Усредненное
Когда меня просят описать среднестатистического израильтянина, я закрываю глаза, думаю о себе, своих друзьях, своих близких, мимолетно встреченных людях, я всё думаю и думаю и пытаюсь нарисовать усредненный из нас из всех портрет. Он, конечно, не обо всех, но он такой, каким я его вижу. Помимо того, что все мы разные -- точно так же, как и все на свете, вне зависимости от религии, пола, национальности, сексуальной ориентации, социального положения, классовости и прочего, чего не успела охватить -- мы, наверное, во многом похожи.
Вот, к примеру -- мы громкие, мы очень громкие. Машем руками, громко хохочем, громко кричим. Ты говоришь на иврите?! -- удивленно спросила меня женщина на одной из лондонских улиц. Она подошла ко мне с картой в руках и спросила как попасть на одну из многих улиц в округе. Этот акцент я распознаю даже во сне, потому немедленно перешла на иврит и начала обстоятельно объяснять. Подожди ты с улицей, душа моя, -- кинулась на меня женщина, -- ты говоришь на иврите! Дани, Дани! -- закричала она что есть мочи кому-то позади меня. Я обернулась -- в нескольких шагах от меня высокий небритый мужчина уговаривал ребенка идти дальше. Ребенок сопротивлялся, мужчина сидел на корточках и что-то старательно объяснял. Услышав крик, обернулся -- что случилось, что? Иди сюда скорее, скорее иди сюда! -- кричала женщина, схватив меня за руку, -- ты не представляешь что я тебе сейчас покажу! Мужчина схватил ребенка на руки, ребенок больше не сопротивлялся, но радостно подпрыгивал в такт быстрому шагу. Дани, -- она всё держала меня за руку и хохотала, -- смотри, скорее смотри! Он равнодушно окинул меня взглядом, всё еще не понимая на что конкретно он должен смотреть, как она выдохнула мне в лицо: давай скорее, скажи что-нибудь! Она говорит на иврите! -- восторженно добавила женщина, прежде чем я успела что-либо сказать.
Лицо мужчины внезапно просветлело, он ласково посмотрел на меня -- так ласково, как смотрят на неожиданно встреченного друга -- того, кого не видел сто лет, но все сто лет помнил о нем и время от времени даже собирался позвонить. Но работа, дети, жизнь -- всё время что-то отвлекало. А тут такая удача -- шел, ни о чем не думал, и вдруг встретил. Он протянул мне руку -- Дани, меня зовут Дани, как дела? Всё хорошо, -- смутилась я, -- спасибо, а как у вас? О, у нас, -- радостно перехватила женщина эстафетную палочку, -- у нас прекрасно! Мы тут Лондону гуляем, по Лондону! -- она широко раскинула руки, словно пытаясь объять всё недавно увиденное, -- но сейчас запутались и не понимаем куда идти! А тут ты! И еще и на иврите говоришь! Душа моя, душа моя, -- она отпустила мою руку и крепко обняла меня, -- пошли с нами гулять, ну пошли! Дани, -- строго повернулась она к смущенно улыбающемуся мужчине, -- не стой как болван, скажи ей, чтобы пошла с нами гулять, скажи скорее! Идем с нами, -- спокойно улыбнулся мне Дани, -- мы, правда, -- добавили они в один голос, -- уже забыли куда шли, но это не так важно, правда? Я никак не могла пойти с ними, у меня были дела, мне надо было бежать. Я смущенно объясняла, что я бы рада, но именно сейчас -- никак, совершенно никак. Я объяснила как пройти туда, куда им было надо, они обняли меня как родную -- по очереди, словно самого близкого. Я собралась уходить в другую сторону, я уже отошла, когда меня вдруг догнал Дани -- на, держи, -- он вручил мне израильскую шоколадку и заговорщически подмигнул, -- от одной ничего не будет, особенно от нашей. Ну, -- протянул он мне руку, -- до встречи на нашей земле. Они ни за что не вспомнят меня в Израиле, ни за что, но это не имеет никакого значения, ведь здесь -- здесь мы все словно родственники.
Мы жадно любим жизнь, мы жадно любим нашу страну, мы жадно любим наших детей и близких. Мы жадно любим любого нашего, особенно когда ему плохо. Вся страна, замерев, сидела у экранов телевизора, когда пропал молодой парень в Чили. Вся страна выдохнула, когда его нашли. Я встретила А. на улице, она шла по делам -- нога ее была загипсована, она неловко подпрыгивала на костылях. Я бросилась к ней, я не видела ее целую вечность, как-то потерялись кто куда. Что случилось? Я всё смотрела на загипсованную ногу и хохочущую от неожиданности А. и не знала жалеть ее или радоваться что уже всё хорошо. О, -- нарочито закатила она глаза, -- это такая история, такая история! Я поехала в Чили, -- начала она свой рассказ, -- мы договорились с друзьями погулять, по горам походить, по долинам. И вот, пока мы гуляли, я там свалилась кубарем. Как свалилась, ужас просто! А вокруг ничего, вообще ничего! Друзья посмотрели на меня, потрогали мою ногу и сказали не двигаться -- вдруг перелом. Один побежал в сторону населенного пункта, там мобильная связь есть. И вот, -- продолжает она и хохочет, -- он туда добежал и позвонил в посольство, нашим. И, страшно рыча, сообщил, что я тут, кажется, ногу сломала и если они прямо сейчас не приедут или не пришлют кого-нибудь, то он их всех растерзает на мелкие кусочки. Скажу честно, -- она улыбается, оттого веснушки на ее лице рассыпаются в разные стороны, -- я не думала, что они приедут. Вернее, -- спешно добавляет она, -- думала, что скажут в какую больницу ехать, как в страховку позвонить. Но, -- опять хохочет она, -- ты не представляешь! Уже через три часа в этот пункт приехала машина и меня оттуда эвакуировали. Потом оказали помощь, -- она щурится от яркого солнца, слепящего, несмотря на темные очки, она неловко подпрыгивает, опираясь на здоровую ногу и перехватывает костыли, -- загипсовали, отругали как следует, наворчали что есть мочи и сказали больше на глаза не попадаться. Я немедленно верю, особенно в часть, где поругали. Не было забот, как молодая девица, прыгая по горам, сломала ногу. Бабушка говорила папе в далеком детстве: утонешь, домой не приходи! Но он всё равно бегал на речку, он не собирался тонуть ни за что, иначе домой не пустят.
Мы очень любим торговаться -- это национальный спорт, это традиция. Когда-то давно, сто лет назад, я и О. поехали в Париж. Мы никогда там не были; я проснулась однажды утром и поняла что хочу в Париж, прямо сейчас. Я позвонила О., она спала, она работала в ночную смену, она сонно пробормотала -- хоть в Антарктиду, но после обеда, ладно? О. перезвонила через несколько часов и аккуратно спросила предлагала ли я слетать в Париж или ей это только приснилось. Да, -- вопила я в трубку, -- да! Мы улетели через неделю. Мы были в Париже целую неделю -- гуляли, ходили, любовались Парижем, о котором до того только читали. За день до вылета мы решили съездить на большой рынок -- путеводитель рассказал нам об этом рынке, сообщив, что там есть всё на свете -- от черной икры и соболиных шуб до деревянных ложек и чайников с отбитыми носиками. Нельзя не увидеть такого рынка, решили мы и поехали. Мы бродили по рынку, мы смотрели на платья, брюки, шарфики, сумки.
Мы остановились рядом со столом, на котором лежали сумки на любой вкус и любую зарплату. Я выбрала сумку, я выбирала долго и придирчиво, я осматривала ее со всех сторон, я мысленно складывала в нее всё, что всегда со мной. Сколько стоит эта сумка? -- я подняла глаза на молодого продавца. Он назвал цену, она была не то чтобы очень высокой, но выше, чем я думала. Дорого, -- разочарованно выдохнула я и начала класть сумку на место. Подожди, -- остановил меня он, -- а если столько? Он скинул совсем немного, исключительно для ощущения. Цена всё еще показалась мне слишком высокой. Но это Париж, а не Израиль, я не знала правил, не знала принятого поведения. А вдруг здесь не торгуются? Вы из Израиля? -- со смехом вторгся продавец в мои мысли. Мы подняли глаза словно по команде и изумленно посмотрели -- да, а что? Ничего, -- расхохотался он, -- просто я заметил, что если из Израиля, то какую цену ни скажи, первая реакция -- дорого! А потом-то, -- подмигнул он мне, -- мы всегда приходим к консенсусу. Обожаю израильтян, -- расхохотался он от души. Я смущенно улыбалась, не понимая что делать дальше. Скажи свою цену, -- предложил он серьезно. Я продолжала осматривать сумку -- швы, карманы, ручки, -- я задумалась. Через пару минут я предложила цену -- ниже той, за которую он хотел продать, но, на мой взгляд, справедливую. По рукам, -- протянул он мне руку, -- справедливая цена, -- неожиданно добавил он.
В фирменном магазине в Лондоне, там, где не принято торговаться, там, где уже огромные скидки, менеджер раз за разом просил меня найти хорошую объективную причину почему же мне надо сделать скидку на плащ. Люди в очереди тихо смеялись и пристально наблюдали. Я назвала миллион причин. В конце концов, -- пошла я ва-банк, -- я израильтянка, я не могу купить без скидки, что обо мне люди подумают? -- хохотала я. Он тоже смеялся, он изо всех сил хотел сделать мне скидку, ему была нужна причина -- хорошая и уважительная. Вот, смотри, -- осенило меня тогда, -- тут под поясом помято, мне придется отдавать в химчистку, чтобы они погладили! Это прекрасная причина, -- выдохнул он удовлетворенно и кивнул кассиру, -- сделайте ей скидку, -- он задумался на мгновение, -- десять процентов! В очереди захлопали, молодая азиатка уважительно, но ехидно, посмотрела: надо и мне, наверное, переселиться в Израиль.
Мы любим скидки и акции -- три за два, восемь за пять, купите кожаную куртку, а в подарок получите прекрасные фломастеры. Фломастеры, может, и не нужны, но покупать куртку с фломастерами значительно приятнее, чем просто куртку. Зачем ты купила этот крем, у тебя же есть? -- удивленно спрашивала я Т. Как это зачем? -- она смотрела на меня изумленно, -- так ведь акция была: всем, кто купил крем, давали в подарок косметичку! А тебе нужна косметичка? -- недоверчиво спрашивала я. Я не знаю, -- посмотрела она вдаль, -- нужна, наверное. Но теперь, когда она у меня есть, -- убежденно продолжала Т. -- она мне точно пригодится!
Мы жадно любим нашу страну, мы гордимся ей, словно лично каждый орошал пустыню, осушал болота, сажал сады, строил дома и выводил квадратные помидоры -- такие, которые очень удобно укладывать в прямоугольные ящики. Да, это не шутка, такие у нас тоже есть. Мы ругаем между собой всё, что только можно -- медицину, образование, политический курс, цены на помидоры, шоферов автобусов и такси, неизменно обращающихся к женщинам то куколка, то сестренка, то душа моя. Однако вне Израиля мы рассказываем об этом так гордо, как только можем и иногда искренне изумляемся -- здесь-то совсем не лучше, у нас, всё-таки, не так плохо. Мы всеми силами стремимся отдыхать за границей, но приезжая туда судорожно ищем, к примеру, израильскую забегаловку. Или хотя бы ту, в которой милая нашему сердцу еда. В самом сердце Парижа я и О. набрели на небольшую забегаловку -- название на иврите и французском, огромными буквами -- такими, что видно издалека -- самый лучший на свете фалафель! Мы планировали есть только французскую еду, ведь мы в Париже, в конце концов! Но эта забегаловка сломала нам все планы. Мы помчались туда что есть мочи, словно не были дома как минимум десять лет, словно не видели фалафель целую вечность, а не только вчера жаловались друг другу как же он нам надоел. Мы гадали говорят ли там на иврите. К нам обратились по-французски, мы же развели руками, смущенно улыбнулись и заговорили по-английски. Молодой парень за прилавком внимательно осмотрел нас и: душеньки мои, -- обратился он к нам на иврите, -- что вам сегодня хочется? Как ты узнал? -- изумились мы. Ха! -- важно посмотрел на нас он, -- я этот акцент даже во сне распознаю. Надо же, -- наклонился он к нам и подмигнул, -- а я думал, что вы француженки, теряю квалификацию! Он выпрямился и расхохотался. Мы заказали огромную тарелку фалафеля, хумуса, острых перцев и салата. Мы ели фалафель посреди Парижа и это было не столь удивительно, сколь буднично: за окном громада собора Парижской Богоматери, за столом сидим мы и едим фалафель. Обычный день.
У меня для тебя сюрприз, -- загадочно сообщил мне Ыкл в Принстоне. Мы приехали всего три месяца назад, мы не успели толком осмотреться, я рвалась в Нью Йорк. Какой? -- полу-равнодушно поинтересовалась я. Мы не только поедем сегодня в Нью Йорк, но знаешь где мы будем обедать? Ему не терпелось сказать, он чуть не подпрыгивал от радости и нетерпения. Где? -- его радость передалась мне и я нетерпеливо ждала что же он скажет. О, -- протянул он и закатил глаза, -- я нашел место, где подают прекрасный хумус! Горячий, с луком, с яйцом, с острым перцем -- всё, как положено! Мы гуляли по Нью Йорку и избегали соблазна что-нибудь съесть, у нас была цель -- мы собирались обедать хумусом и только хумусом. Мы дошли до нужного места; несколько столиков, тишина, в воздухе пахло хумусом -- этот запах не перепутаешь ни с чем. Мы сели за столик, к нам подошел молодой парень. Да, пожалуйста, -- он посмотрел на нас. У него не было ни блокнота, ни ручки, впрочем, когда выбор так невелик, то ни к чему это всё. Мы заказали две большие порции хумуса. Добавить острого? -- серьезно спросила он нас, словно речь не о еде, а о чем-то жизненно-важном. Конечно, закивали мы, и торопливо добавили, еще, если можно, много сырого лука, каждому вареное яйцо и острые маринованные перцы в отдельной тарелочке. Вы знаете толк в хумусе, -- довольно посмотрел он на нас, и удалился. Уже через двадцать минут мы ели необыкновенно вкусный, приготовленный по всем правилам, хумус -- ничуть не хуже того, который продается в небольшой арабской забегаловке, спрятанной среди небольших улочек Яффо. Туда всегда очередь, в любое время. Очередь терпеливо стоит и ждет когда, наконец-то, освободится хоть один столик -- тогда можно будет спокойно сесть, заказать полную тарелку горячего хумуса с милыми сердцу добавками и счастливо его съесть. Его не едят ни ложкой, ни вилкой, его только гладят питой, заедая хрустящим свежим луком и откусывая от очередной четвертинки яйца.
Мы очень любим отдыхать за границей, но еще сильнее любим возвращаться домой и хлопаем в самолете, когда шасси дотрагивается до шершавой полосы. Иногда притворно кривимся -- какая пошлость, но тихо хлопаем всё равно.
А если не получается за границу, то мы едем на юг, на самый юг. Если, конечно, не на север -- там тоже прекрасно, но совсем по-другому. И до хрипоты спорят любители севера с любителями юга -- как можно жить на вашем юге? -- кривятся они, -- там дышать невозможно, не то что жить! Там жарко, пустыня, ну, -- соглашаются хоть на что-то, -- море есть, подумаешь. А у нас, -- гордо расправляют грудь, -- у нас тут горы, леса, у нас тут, -- главный козырь, вот он, -- даже снег зимой бывает! Дался вам этот снег, -- кривятся любители юга, -- у нас тут море, в котором не утонешь, пустынный ветер, цветной песок. Здесь даже летом прохладно по вечерам, вот такой тут пустынный ветер! А в пустыне, между прочим, -- добавляют довольно, -- весной всё цветет! И тогда это не пустыня, а прекрасный оазис!
Мы очень любим наших детей. Мы за них в огонь и в воду. Мы можем ругать их до хрипоты, но только дома, только между нами, только тогда, когда чужие не слышат. При чужих же мы защищаем их до последнего, не столь важно за что, думаем только, что вот уж дома-то покажем, дома-то он узнает! Но любим их всё равно. Они всегда голодные, это аксиома, потому их всегда надо накормить. Чтобы целый месяц есть не хотелось, а то вдруг голодными останутся, ну уж нет. А дети наши под стать нам -- такие же шумные, эмоциональные и открыты всем встречным. Моя не может идти сама, -- объясняла мне девочка лет двух. Ее держала на руках мама, девочка была крупная, мама покраснела от напряжения, мы стояли вместе в очереди и девочка объясняла мне всё то, что не могла сказать мама. Мама сильная, -- гордо продолжала девочка, мама только улыбалась смущенно, -- мама очень сильная! У мамы, -- тянулась она ко мне, -- сильные ноги! Моя слабые ноги, моя маленькая, моя не может идти сама! Я забрала покупки и собралась выходить, девочка помахала мне и улыбнулась, -- пока-пока! Она обернулась к стоящим сзади и начала объяснять по новой: моя не может идти сама, моя маленькие ноги!
Мы гордимся детьми когда они вырастают и, к примеру, идут в армию. Мамы соревнуются между собой: твоя где? В штабе? -- старается изо все сил не тянуть разочарованно. А мой в боевых, -- добавляет сдержанно, но очень гордо. Я так волнуюсь, -- вздыхает, но гордость даже во вздохе, -- я ему еду на базу вожу, а то знаю я как их там кормят! -- и презрительно морщится. И правда, наши мамы набирают полные коробочки еды, много коробочек, грузят эти коробочки в большие сумки, много больших сумок -- чтобы, во-первых, голодным не остался, а вдруг там совсем, ну совсем плохо кормят, а у моего мальчика гастрит, а во-вторых, не будет же он сам это тихо есть, надо же всех угостить, а вдруг они там все очень голодные? -- думает мама и продолжает заполнять коробочку за коробочкой. Я же не сама это волоку, продолжает рассуждать мама, оглядывая сумки, перегородившие дорогу к проходу, я же на машине, а она всё выдержит. Тоже мне, -- храбрится мама, -- тут и пятидесяти килограмм не наберется, тут же вообще только на один зуб! Мама складывает всё в машину -- в багажнике давно нет места, на задних сиденьях тоже, между сиденьями стоят бутылки с напитками -- не всухомятку же им есть! Мамы погружают всё в машину и мчатся к защитникам нашей маленькой страны. Ты представляешь, -- рассказывала мне М. широко раскрывая глаза, -- я сказала маме доехать до определенной точки и оттуда позвонить. У нас не только всё засекречено, но в тот день учения были, стреляли везде, палили. И вдруг прибегает офицер -- твоя мама у ворот, иди встречай! Я обалдела вообще -- там стреляли, как она ехала?! И, главное, я ей сказала позвонить вначале! И действительно, -- задумчиво слушаю я, -- а почему она не позвонила? Хотела сделать сюрприз, ты понимаешь?! Сюр-приз, -- произносит она по слогам и строит страшную морду, -- совсем ненормальная! Я всего-то сказала, что немного соскучилась по домашней еде, -- нарочито ужасается она, -- мне и в голову не приходило, что она будет три дня готовить, потом всё погрузит и примчится на всех парах. Зато как вкусно было, -- расплывается она в улыбке, -- мы потом с девочками еще неделю всё это ели, она же сумасшедшая, -- с ласковой гордостью сообщает мне М., -- привезла столько, будто мы все тут от голода пухнем!
Мы болеем за наших, всегда за наших, не важно в чем -- просто потому, что наши. Чем дальше от дома, тем сильнее мы за них болеем. И гордимся так, словно сами победили, чувствуем неуловимую причастность -- у нас такая маленькая страна, что каждый почти родственник. Ты бываешь в Хайфе? -- спрашивал меня Д. в Хьюстоне, -- а ты знаешь там такого? -- он называет имя и фамилию и искренне удивляется тому, что я отрицательно машу головой. Как не знаешь? Ты же сказала, что бываешь в Хайфе, как же ты его не знаешь, он там живет! Прямо в Хайфе, -- подчеркивает он опять, снова с надеждой произносит имя и снова разочаровывается, -- ну вот, а я думал вы там все друг друга знаете. И мне это, конечно, удивительно, но я ловлю себя на том, что говорю почти то же самое М. -- ты знакома с Б.? -- спрашиваю я ее между делом, -- как это нет? Он прямо на соседней улице живет, прямо на соседней! Ты издеваешься? -- смеется она в ответ, -- на соседней улице домов сто, ты что, думаешь я их всех знаю?! Не всех, конечно, -- обдумав, сообщаю я, -- но Б. же не все, как ты его не знаешь?!
Мы все очень разные, но мы неуловимо похожи. Мы не одни такие, если, к примеру, вам близко всё это, то, спешу вас обрадовать -- вне зависимости от места проживания, в душе вы настоящий израильтянин, ничего не поделаешь, просто ваш личный Израиль находится где-то в другом месте. Но какая, в сущности, разница, не правда ли?
Вот, к примеру -- мы громкие, мы очень громкие. Машем руками, громко хохочем, громко кричим. Ты говоришь на иврите?! -- удивленно спросила меня женщина на одной из лондонских улиц. Она подошла ко мне с картой в руках и спросила как попасть на одну из многих улиц в округе. Этот акцент я распознаю даже во сне, потому немедленно перешла на иврит и начала обстоятельно объяснять. Подожди ты с улицей, душа моя, -- кинулась на меня женщина, -- ты говоришь на иврите! Дани, Дани! -- закричала она что есть мочи кому-то позади меня. Я обернулась -- в нескольких шагах от меня высокий небритый мужчина уговаривал ребенка идти дальше. Ребенок сопротивлялся, мужчина сидел на корточках и что-то старательно объяснял. Услышав крик, обернулся -- что случилось, что? Иди сюда скорее, скорее иди сюда! -- кричала женщина, схватив меня за руку, -- ты не представляешь что я тебе сейчас покажу! Мужчина схватил ребенка на руки, ребенок больше не сопротивлялся, но радостно подпрыгивал в такт быстрому шагу. Дани, -- она всё держала меня за руку и хохотала, -- смотри, скорее смотри! Он равнодушно окинул меня взглядом, всё еще не понимая на что конкретно он должен смотреть, как она выдохнула мне в лицо: давай скорее, скажи что-нибудь! Она говорит на иврите! -- восторженно добавила женщина, прежде чем я успела что-либо сказать.
Лицо мужчины внезапно просветлело, он ласково посмотрел на меня -- так ласково, как смотрят на неожиданно встреченного друга -- того, кого не видел сто лет, но все сто лет помнил о нем и время от времени даже собирался позвонить. Но работа, дети, жизнь -- всё время что-то отвлекало. А тут такая удача -- шел, ни о чем не думал, и вдруг встретил. Он протянул мне руку -- Дани, меня зовут Дани, как дела? Всё хорошо, -- смутилась я, -- спасибо, а как у вас? О, у нас, -- радостно перехватила женщина эстафетную палочку, -- у нас прекрасно! Мы тут Лондону гуляем, по Лондону! -- она широко раскинула руки, словно пытаясь объять всё недавно увиденное, -- но сейчас запутались и не понимаем куда идти! А тут ты! И еще и на иврите говоришь! Душа моя, душа моя, -- она отпустила мою руку и крепко обняла меня, -- пошли с нами гулять, ну пошли! Дани, -- строго повернулась она к смущенно улыбающемуся мужчине, -- не стой как болван, скажи ей, чтобы пошла с нами гулять, скажи скорее! Идем с нами, -- спокойно улыбнулся мне Дани, -- мы, правда, -- добавили они в один голос, -- уже забыли куда шли, но это не так важно, правда? Я никак не могла пойти с ними, у меня были дела, мне надо было бежать. Я смущенно объясняла, что я бы рада, но именно сейчас -- никак, совершенно никак. Я объяснила как пройти туда, куда им было надо, они обняли меня как родную -- по очереди, словно самого близкого. Я собралась уходить в другую сторону, я уже отошла, когда меня вдруг догнал Дани -- на, держи, -- он вручил мне израильскую шоколадку и заговорщически подмигнул, -- от одной ничего не будет, особенно от нашей. Ну, -- протянул он мне руку, -- до встречи на нашей земле. Они ни за что не вспомнят меня в Израиле, ни за что, но это не имеет никакого значения, ведь здесь -- здесь мы все словно родственники.
Мы жадно любим жизнь, мы жадно любим нашу страну, мы жадно любим наших детей и близких. Мы жадно любим любого нашего, особенно когда ему плохо. Вся страна, замерев, сидела у экранов телевизора, когда пропал молодой парень в Чили. Вся страна выдохнула, когда его нашли. Я встретила А. на улице, она шла по делам -- нога ее была загипсована, она неловко подпрыгивала на костылях. Я бросилась к ней, я не видела ее целую вечность, как-то потерялись кто куда. Что случилось? Я всё смотрела на загипсованную ногу и хохочущую от неожиданности А. и не знала жалеть ее или радоваться что уже всё хорошо. О, -- нарочито закатила она глаза, -- это такая история, такая история! Я поехала в Чили, -- начала она свой рассказ, -- мы договорились с друзьями погулять, по горам походить, по долинам. И вот, пока мы гуляли, я там свалилась кубарем. Как свалилась, ужас просто! А вокруг ничего, вообще ничего! Друзья посмотрели на меня, потрогали мою ногу и сказали не двигаться -- вдруг перелом. Один побежал в сторону населенного пункта, там мобильная связь есть. И вот, -- продолжает она и хохочет, -- он туда добежал и позвонил в посольство, нашим. И, страшно рыча, сообщил, что я тут, кажется, ногу сломала и если они прямо сейчас не приедут или не пришлют кого-нибудь, то он их всех растерзает на мелкие кусочки. Скажу честно, -- она улыбается, оттого веснушки на ее лице рассыпаются в разные стороны, -- я не думала, что они приедут. Вернее, -- спешно добавляет она, -- думала, что скажут в какую больницу ехать, как в страховку позвонить. Но, -- опять хохочет она, -- ты не представляешь! Уже через три часа в этот пункт приехала машина и меня оттуда эвакуировали. Потом оказали помощь, -- она щурится от яркого солнца, слепящего, несмотря на темные очки, она неловко подпрыгивает, опираясь на здоровую ногу и перехватывает костыли, -- загипсовали, отругали как следует, наворчали что есть мочи и сказали больше на глаза не попадаться. Я немедленно верю, особенно в часть, где поругали. Не было забот, как молодая девица, прыгая по горам, сломала ногу. Бабушка говорила папе в далеком детстве: утонешь, домой не приходи! Но он всё равно бегал на речку, он не собирался тонуть ни за что, иначе домой не пустят.
Мы очень любим торговаться -- это национальный спорт, это традиция. Когда-то давно, сто лет назад, я и О. поехали в Париж. Мы никогда там не были; я проснулась однажды утром и поняла что хочу в Париж, прямо сейчас. Я позвонила О., она спала, она работала в ночную смену, она сонно пробормотала -- хоть в Антарктиду, но после обеда, ладно? О. перезвонила через несколько часов и аккуратно спросила предлагала ли я слетать в Париж или ей это только приснилось. Да, -- вопила я в трубку, -- да! Мы улетели через неделю. Мы были в Париже целую неделю -- гуляли, ходили, любовались Парижем, о котором до того только читали. За день до вылета мы решили съездить на большой рынок -- путеводитель рассказал нам об этом рынке, сообщив, что там есть всё на свете -- от черной икры и соболиных шуб до деревянных ложек и чайников с отбитыми носиками. Нельзя не увидеть такого рынка, решили мы и поехали. Мы бродили по рынку, мы смотрели на платья, брюки, шарфики, сумки.
Мы остановились рядом со столом, на котором лежали сумки на любой вкус и любую зарплату. Я выбрала сумку, я выбирала долго и придирчиво, я осматривала ее со всех сторон, я мысленно складывала в нее всё, что всегда со мной. Сколько стоит эта сумка? -- я подняла глаза на молодого продавца. Он назвал цену, она была не то чтобы очень высокой, но выше, чем я думала. Дорого, -- разочарованно выдохнула я и начала класть сумку на место. Подожди, -- остановил меня он, -- а если столько? Он скинул совсем немного, исключительно для ощущения. Цена всё еще показалась мне слишком высокой. Но это Париж, а не Израиль, я не знала правил, не знала принятого поведения. А вдруг здесь не торгуются? Вы из Израиля? -- со смехом вторгся продавец в мои мысли. Мы подняли глаза словно по команде и изумленно посмотрели -- да, а что? Ничего, -- расхохотался он, -- просто я заметил, что если из Израиля, то какую цену ни скажи, первая реакция -- дорого! А потом-то, -- подмигнул он мне, -- мы всегда приходим к консенсусу. Обожаю израильтян, -- расхохотался он от души. Я смущенно улыбалась, не понимая что делать дальше. Скажи свою цену, -- предложил он серьезно. Я продолжала осматривать сумку -- швы, карманы, ручки, -- я задумалась. Через пару минут я предложила цену -- ниже той, за которую он хотел продать, но, на мой взгляд, справедливую. По рукам, -- протянул он мне руку, -- справедливая цена, -- неожиданно добавил он.
В фирменном магазине в Лондоне, там, где не принято торговаться, там, где уже огромные скидки, менеджер раз за разом просил меня найти хорошую объективную причину почему же мне надо сделать скидку на плащ. Люди в очереди тихо смеялись и пристально наблюдали. Я назвала миллион причин. В конце концов, -- пошла я ва-банк, -- я израильтянка, я не могу купить без скидки, что обо мне люди подумают? -- хохотала я. Он тоже смеялся, он изо всех сил хотел сделать мне скидку, ему была нужна причина -- хорошая и уважительная. Вот, смотри, -- осенило меня тогда, -- тут под поясом помято, мне придется отдавать в химчистку, чтобы они погладили! Это прекрасная причина, -- выдохнул он удовлетворенно и кивнул кассиру, -- сделайте ей скидку, -- он задумался на мгновение, -- десять процентов! В очереди захлопали, молодая азиатка уважительно, но ехидно, посмотрела: надо и мне, наверное, переселиться в Израиль.
Мы любим скидки и акции -- три за два, восемь за пять, купите кожаную куртку, а в подарок получите прекрасные фломастеры. Фломастеры, может, и не нужны, но покупать куртку с фломастерами значительно приятнее, чем просто куртку. Зачем ты купила этот крем, у тебя же есть? -- удивленно спрашивала я Т. Как это зачем? -- она смотрела на меня изумленно, -- так ведь акция была: всем, кто купил крем, давали в подарок косметичку! А тебе нужна косметичка? -- недоверчиво спрашивала я. Я не знаю, -- посмотрела она вдаль, -- нужна, наверное. Но теперь, когда она у меня есть, -- убежденно продолжала Т. -- она мне точно пригодится!
Мы жадно любим нашу страну, мы гордимся ей, словно лично каждый орошал пустыню, осушал болота, сажал сады, строил дома и выводил квадратные помидоры -- такие, которые очень удобно укладывать в прямоугольные ящики. Да, это не шутка, такие у нас тоже есть. Мы ругаем между собой всё, что только можно -- медицину, образование, политический курс, цены на помидоры, шоферов автобусов и такси, неизменно обращающихся к женщинам то куколка, то сестренка, то душа моя. Однако вне Израиля мы рассказываем об этом так гордо, как только можем и иногда искренне изумляемся -- здесь-то совсем не лучше, у нас, всё-таки, не так плохо. Мы всеми силами стремимся отдыхать за границей, но приезжая туда судорожно ищем, к примеру, израильскую забегаловку. Или хотя бы ту, в которой милая нашему сердцу еда. В самом сердце Парижа я и О. набрели на небольшую забегаловку -- название на иврите и французском, огромными буквами -- такими, что видно издалека -- самый лучший на свете фалафель! Мы планировали есть только французскую еду, ведь мы в Париже, в конце концов! Но эта забегаловка сломала нам все планы. Мы помчались туда что есть мочи, словно не были дома как минимум десять лет, словно не видели фалафель целую вечность, а не только вчера жаловались друг другу как же он нам надоел. Мы гадали говорят ли там на иврите. К нам обратились по-французски, мы же развели руками, смущенно улыбнулись и заговорили по-английски. Молодой парень за прилавком внимательно осмотрел нас и: душеньки мои, -- обратился он к нам на иврите, -- что вам сегодня хочется? Как ты узнал? -- изумились мы. Ха! -- важно посмотрел на нас он, -- я этот акцент даже во сне распознаю. Надо же, -- наклонился он к нам и подмигнул, -- а я думал, что вы француженки, теряю квалификацию! Он выпрямился и расхохотался. Мы заказали огромную тарелку фалафеля, хумуса, острых перцев и салата. Мы ели фалафель посреди Парижа и это было не столь удивительно, сколь буднично: за окном громада собора Парижской Богоматери, за столом сидим мы и едим фалафель. Обычный день.
У меня для тебя сюрприз, -- загадочно сообщил мне Ыкл в Принстоне. Мы приехали всего три месяца назад, мы не успели толком осмотреться, я рвалась в Нью Йорк. Какой? -- полу-равнодушно поинтересовалась я. Мы не только поедем сегодня в Нью Йорк, но знаешь где мы будем обедать? Ему не терпелось сказать, он чуть не подпрыгивал от радости и нетерпения. Где? -- его радость передалась мне и я нетерпеливо ждала что же он скажет. О, -- протянул он и закатил глаза, -- я нашел место, где подают прекрасный хумус! Горячий, с луком, с яйцом, с острым перцем -- всё, как положено! Мы гуляли по Нью Йорку и избегали соблазна что-нибудь съесть, у нас была цель -- мы собирались обедать хумусом и только хумусом. Мы дошли до нужного места; несколько столиков, тишина, в воздухе пахло хумусом -- этот запах не перепутаешь ни с чем. Мы сели за столик, к нам подошел молодой парень. Да, пожалуйста, -- он посмотрел на нас. У него не было ни блокнота, ни ручки, впрочем, когда выбор так невелик, то ни к чему это всё. Мы заказали две большие порции хумуса. Добавить острого? -- серьезно спросила он нас, словно речь не о еде, а о чем-то жизненно-важном. Конечно, закивали мы, и торопливо добавили, еще, если можно, много сырого лука, каждому вареное яйцо и острые маринованные перцы в отдельной тарелочке. Вы знаете толк в хумусе, -- довольно посмотрел он на нас, и удалился. Уже через двадцать минут мы ели необыкновенно вкусный, приготовленный по всем правилам, хумус -- ничуть не хуже того, который продается в небольшой арабской забегаловке, спрятанной среди небольших улочек Яффо. Туда всегда очередь, в любое время. Очередь терпеливо стоит и ждет когда, наконец-то, освободится хоть один столик -- тогда можно будет спокойно сесть, заказать полную тарелку горячего хумуса с милыми сердцу добавками и счастливо его съесть. Его не едят ни ложкой, ни вилкой, его только гладят питой, заедая хрустящим свежим луком и откусывая от очередной четвертинки яйца.
Мы очень любим отдыхать за границей, но еще сильнее любим возвращаться домой и хлопаем в самолете, когда шасси дотрагивается до шершавой полосы. Иногда притворно кривимся -- какая пошлость, но тихо хлопаем всё равно.
А если не получается за границу, то мы едем на юг, на самый юг. Если, конечно, не на север -- там тоже прекрасно, но совсем по-другому. И до хрипоты спорят любители севера с любителями юга -- как можно жить на вашем юге? -- кривятся они, -- там дышать невозможно, не то что жить! Там жарко, пустыня, ну, -- соглашаются хоть на что-то, -- море есть, подумаешь. А у нас, -- гордо расправляют грудь, -- у нас тут горы, леса, у нас тут, -- главный козырь, вот он, -- даже снег зимой бывает! Дался вам этот снег, -- кривятся любители юга, -- у нас тут море, в котором не утонешь, пустынный ветер, цветной песок. Здесь даже летом прохладно по вечерам, вот такой тут пустынный ветер! А в пустыне, между прочим, -- добавляют довольно, -- весной всё цветет! И тогда это не пустыня, а прекрасный оазис!
Мы очень любим наших детей. Мы за них в огонь и в воду. Мы можем ругать их до хрипоты, но только дома, только между нами, только тогда, когда чужие не слышат. При чужих же мы защищаем их до последнего, не столь важно за что, думаем только, что вот уж дома-то покажем, дома-то он узнает! Но любим их всё равно. Они всегда голодные, это аксиома, потому их всегда надо накормить. Чтобы целый месяц есть не хотелось, а то вдруг голодными останутся, ну уж нет. А дети наши под стать нам -- такие же шумные, эмоциональные и открыты всем встречным. Моя не может идти сама, -- объясняла мне девочка лет двух. Ее держала на руках мама, девочка была крупная, мама покраснела от напряжения, мы стояли вместе в очереди и девочка объясняла мне всё то, что не могла сказать мама. Мама сильная, -- гордо продолжала девочка, мама только улыбалась смущенно, -- мама очень сильная! У мамы, -- тянулась она ко мне, -- сильные ноги! Моя слабые ноги, моя маленькая, моя не может идти сама! Я забрала покупки и собралась выходить, девочка помахала мне и улыбнулась, -- пока-пока! Она обернулась к стоящим сзади и начала объяснять по новой: моя не может идти сама, моя маленькие ноги!
Мы гордимся детьми когда они вырастают и, к примеру, идут в армию. Мамы соревнуются между собой: твоя где? В штабе? -- старается изо все сил не тянуть разочарованно. А мой в боевых, -- добавляет сдержанно, но очень гордо. Я так волнуюсь, -- вздыхает, но гордость даже во вздохе, -- я ему еду на базу вожу, а то знаю я как их там кормят! -- и презрительно морщится. И правда, наши мамы набирают полные коробочки еды, много коробочек, грузят эти коробочки в большие сумки, много больших сумок -- чтобы, во-первых, голодным не остался, а вдруг там совсем, ну совсем плохо кормят, а у моего мальчика гастрит, а во-вторых, не будет же он сам это тихо есть, надо же всех угостить, а вдруг они там все очень голодные? -- думает мама и продолжает заполнять коробочку за коробочкой. Я же не сама это волоку, продолжает рассуждать мама, оглядывая сумки, перегородившие дорогу к проходу, я же на машине, а она всё выдержит. Тоже мне, -- храбрится мама, -- тут и пятидесяти килограмм не наберется, тут же вообще только на один зуб! Мама складывает всё в машину -- в багажнике давно нет места, на задних сиденьях тоже, между сиденьями стоят бутылки с напитками -- не всухомятку же им есть! Мамы погружают всё в машину и мчатся к защитникам нашей маленькой страны. Ты представляешь, -- рассказывала мне М. широко раскрывая глаза, -- я сказала маме доехать до определенной точки и оттуда позвонить. У нас не только всё засекречено, но в тот день учения были, стреляли везде, палили. И вдруг прибегает офицер -- твоя мама у ворот, иди встречай! Я обалдела вообще -- там стреляли, как она ехала?! И, главное, я ей сказала позвонить вначале! И действительно, -- задумчиво слушаю я, -- а почему она не позвонила? Хотела сделать сюрприз, ты понимаешь?! Сюр-приз, -- произносит она по слогам и строит страшную морду, -- совсем ненормальная! Я всего-то сказала, что немного соскучилась по домашней еде, -- нарочито ужасается она, -- мне и в голову не приходило, что она будет три дня готовить, потом всё погрузит и примчится на всех парах. Зато как вкусно было, -- расплывается она в улыбке, -- мы потом с девочками еще неделю всё это ели, она же сумасшедшая, -- с ласковой гордостью сообщает мне М., -- привезла столько, будто мы все тут от голода пухнем!
Мы болеем за наших, всегда за наших, не важно в чем -- просто потому, что наши. Чем дальше от дома, тем сильнее мы за них болеем. И гордимся так, словно сами победили, чувствуем неуловимую причастность -- у нас такая маленькая страна, что каждый почти родственник. Ты бываешь в Хайфе? -- спрашивал меня Д. в Хьюстоне, -- а ты знаешь там такого? -- он называет имя и фамилию и искренне удивляется тому, что я отрицательно машу головой. Как не знаешь? Ты же сказала, что бываешь в Хайфе, как же ты его не знаешь, он там живет! Прямо в Хайфе, -- подчеркивает он опять, снова с надеждой произносит имя и снова разочаровывается, -- ну вот, а я думал вы там все друг друга знаете. И мне это, конечно, удивительно, но я ловлю себя на том, что говорю почти то же самое М. -- ты знакома с Б.? -- спрашиваю я ее между делом, -- как это нет? Он прямо на соседней улице живет, прямо на соседней! Ты издеваешься? -- смеется она в ответ, -- на соседней улице домов сто, ты что, думаешь я их всех знаю?! Не всех, конечно, -- обдумав, сообщаю я, -- но Б. же не все, как ты его не знаешь?!
Мы все очень разные, но мы неуловимо похожи. Мы не одни такие, если, к примеру, вам близко всё это, то, спешу вас обрадовать -- вне зависимости от места проживания, в душе вы настоящий израильтянин, ничего не поделаешь, просто ваш личный Израиль находится где-то в другом месте. Но какая, в сущности, разница, не правда ли?