люди и боги
Господи, это я
мая второго дня.
- Кто эти идиоты?
Это мои друзья.
На берегу реки
водка и шашлыки,
облака и русалки.
Э, не рви на куски.
На кусочки не рви,
мерзостью назови,
ад посули посмертно,
но не лишай любви
високосной весной,
слышь меня, основной!
- Кто эти мудочёсы?
Это - со мной!
Стихотворение «Разговор с Богом», поэт Борис Рыжий написал в мае 2001 года. Той же високосной весной, несколько дней спустя, он отправился на разговор (или, как он любил говорить, на «базар») лично. По большому счёту, это и есть его предсмертная записка. Предсмертная, но не прощальная. Никаких вам, досвиданьядругмойдосвиданья, любовнаялодкаразбиласьобыт. При том, что поэзия Рыжего - исключительно, предельно личная. Даже - буквальная. То есть, натурально, с именами, фамилиями и адресами реальных людей, до сих пор живущих в городе Екатеринбурге.
Но в своём последнем поэтическом слове, он не нашёл места ни для одного личного обращения, ни одного имени. Не только потому, что был одной ногой уже не здесь (человек, даже решивший всё по поводу быть или не быть, до самого последнего шага, остаётся облеплен этой надоевшей жизнью) А потому, что эти имена уже ничего не значат.
Любимые друзья (он бы сказал «кенты»), любимая своя чужая семья, соседи, просто гопники с района и весь его сказочный Свердловск, тают в наползающем тумане, и тот «основной», становится ему собеседником, не то чтобы более приятным. Более реальным.
Борис Рыжий умер, не превратившись в члена жюри литературных премий, в эксперта программ на канале «Культура», в блогера, в рЭволюционера, не успев даже как следует повзрослеть. И пресловутого поэтического Ренессанса не видел.
А он наступил, и цветочки полезли из-под земли (и лезут до сих пор ). И любовные катастрофы, задумчивые рассуждения о растерзанной Руси, о Руси - кровопийце, о проклятой России уже не так занимают умы поэтов.
Зато имя бога, поминается всуе часто, много, с вариациями, становясь и междометием, и идеальным адресатом самого поэта и его, извините, лирического героя. Главное, никто и помирать не собирается, ни от тоски, ни от голода, ни от тифа, как в старые добрые времена. Многие наоборот наполнены жизнью и недурно зарабатывают.
Вообще, сама форма молитвы, и такого последовательного описания своих несчастий в интимном обращении к богу , стала вдруг, едва ли не главной. Особенно, среди таких форм жизни, как юные поэтессы. Вот, пожалуйста, их Большая Чёрная королева, Вера Полозкова:
«Мне досталась модель оптического девайса,
Что вживляешь в зрачок - и видишь, что впереди.
Я душа молодого выскочки-самозванца,
Что приходит на суд нагая, с дырой в груди,
«нет, не надо все снова, Господи, Господиии».
Бог дает ей другое тело - мол, одевайся,
Подбирай свои сопли и уходи.»
Или
«- Ну привет, вот бог, а я его генерал,
я тебя придирчиво выбирал
и прибрал со всем твоим
барахлишком
человеческий, весь в прожилочках, минерал,
что-то ты глядишь изумленно слишком
будто бы ни разу
не умирал…»
Их у неё тысячи. Бесплотный легион её трепетных теней, тоже любит каяться пред образами, рассказывать «Этот мальчик, господи…» или, там «Господи, иже еси, вызови мне такси...» Но мы же не станем о них всерьез, у нас для них есть отдельная песочница.
Строгая, точная, последовательная Марианна Гейде, не разбивает лба и не рвёт волос. У неё бог в мраморных складках плаща св. Терезы, в органных трубах, в дрожи витражей. Но и в воде, земле, дереве. Форма молитвы, некого сосредоточенного бормотания - у Марианны Гейде, одна из любимых. И тут, конечно, уже не встретишь мольбы за смуглых мальчиков с выступающими ключицами.
- или угоднее Богу моего деревянного сада
кровь, и кости, и сало,
или угоднее богу моего деревянного сада,
моего отца из глины, изгнанного из стеклянного сада,
разбитого вдребезги, или угоднее богу
моего отца - кости, и плоть, и мозги,
разнесённые вдребезги, или он любит
запах горящей плоти,
или он такой же, как эти,
которые имя его
ославили салом прогорклым, и дёгтем
помазали губы, и тлели, как хлеб, не успевший взойти?
Помните, как Жданов сказал про Анну нашу Андревну? Что у нее, мол, стихи «взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной»? Так вот, сейчас мечутся между скорее детской колыбелькой и неким абстрактным воображаемым Золотым храмом. Перебирают то чётки, то пинетки. Почти не обращаясь к другому, в качестве собеседника предпочитая самого себя или демиурга, как единственного достойного этих слов и восклицаний, рассуждений и вопросов.
А точку поставит Линор Горалик:
Отче наш, иже еси на небеси,
Надень власяницу, забейся в вонючий склеп
Не жри и не спи, но долбайся челом о землю.
Вопи "Я был грешен!", вопи "Я был глух и слеп!",
И, руки воздевши, надрывничай: "Боже, внемлю!"
И жди с высоты приближения белых риз,
Вываливай душу в потоках крови и пота,
И серое небо поглядывать будет вниз
И думать: "Какой-то чудик. Чего орет-то?"