Жара
На улице жара, которой, говорят, не было уже сто лет, как минимум. Да что там сто -- с написания аккадских текстов не было. Вообще не было никогда. Мне звонят и говорят: ты слышала? ужасная жара, сказали не выходить на улицу ни за что. Ни за что? -- переспрашиваю я, -- ну ладно, тогда я чадо оставлю пока в детском саду, пусть там поживёт. Я же не могу нарушить советов и за ней пойти. В голове вертится, не даёт покоя текст. Усиленно просится наружу, а я всё никак не могу за него зацепиться. Всё в нём есть. Он ужасен как эта жара и прекрасен своей ужасностью. Он занимает половину моей головы -- остальную половину я ему отдать не могу, ей нужно работать. Чадо сочинила гениальную песню. Скорее не песню, только припев. Он мне очень нравится. Первые строчки: если с мамой хорошо обращаться, если с мамой вежливо говорить, если с мамой хорошо обращаться... Последняя варьируется, мне сулят всякие разные блага -- если со мной хорошо обращаться, думаю я, то хорошо будет всем -- даже этой жаре.
Почему-то все удивляются, узнавая о том, что это только кажется, что я открытый, весёлый человек. Я, скорее, неуклюжий и неповоротливый интроверт, искренне ужасающийся, попадая на весёлые сборища, состоящие из сплошь незнакомцев. Мы с чадом похожи: мы забиваемся в угол, глядим исподлобья на окружающих и пытаемся найти хоть одно знакомое лицо. Не имеет значения кто это будет -- мадам, стоящая за сырным прилавком в магазине и отвешивающая нам гауду, в такой ситуации расценивается как ближайший человек. Мы будем ей искренне улыбаться и даже спросим как дела. Вот оно -- счастье! На всеобщем празднике жизни, называющимся окончание года в детском саду, я сидела усиленной мебелью, пряталась за спиной чада и вздрагивала если вдруг ко мне обращались. Расцвела тогда, когда заметила, наконец, единственных знакомых мне родителей. Но они, к сожалению, сели далеко и мне пришлось и дальше притворяться шкафом. В компании из малознакомых, перемешанной чуть более знакомыми и разбавленной хорошо знакомыми, я, как правило, громко разговариваю, усиленно жестикулирую и рассказываю какие-то истории, которые нравятся всем, кроме меня -- я же их все уже знаю. Остановить меня сродни остановить локомотив -- это, несомненно, возможно, но, во-первых, сложно, во-вторых -- для чего? Тогда ведь им придётся изображать локомотив, а это может быть утомительно. Ах, какая ты весёлая, смешная и открытая, -- говорят мне, а я улыбаюсь изо всех сил, которые вот-вот кончатся и тогда они узнают, что я совсем не такая.
Все дети в детском саду, за исключением чада, двух её любимейших друзей и девочки в очках, для меня на одно лицо. Девочка в очках отличается -- она одна в очках, больше таких нет. У них у всех есть имена, которых я не знаю. Что имена -- мне бы запомнить чем седьмой ребёнок отличается от одиннадцатого. Впрочем, я уже смирилась.
На улице жара и все советуют сидеть дома и ни за что не выходить на улицу. Я выныриваю, время от времени, покурить, соглашаюсь с тем, что на улицу лучше не выходить, и захожу назад -- в счастливые девятнадцать градусов. На самом деле, дома, конечно, не девятнадцать, несмотря на то, что на кондиционере так написано. Он рычит, сипит, будто просит прощения, и оправдывается, что не в состоянии, несмотря на горячее желание, помочь холодной погодой. В садике, на празднике, мы сидели во дворе, изнывая от жары, а ведущая радостно сообщила: тема сегодняшнего праздника -- Африка! Так вот почему мы сидим на улице, вместо того, чтобы сидеть внутри -- там кондиционер, он спасает. Вот же ж, -- подумала я и почти произнесла вслух, -- а почему они не выбрали темой, к примеру, Исландию? Там сейчас плюс тринадцать. Проверять в интернете температуру в Исландии стало чудесным времяпрепровождением -- он равнодушно сообщает, что там плюс пятнадцать, я счастливо вздыхаю, закрываю глаза и... Нет, к сожалению, за окном всё ещё плюс тридцать семь и влажность. Как же им хорошо-то, в Исландии, думаю я и безжалостно закрываю страницу. Открою ещё раз через час -- хорошего понемногу.
Текст всё вертится и вертится, не давая покоя. Вторая половина головы активно сопротивляется, пытаясь работать. Жужжит кондиционер. Не выходите на улицу без особой надобности, говорят мне снова. Без особой я не выхожу. Вышла бы, если бы в Исландии.
Почему-то все удивляются, узнавая о том, что это только кажется, что я открытый, весёлый человек. Я, скорее, неуклюжий и неповоротливый интроверт, искренне ужасающийся, попадая на весёлые сборища, состоящие из сплошь незнакомцев. Мы с чадом похожи: мы забиваемся в угол, глядим исподлобья на окружающих и пытаемся найти хоть одно знакомое лицо. Не имеет значения кто это будет -- мадам, стоящая за сырным прилавком в магазине и отвешивающая нам гауду, в такой ситуации расценивается как ближайший человек. Мы будем ей искренне улыбаться и даже спросим как дела. Вот оно -- счастье! На всеобщем празднике жизни, называющимся окончание года в детском саду, я сидела усиленной мебелью, пряталась за спиной чада и вздрагивала если вдруг ко мне обращались. Расцвела тогда, когда заметила, наконец, единственных знакомых мне родителей. Но они, к сожалению, сели далеко и мне пришлось и дальше притворяться шкафом. В компании из малознакомых, перемешанной чуть более знакомыми и разбавленной хорошо знакомыми, я, как правило, громко разговариваю, усиленно жестикулирую и рассказываю какие-то истории, которые нравятся всем, кроме меня -- я же их все уже знаю. Остановить меня сродни остановить локомотив -- это, несомненно, возможно, но, во-первых, сложно, во-вторых -- для чего? Тогда ведь им придётся изображать локомотив, а это может быть утомительно. Ах, какая ты весёлая, смешная и открытая, -- говорят мне, а я улыбаюсь изо всех сил, которые вот-вот кончатся и тогда они узнают, что я совсем не такая.
Все дети в детском саду, за исключением чада, двух её любимейших друзей и девочки в очках, для меня на одно лицо. Девочка в очках отличается -- она одна в очках, больше таких нет. У них у всех есть имена, которых я не знаю. Что имена -- мне бы запомнить чем седьмой ребёнок отличается от одиннадцатого. Впрочем, я уже смирилась.
На улице жара и все советуют сидеть дома и ни за что не выходить на улицу. Я выныриваю, время от времени, покурить, соглашаюсь с тем, что на улицу лучше не выходить, и захожу назад -- в счастливые девятнадцать градусов. На самом деле, дома, конечно, не девятнадцать, несмотря на то, что на кондиционере так написано. Он рычит, сипит, будто просит прощения, и оправдывается, что не в состоянии, несмотря на горячее желание, помочь холодной погодой. В садике, на празднике, мы сидели во дворе, изнывая от жары, а ведущая радостно сообщила: тема сегодняшнего праздника -- Африка! Так вот почему мы сидим на улице, вместо того, чтобы сидеть внутри -- там кондиционер, он спасает. Вот же ж, -- подумала я и почти произнесла вслух, -- а почему они не выбрали темой, к примеру, Исландию? Там сейчас плюс тринадцать. Проверять в интернете температуру в Исландии стало чудесным времяпрепровождением -- он равнодушно сообщает, что там плюс пятнадцать, я счастливо вздыхаю, закрываю глаза и... Нет, к сожалению, за окном всё ещё плюс тридцать семь и влажность. Как же им хорошо-то, в Исландии, думаю я и безжалостно закрываю страницу. Открою ещё раз через час -- хорошего понемногу.
Текст всё вертится и вертится, не давая покоя. Вторая половина головы активно сопротивляется, пытаясь работать. Жужжит кондиционер. Не выходите на улицу без особой надобности, говорят мне снова. Без особой я не выхожу. Вышла бы, если бы в Исландии.