохо. Девица болтала без умолку.
-- Мама, это кто? -- вопрошала девица с заднего сиденья, указывая пальцем на господина водителя.
-- Это господин водитель, -- начала я было объяснение, когда он вмешался, -- полноте вам, какой господин, просто водитель.
-- Ну уж нет, -- упрямо замотала я головой, -- у нас либо сударь, либо господин, выбирайте, -- Господин водитель задумался на пару секунд, посмотрел в окно, после вздохнул, -- тогда, конечно, лучше сударь.
-- Сударь водитель, -- счастливо закричала девица с заднего сиденья, -- это сударь водитель!
-- Мама, -- продолжала девица свою бесконечную беседу, -- а можно рисовать на стене?
-- Нет, -- обернулась я, страшно вращая глазами, -- на стене рисовать нельзя!
-- А я уже нарисовала, -- хитро рассмеялась она, -- но я всё помою, всю стену! Возьму, -- протянула задумчиво, -- большую зеленую губку и всё помою! Мама, -- смотрела она в окно и начинала новую тему, -- а я могу достать до облака? Нет? А вот когда я смогу достать до облака, -- продолжала почти скороговоркой, сударь водитель заинтересовался и выключил радио, -- я на нем нарисую! -- счастливо констатировала девица.
На домах светились наши флаги, впереди мы увидели большого светящегося льва.
-- А что это за лев? -- выбросила чадо вопрос в воздух. Вопрос подхватил сударь водитель.
-- Лев, -- со сдержанной гордостью, начал он, -- это мы, наш народ. Мы сейчас, -- продолжал через секунду, кивая сам себе, -- самый настоящий лев: собранный, готовый к прыжку, разящий точную цель.
-- Мама, -- прыснула чадо в кулак, -- ты слышишь? Это значит, -- продолжала смеяться она, -- что папа лев, ты львица, а я львёнок, потому что я маленькая.
-- Ты большая, -- возмутилась девица таким искажением фактов, -- ты очень большая!
-- Тогда ты львёнок, ты маленькая, -- хитро сообщила ей чадо.
-- Я большая, -- немедленно расплакалась девица, считающая себя очень большой, -- я уже большая!
Мы ехали по практически пустому шоссе и казалось, что война приснилась. Подсвеченные дома, переливающиеся рекламные щиты, всё как всегда и совсем не как всегда.
-- Где остановить? -- вглядывался в номера домов сударь водитель.
-- Да можно прямо здесь, -- махнули мы рукой, -- мы дойдем, ничего страшного.
-- Ну уж нет, -- сурово покачал он головой, -- я вас прямо до места доставлю, как ценный груз!
Угол небольшой гостиной был заставлен букетами. Цветов было так много, что угол казался небольшим садом -- пахучим и разноцветным. Цветы, еда, вино -- будто обычный день, обычный день рождения. Но за столом поначалу было тихо.
-- И когда вы думаете это всё кончится? -- вздохнула бабушка Ыкла.
-- Уже кончилось, -- я скривила страшную морду и рассмеялась, -- я постановляю, -- начала я торжественным тоном, -- что на ближайшие три часа война отменяется!
Мы возвращались вечером, мы ехали по пустой дороге и усиленно не говорили о войне. Мы усиленно говорили о другом, сворачивая на войну, останавливаясь и разворачиваясь обратно. Война присутствовала в машине незримо, мы останавливали ее как могли, но она лезла из всех щелей, проникала словно дым, который заволакивает и не дает возможности увидеть ничего другого.
Ыкл пошел укладывать девочек, я пошла на обычную прогулку. Город встретил меня пустотой и звенящей тишиной. Несколько дней подряд на улицах были люди, по основным дорогам ездили машины, и казалось, всё почти вернулось на круги своя. Вечер пятницы всегда шумный, центральные улицы всегда до отказа забиты желающими пропустить по бокалу пива, посидеть, поговорить. В небольшом ресторане, том самом, в котором совсем недавно красовалась табличка "интернета нет, говорите друг с другом"", теперь было практически пусто, на табличке, мелом, размашистым почерком -- для новостей у нас всегда есть интернет. Я зашла в небольшой магазин, мне нестерпимо хотелось холодного пива. Перед прилавком стоял чрезвычайно худой господин, он что-то протягивал хозяину лавки, тот сердито отмахивался, когда заметил меня
-- Ей лучше дай, -- махнул он на меня рукой, застыл и продолжил смотреть исподлобья.
-- Вот, -- господин протянул мне лист бумаги. На листе красовался большой QR код, под которым огромными буквами призыв немедленно остановить войну, немедленно.
-- Не возьму, -- сердито замотала я головой, -- ни за что не возьму.
-- Объясни ему, -- хозяин продолжал смотреть исподлобья, щеки его покраснели, он напоминал разъяренного зверя.
-- Нельзя сейчас прекращать, -- я стояла, пытаясь сдержать волнение и настроиться на правильную волну, -- у нас заложники, они не отдают наших заложников. Помимо этого, -- я пыталась совладать с дыханием, пыталась успокоиться и говорить максимально отстраненно, -- нам надо закончить наземную операцию, надо уничтожить ХАМАС раз и навсегда.
-- Но ООН, -- господин стоял, неловко улыбался и пытался подобрать слова, -- там же ООН, там беженцы.
-- Прости, -- я, наконец, поняла что говорить, -- ты знаешь что такое отделение ООН для палестинских беженцев?
-- Что? -- он удивленно вскинул бровь, -- какое отделение?
Я стояла посреди пустого магазина и объясняла базовые вещи. Я стояла, наблюдая краем глаза за хозяином за прилавком, он усиленно кивал, постепенно успокаивался, его плотно сжатые губы начали расслабляться. Я продолжала рассказывать то, что, на мой взгляд, являлось базовой информацией, известной каждому, но господин, казалось, не знал ничего из того, о чем говорила я.
-- Давай так, -- вздохнула я от внезапно нахлынувшей усталости, -- ты пойдешь домой, почитаешь обо всем, что я тебе рассказывала, немного подумаешь, а потом решишь продолжать свою акцию или нет.
-- Договорились, -- внезапно легко согласился господин, -- я остановлю свою акцию, пока не прочитаю всё, о чем ты говорила.
Господин спрятал лист в сумку и вышел из магазина.
-- Ничего себе ты терпеливая, -- хозяин смотрел на меня и усмехался, -- тебе за это положено бесплатное пиво!
-- Не надо, -- смутилась я, -- я заплачу.
-- Ладно, -- махнул он рукой, -- давай так: ты мне платишь за пиво, а я немедленно жертвую эти деньги в фонд пострадавших, договорились?
-- Да, -- счастливо кивнула я, внезапно наполнившись радостью: прямо сейчас, только тем, что я пью это пиво, я кому-то помогла.
Улица была практически пуста, только на этом островке сидели люди, словно все, выползшие на свет, прибились к этому островку света -- туда, где сидят, пьют пиво, где нет никакой войны, пусть и на мгновение.
Я брела домой, вдыхая вечернюю прохладу, старательно гоня от себя войну: мне обязательно нужно быть веселой, легкой и счастливой, девочки не виноваты в том, что где-то существуют взрослые, отравляющие существование.
Когда началась война, мне писали все, кто только меня знал. Мне писали и спрашивали обо всем на свете.
-- Привет, -- писал мне лондонский коллега, -- помоги, пожалуйста. Мне бы хотелось составить письмо от имени всего научного мира, аккуратное письмо, в котором будет осуждение всех этих событий, в котором будет сказано, что Израиль имеет право на самооборону, в котором будет сказано всё то, что ты считаешь нужным. Ты, -- продолжал коллега, -- представляешься мне самым лучшим кандидатом на написание этого письма.
-- Я не могу, -- выдыхала я Ыклу, -- я, наверное, должна, но я совсем не могу.
-- Не расстраивайся, -- гладил он меня по голове, -- я знаю кто этим занимается, я тебе сейчас напишу к кому обратиться, а ты передай дальше.
На том и порешили. Шесть дней назад это письмо увидело свет. Оно обошло земной шар, я смотрю на подписи и выдыхаю от счастья: Австралия, Канада, Швеция, Швейцария, Германия, Италия, Англия, Дания, Россия, Украина -- представители академического мира по всему земному шару продолжают подписывать это письмо. Количество подписей растет час от часа. И пусть их пока только несколько тысяч, но это то самое маленькое, которое дает надежду на что-то очень большое.
В пятницу мы ездили в центр, бабушка Ыкла праздновала день рождения: мне что, -- словно споря, спрашивала меня она, -- теперь день рождения не праздновать? Мало того, что они нас обстреливают и убивают, так мне что, и день рождения из-за этих сволочей пропустить?! День рождения пропускать негоже, потому мы вызвали такси и поехали. Господин водитель оказался русскоязычным, он старался не прислушиваться к беседам, но получалось крайне плохо. Девица болтала без умолку.
-- Мама, это кто? -- вопрошала девица с заднего сиденья, указывая пальцем на господина водителя.
-- Это господин водитель, -- начала я было объяснение, когда он вмешался, -- полноте вам, какой господин, просто водитель.
-- Ну уж нет, -- упрямо замотала я головой, -- у нас либо сударь, либо господин, выбирайте, -- Господин водитель задумался на пару секунд, посмотрел в окно, после вздохнул, -- тогда, конечно, лучше сударь.
-- Сударь водитель, -- счастливо закричала девица с заднего сиденья, -- это сударь водитель!
-- Мама, -- продолжала девица свою бесконечную беседу, -- а можно рисовать на стене?
-- Нет, -- обернулась я, страшно вращая глазами, -- на стене рисовать нельзя!
-- А я уже нарисовала, -- хитро рассмеялась она, -- но я всё помою, всю стену! Возьму, -- протянула задумчиво, -- большую зеленую губку и всё помою! Мама, -- смотрела она в окно и начинала новую тему, -- а я могу достать до облака? Нет? А вот когда я смогу достать до облака, -- продолжала почти скороговоркой, сударь водитель заинтересовался и выключил радио, -- я на нем нарисую! -- счастливо констатировала девица.
На домах светились наши флаги, впереди мы увидели большого светящегося льва.
-- А что это за лев? -- выбросила чадо вопрос в воздух. Вопрос подхватил сударь водитель.
-- Лев, -- со сдержанной гордостью, начал он, -- это мы, наш народ. Мы сейчас, -- продолжал через секунду, кивая сам себе, -- самый настоящий лев: собранный, готовый к прыжку, разящий точную цель.
-- Мама, -- прыснула чадо в кулак, -- ты слышишь? Это значит, -- продолжала смеяться она, -- что папа лев, ты львица, а я львёнок, потому что я маленькая.
-- Ты большая, -- возмутилась девица таким искажением фактов, -- ты очень большая!
-- Тогда ты львёнок, ты маленькая, -- хитро сообщила ей чадо.
-- Я большая, -- немедленно расплакалась девица, считающая себя очень большой, -- я уже большая!
Мы ехали по практически пустому шоссе и казалось, что война приснилась. Подсвеченные дома, переливающиеся рекламные щиты, всё как всегда и совсем не как всегда.
-- Где остановить? -- вглядывался в номера домов сударь водитель.
-- Да можно прямо здесь, -- махнули мы рукой, -- мы дойдем, ничего страшного.
-- Ну уж нет, -- сурово покачал он головой, -- я вас прямо до места доставлю, как ценный груз!
Угол небольшой гостиной был заставлен букетами. Цветов было так много, что угол казался небольшим садом -- пахучим и разноцветным. Цветы, еда, вино -- будто обычный день, обычный день рождения. Но за столом поначалу было тихо.
-- И когда вы думаете это всё кончится? -- вздохнула бабушка Ыкла.
-- Уже кончилось, -- я скривила страшную морду и рассмеялась, -- я постановляю, -- начала я торжественным тоном, -- что на ближайшие три часа война отменяется!
Мы возвращались вечером, мы ехали по пустой дороге и усиленно не говорили о войне. Мы усиленно говорили о другом, сворачивая на войну, останавливаясь и разворачиваясь обратно. Война присутствовала в машине незримо, мы останавливали ее как могли, но она лезла из всех щелей, проникала словно дым, который заволакивает и не дает возможности увидеть ничего другого.
Ыкл пошел укладывать девочек, я пошла на обычную прогулку. Город встретил меня пустотой и звенящей тишиной. Несколько дней подряд на улицах были люди, по основным дорогам ездили машины, и казалось, всё почти вернулось на круги своя. Вечер пятницы всегда шумный, центральные улицы всегда до отказа забиты желающими пропустить по бокалу пива, посидеть, поговорить. В небольшом ресторане, том самом, в котором совсем недавно красовалась табличка "интернета нет, говорите друг с другом"", теперь было практически пусто, на табличке, мелом, размашистым почерком -- для новостей у нас всегда есть интернет. Я зашла в небольшой магазин, мне нестерпимо хотелось холодного пива. Перед прилавком стоял чрезвычайно худой господин, он что-то протягивал хозяину лавки, тот сердито отмахивался, когда заметил меня
-- Ей лучше дай, -- махнул он на меня рукой, застыл и продолжил смотреть исподлобья.
-- Вот, -- господин протянул мне лист бумаги. На листе красовался большой QR код, под которым огромными буквами призыв немедленно остановить войну, немедленно.
-- Не возьму, -- сердито замотала я головой, -- ни за что не возьму.
-- Объясни ему, -- хозяин продолжал смотреть исподлобья, щеки его покраснели, он напоминал разъяренного зверя.
-- Нельзя сейчас прекращать, -- я стояла, пытаясь сдержать волнение и настроиться на правильную волну, -- у нас заложники, они не отдают наших заложников. Помимо этого, -- я пыталась совладать с дыханием, пыталась успокоиться и говорить максимально отстраненно, -- нам надо закончить наземную операцию, надо уничтожить ХАМАС раз и навсегда.
-- Но ООН, -- господин стоял, неловко улыбался и пытался подобрать слова, -- там же ООН, там беженцы.
-- Прости, -- я, наконец, поняла что говорить, -- ты знаешь что такое отделение ООН для палестинских беженцев?
-- Что? -- он удивленно вскинул бровь, -- какое отделение?
Я стояла посреди пустого магазина и объясняла базовые вещи. Я стояла, наблюдая краем глаза за хозяином за прилавком, он усиленно кивал, постепенно успокаивался, его плотно сжатые губы начали расслабляться. Я продолжала рассказывать то, что, на мой взгляд, являлось базовой информацией, известной каждому, но господин, казалось, не знал ничего из того, о чем говорила я.
-- Давай так, -- вздохнула я от внезапно нахлынувшей усталости, -- ты пойдешь домой, почитаешь обо всем, что я тебе рассказывала, немного подумаешь, а потом решишь продолжать свою акцию или нет.
-- Договорились, -- внезапно легко согласился господин, -- я остановлю свою акцию, пока не прочитаю всё, о чем ты говорила.
Господин спрятал лист в сумку и вышел из магазина.
-- Ничего себе ты терпеливая, -- хозяин смотрел на меня и усмехался, -- тебе за это положено бесплатное пиво!
-- Не надо, -- смутилась я, -- я заплачу.
-- Ладно, -- махнул он рукой, -- давай так: ты мне платишь за пиво, а я немедленно жертвую эти деньги в фонд пострадавших, договорились?
-- Да, -- счастливо кивнула я, внезапно наполнившись радостью: прямо сейчас, только тем, что я пью это пиво, я кому-то помогла.
Улица была практически пуста, только на этом островке сидели люди, словно все, выползшие на свет, прибились к этому островку света -- туда, где сидят, пьют пиво, где нет никакой войны, пусть и на мгновение.
Я брела домой, вдыхая вечернюю прохладу, старательно гоня от себя войну: мне обязательно нужно быть веселой, легкой и счастливой, девочки не виноваты в том, что где-то существуют взрослые, отравляющие существование.
Когда началась война, мне писали все, кто только меня знал. Мне писали и спрашивали обо всем на свете.
-- Привет, -- писал мне лондонский коллега, -- помоги, пожалуйста. Мне бы хотелось составить письмо от имени всего научного мира, аккуратное письмо, в котором будет осуждение всех этих событий, в котором будет сказано, что Израиль имеет право на самооборону, в котором будет сказано всё то, что ты считаешь нужным. Ты, -- продолжал коллега, -- представляешься мне самым лучшим кандидатом на написание этого письма.
-- Я не могу, -- выдыхала я Ыклу, -- я, наверное, должна, но я совсем не могу.
-- Не расстраивайся, -- гладил он меня по голове, -- я знаю кто этим занимается, я тебе сейчас напишу к кому обратиться, а ты передай дальше.
На том и порешили. Шесть дней назад это письмо увидело свет. Оно обошло земной шар, я смотрю на подписи и выдыхаю от счастья: Австралия, Канада, Швеция, Швейцария, Германия, Италия, Англия, Дания, Россия, Украина -- представители академического мира по всему земному шару продолжают подписывать это письмо. Количество подписей растет час от часа. И пусть их пока только несколько тысяч, но это то самое маленькое, которое дает надежду на что-то очень большое.