Письмо XIV. Человек человеку. "Какие, к чёрту, волки?..."
Доброй вечности!
Приходится писать со значительным "отставанием": на нехарактерно стабильном августовском зное подхватил ангину, и уже третий день едва ворочаю телом и умом. Вот и сейчас пишу на пределе напряжения, и, чем сложнее тема письма, а она - продолжение предыдущих писем о творчестве, интеллигенции и чувственности, тем больше мой риск не совладать с собственной мыслью. Но и откладывать до лучших времён эти письма не следует: каждая потерянная для тебя строка считается мной потерей вдвойне - я спешу ответить исчерпывающе на все твои вопросы как можно своевременнее, что бы не допускать в череде писем т.н. "белых пятен", без nudis verbis [голословия] и implicites [умолчания, скрытого, межстрочного]. Ut ante dictam est о недоговорённости, в прошлом письме заметил за собой дурную склонность сначала "выплёскивать" уйму негативных, в прямом смысле - отрицательных суждений, и только погодя оправдывать уличенное. А заодно - и самого себя; разграничение писем по характеру - поялрно противоположных, критических и "славословий" в адрес кого и чего бы то ни было, продиктовано, в первую очередь, необходимостью регулировать объём каждого письма.
В любом случае получается pars pro toto, часть вместо целого, какой-то "фатум" современного эпистолярного жанра. Ты когда-нибудь пробовал читать переписку литераторов? Если тема письма не касается деловых взаимоотношений, скажем, с издателем, или не очередной приступ лирического amabilis insania в любой форме, - можно подумать, что автор взялся за очередной роман. И вдруг - обрывает "речь" на полуслове, оправдавшись дежурным - "сон сморил" или "передавай наилучшие пожелание такой-то родне". Розанов в "Опавших листьях" замечал, что "нормальный" человек зачастую пишет гораздо более искренние и содержательные письма, чем самый глубокомысленный литератор. По мнению Розанова, лукавый почтмейстер из гоголевского "Ревизора" был хорошего литературного вкуса человек - за свою карьеру он, вероятно, он прочёл тысячи частных писем, и хорошо понимал психологию, как и внешнюю, так и "подноготную" пишущих. Литератор должен быть экспертом в области психической жизни: одной из самых сложных задач, встречаемых литератором в процессе своего творчества - это воссоздание определённого характера во всей своей полноте, разнообразии и достоверности. Иное дело, что традиция художественного письма в повседневном быту постепенно, со второй половины XIX столетия, блекла, угасала, терялась в бытовом "письмоводительстве", в городской суете и усадебном тлене.
Уже в конце XIX века частные письма, и не только обыкновенных, лишённых развитого и живого воображения мещан, но и профессиональных литераторов читать без гримасы тягостного уныния или декларативного безразличия невозможно - они, non dicam dolo, безобразно скучны. А между тем… Ипполит Адольф Тэн[*] писал, что XVIII век, эпоха просвещённого абсолютизма, была "золотым веком" стилистически совершенного письма. Обыкновенная гувернантка при дворянском семействе писала превосходные письма, образцы изящной словесности. Владение языком и сам навык письма был неотъемлемым нормативом этикета, а вернее, и самой этики индивида того времени: крайней степенью неуважения считалось косноязычие и в письме, и в устном диалоге. Не было такой профессии, в первую очередь, во Франции и Германии, где элегантный слог и высокий стиль не затронул сферу профессиональной деятельности гражданина. Античная риторика считалась одной из основополагающих дисциплин о области нравственного воспитания, и, действительно, владение языком в совершенстве непосредственно влияло на коммуникационные способности, а посредством их - на само поведение человека. Подразумевалось, что красноречивый человек a priori нравственно совершенен, от дурных поступков его уберегает, преимущественно, "лексическое превосходство", id est сознание, что его способности к коммуникации могут разрешать
________________________
Прим. [*] - Тэн (Taine) Ипполит Адольф (род. 21 апр. 1828, Вузьер - ум. 5 марта 1893, Париж) - франц. историограф, философ-позитивист, испытавший влияние Конта, критик; профессор с 1865. В своей философии истории и искусства, кроме роли расовой принадлежности и существующих исторических условий, очень большое значение придавал роли среды (психическому, духовному, культурному, социальному окружению); пытался доискаться до истоков выдающихся способностей (faculte" maltresse) у гениев. В логике и теории познания склонялся к номинализму. Основное произведение: "Les origines de la France contemporaine", 6 t., 1877 - 1894.
любые проблемы, конфликт, нелицеприятные ситуации, не применяя каких-либо насильственных средств. На артиллерийских орудиях Людовика XIV, "короля-солнца" был выгравирован лозунг - "Последний довод Короля", что было и в самом деле - последним доводом, когда дипломатические интриги оказывались не эффективными. Но уже в XIX веке самое высшее мастерство слова не могло уберечь Европу от кровопролития, а европейскую культуру - от произошедшего на волне милитаристских настроений нигилизма, так же основывающегося и на недоверии к языку. Salva venis сказать, впервые образованный человек в Европе глубоко задумался о значении той "болтовни", болезненной, потому что патологически непреодолимой словоохотливости, которая до тех пор считалась чуть ли не mobile прогресса. В тот же 19-й век было общепринятым мнением, в котором позволяли себе усомниться крайне немногие, что т.н. "энциклопедисты", учёные, литераторы, публицисты, философы, естествоиспытатели (и математик д'Аламбер), творческая интеллигенция того времени, не только подготовили, но и невольно осуществили Великую Французскую Революцию. Эта "докса" была настолько авторитетной, что даже избавленные большевизмом от романтического ореола "революционеры пера" - русские интеллигенты, считали её верной. Если же взглянуть на "группировку" энциклопедистов чуть пристальнее, различая каждого её участника, окажется, что гипотеза о влиянии Э. на ВФР по меньшей мере преувеличено: состав группы был настолько разнороден, и каждый автор "Энциклопедии" satis superque [более, чем достаточно] индивидуален, что ни о каком революционном движении (даже на "ментальном" уровне) под их руководством и даже по одной их интеллектуально-идеологической инициативе нельзя было вообразить. Для Анри Вольтера, умершего одиннадцать лет до штурма Бастилии и Версаля, лучшим способом государственной организации был т.н. "просвещённый деспотизм": централизованная власть с сохранение крепостного права, но без церковной нравственной и интеллектуальной манипуляции во всех областях человеческой деятельности.
Жан Жак Руссо грезил о тотальном разрушении цивилизации с последующим её восстановлением на "старых, добрых" началах, на общественном договоре, продиктованном самой Природой, которую Руссо превозносил, как нечто лучшее этого паскудного человеческого общества. Интеллигентное "мнение" заключалось в том, что - Без особых усилий мы можем представить себе Руссо, спорящего в кругу петрашевцев. Нас не удивило бы, если бы он подсел к столу в грязном трактире, где Алеша и Иван Карамазовы спорили о Боге под звуки «Травиаты». Вероятно, Пьер Безухов и Платон Каратаев рады были бы иметь Жан-Жака своим товарищем по плену. Но разве можем мы себе представить в такой обстановке Вольтера?[**] Дэни Дидро (Дидерот, как называли его в России) - даже не "нечто среднее" между ними: иной по отношению к обоим, по мнению авторов цитированной выше статьи почти противоположных друг другу В. и Р. Дидро славился своей энергичной и неутомимой натурой; он вмешивался чуть ли не во все культурные, научные и политические процессы своего времени, в отличие от "женевского гражданина" Руссо, прожившего, как и Вольтер, в сущности - типичную жизнь литераторов, не считая частых переездов из страны в страну в виду преследования церкви и, особенно, иезуитами. Руссо и Вольтер даже умерли с разницей всего в месяц с небольшим - первый - 2 июля 1778, второй - 30 мая 1778. Дидро, один из основателей энциклопедии, пережил Жана Жака на пять лет; хотя Руссо был старше его всего на год. Вольтер, правда, принадлежал к более старшему поколению (родился в 1694-м), но, по сравнению со своими коллегами, его образ жизни ничем не отличался от традиционного уклада французского дворянина XVIII века: он не имел собственной тайной типографии (официальную всё равно запретили бы прежде, чем в набор была отдана первая же, даже целомудренная, брошюра), как Дидро, не подвергался жестоким гонениям, как Руссо, потому что ему покровительствовали многие представители высшего света.
Прим. [**] Руссо и Вольтер в контексте религиозно-нравственных исканий русских мыслителей XVIII - начала XIX вв. Е.А. Овчинникова, А.А. Златопольская. Религия и нравственность в секулярном мире. Материалы научной конференции. 28-30 ноября 2001 года. Санкт-Петербург. СПб. Санкт-Петербургское философское общество. 2001. С.175-183
Дидро некогда не побоялся посетить Россию, страну заповедную для европейца, т.н. "Западную Татарию", всё ещё населённую, будто бы, дикими ордами слившихся славян с монголами, словом - Мордор, обитель Тьмы (хотя это метафора того же невежества). Дидро был в восторге от Екатерины II, в собрании его сочинений есть целый том очерков и эссе, написанных под впечатлением от России, русской государственности и культуры. Это сочинение прошло для российских читателей практически незамеченным: только в 40-х годах ХХ века, незадолго до смерти Сталина в Госполитиздате вышло собрание сочинений Дидро, где 10-й том заняли очерки о России. Особенно много внимания в них было уделено искусству - Дидро освидетельствовал интенсивное развитие театра и живописи, тем не менее - посетовав, что в литературе Европа оставляет просвещённую Россию далеко позади. Это очень важное замечание, в перспективе нашего исследования. В Европе уже с XVII столетия пишущий [scriptor], издающий свои произведения, считался Автором, что в современной идентификационной системе равнозначно - литератору. В латинском языке есть общее наименование "автора вообще" [auctor], "образцового", или даже обыкновенного литератора называли… опять скриптором, scriptor idoneus. В европейской эпистемологической и культурной идиоме homo litterarius (человек литературный) был ответственен практически за все процессы, происходящие в цивилизации. Эту идею европейцы унаследовали от античности, которая славянский мир "коснулась" лишь поверхностно, и уже на последней фазе разложения античной культуры, поэтому для славян опыт письменности "прошёл даром"; ценность языка, и письменности в частности, русская культура обрела значительно позже европейцев. Это обусловлено ещё и тем, что секуляризация культуры происходила в России сравнительно - очень тяжело и медлительно, церковно-славянский же язык был слишком "неповоротлив", громоздкий и предельно сжатый, налагающий множество санкций на речевую импровизацию, он не смог составить конкуренцию народным наречиям, чей недостаток заключался в дискретности, как и лексики, так и синтаксиса. Архангельский диалект, пермский диалект, новгородский и московский "говор", как позже - дробление "классовых" и "профессиональных" диалектов (это когда эксперт в области органической химии не понимает, о чём говорит физик "ядерщик", буржуа с трудом разбирает, что "лопочет" пролетарий, равно как и пролетарии считают буржуазную болтовню "диковинным языком"[***]). Возвращаясь к оценке русской культуры Дидро, следует заметить, что норматив коммуникации в России в эпоху "просвещённого абсолютизма" был ещё весьма слаб: привилегированные слои общества потому беспрестанно говорили на иностранных языках, в частности - французском и немецком, "родной" же их казался им недостаточным. Современный читатель с трудом усваивает самые тривиальные повествовательные структуры, излагаемые на том языке. Во времена Дидро не существовало структурного и дистрибутивного лингвистического анализа, поэтому учёные ограничивались сферой эстетического и этического, отчасти и религиозного содержания литературы, id est, самой национальной письменности. Идеалом мыслителей-энциклопедистов была т.н. "просветительская литература": вкратце её можно охарактеризовать тремя парными тезами и антитезами. Во-первых, это моральная литература, чтобы не сказать нравоучительная ("Философские письма" Вольтера", напр., это пространный перечень предписаний человеку и гражданину), но лишённая какой бы то ни было религиозной проповеди с присущими ей суевериями. Деистский "бог" энциклопедистов, в сущности, был платоновским Разумом, "высшим умом" Сократа, чьё благо является прямым производным от рациональности. Во-вторых, литературное сочинение должно нести в себе социальное значение, значимость. В XVIII-XIX вв. литераторы регулярно преподносили
__________________________________
Прим. [***]: Скорее, следовало заметить, в наше время это специфическое различание утрачивает значение даже для профессиональных диалектов: в дискурс интеллектуалов всё чаще "вторгается" полярно противоположная диалекту обыденная речь. Требование прагматики подразумевает, что специалист узкого профиля объясняет объект своих исследований наиболее широкой аудитории. Sic, в совете акционеров некого предприятия большая часть членов может "понятия не иметь", что производит предприятие, как организовывается производство и чем выгодно инвестиция этого предприятия. Помнишь давний афоризм: если учёный не может объяснить восьмилетнему ребёнку, чем он занимается, этот учёный - шарлатан. Если эксперт-лаборант в императивном порядке не овладеет современными средствами истолкования для любой аудитории, уже не восьмилетние дети, но "зрелые мужи" сочтут его шарлатаном. Вообще, успех определённого рода аферистов зависит от их способности объясниться с публикой: все современные экономические преступления сопровождались аккомпанементом словесной эквилибристики, разумеется, obscurum per obscurius для непосвящённых в тайные замыслы говорящего, но, приоткрывающее часть замысла; напр., "очаровательное" слово приватизация - было вполне подробно объяснено, в чём заключается суть этого мероприятия, но были намерено исключены любые сведенья, связанные со следствиями этих экономических процессов. Таким образом, право на частную собственность скрывало распродажу, заведомо бесчестную, государственного имущества.
правительствам своих государств приблизительно то же, что в современной политике называется "национальным проектом", большинство из них представляли собой заведомо несбыточные теории. Первым с подобном сочинением в европейской культуре выступил Барух Спиноза. Его "Теолого-политический" трактат существенно отличался и от "Воспитания государя" гуманиста Эразма Роттердамского, и от "Discorsi sopra la prima decade di Tito Livo" [плюс, - "Государь" или "Князь"] (1531) беспринципного прагматика Макиавелли. Отличался тем, что Спиноза не ограничивается одним внешним влиянием на субъект власти, которым в то время являлся феодал, единственный в своём роде для каждого региона, от крохотного герцогства до Священной Римской Империи. Спиноза хорошо понимал, что национальная, культурная, экономическая и др. специфики не позволяют индивидуализировать Власть, координируя поведение "государя" исключительно моралью, своеобразной в каждом регионе Европы. Спиноза считал лучшим видом общественной организации аристократическое государство, подразумевая, что именно аристократия, не духовенство, не военное сословие (представляющее обществу основной контингент консерваторов и "централизаторов" власти) создаёт в обществе определённый культурный, интеллектуальный и духовный климат. Аристократия - это лучшие граждане государства, отличающиеся высокой сознательностью, чьё воспитание само собой направлено на превосходство над большинством. В параграфе IV второй главы трактата Спиноза утверждает, что мы не можем, далее, также представить себе, чтобы каждому гражданину было дозволено толковать решения или законы государства. Ведь если бы это было дозволено каждому, то тем самым он стал бы своим собственным судьей, ибо никакого труда не стоило бы ему извинить или прикрасить свои поступки видимостью права, и, следовательно, он устроил бы свою жизнь по своему усмотрению, что (согласно пред. параграфу) нелепо. Поясню, что Спиноза считает своеволие индивида, лишённого социальной легитимности высокого порядка, совершенно бесправным, на том основании, что его желания будут бессознательно или же намеренно, осознанно противоречить общественным интересам. По мнению Спинозы, основной, единственной задачей, но - включающей в себя множество других задач, аристократии является консолидация граждан, на основании всеобщего (?) стремления к справедливости. Процитирую соответствующий параграф из VII главы, "О монархии":
§ 4. Но с человеческой природой дело обстоит так, что каждый с величайшим жаром ищет своей личной пользы и за справедливейшие считает те законы, которые необходимы для сохранения и приумножения его достояния, чужой же интерес защищает лишь постольку, поскольку рассчитывает тем самым упрочить свой собственный. Отсюда поэтому с необходимостью следует, что советниками нужно выбирать тех, чье личное достояние и польза зависят от общего благоденствия и мира. И, таким образом, ясно, что если из каждого рода или класса граждан будет выбираться по нескольку человек, то решение, получившее в этом совете наибольшее число голосов, будет полезно большинству граждан. Правда, в этот совет, состоящий из значительного числа граждан, необходимо попадет и много людей слишком низкого развития; однако несомненно, что каждый долгое время с интересом занимавшийся какими-нибудь делами, приобретет в них достаточный навык и набьет руку. Поэтому если будут выбираться занимавшиеся до пятидесяти лет лишь своими делами и не нажившие при этом дурной славы, то они будут в состоянии давать советы, касающиеся их области, в особенности, если в более важных делах будет дано время на размышление. К этому нужно еще прибавить, что малочисленность совета отнюдь не дает уверенности в том, что в него не попадут подобные лица. Наоборот, большая часть его будет состоять из подобных людей, ибо каждый здесь будет стремиться подобрать себе безголовых товарищей, ловящих каждое его слово, что не имеет места в больших советах.
Хотя "Теолого-политический трактат" Спинозы не был завершён, его итоги очевидны - автор изображает особый тип "элитарной демократии", которую следовало бы назвать "меритократией", т.е. - властвованием достойных. В различных формах и с различными именами идея элитарной демократии, восходящая к платоновскому "Государству" (о нём подробнее - в следующем письме), предельно обогащённая европейской культурой, и "адаптированная" к современности, была воспринята и успешно развиваема интеллектуалами своего времени. На протяжении нескольких веков интеллектуал был чуть ли не обязан выразить своё мнение по поводу современного и грядущего государственного устройства, лучше - сочинить и издать какое-либо пространное сочинение по этому поводу. Те же Les Essais Монтеня не менее, чем на треть - сочинения политические, потому что писались они преимущественно для аристократии (Монтень сам был дворянином. Не вполне ясно, почему даже в изданиях 90-х годов, когда советская санкция на дворянские имена не распространялась, его фамилия пишется без артикля де/d'). Интеллектуалы были обеспокоены состоянием государственности, но, в чём заключается ложь, или, если будет угодно, ошибка, современным "кухонных интерпретаторов", не для того, что бы таким образом создать "кажимость" своей причастности власти, или что бы проникнуть во властные структуры (хотя ещё в XIX веке интеллектуал-аристократ мог достичь очень высоких постов в политической карьере. Пример - Сперанский, антипод милитариста Аракчеева). На второй половины ХХ века политические трактаты, эссе и даже памфлеты были адресованными сочинениями. Их было кому (аристократам, правом имеющим) писать, и для кого: литература была достаточно молода и ещё сохраняла надежду, она не была преисполнена политического цинизма, каковым были отмечены многие авторы ХХ века (напр. Сергей Фокин замечает за Сартром трусливый коллаборационизм, на основе свидетельств современников[****]). А означало это одно: буржуазный интеллектуал, в отличие от интеллектуала-аристократа, был способен сотрудничать с любой властью, будь то представители самого жестокого тоталитаризма, или рыхло-обрюзгшей, освинелой и бестолковой либеральной фронде. Но "сотрудничество" - toe и уже - не труд, не для общества, ни для власти, это - лакейство. Достоевский в своих очерках о европейском турне писал, что "француз любит ужасно забежать вперед, как-нибудь на глаза к власти и слакейничать перед ней что-нибудь даже совершенно бескорыстно, даже и не ожидая сейчашней награды, в долг, на книжку". Прислуживать, не служить; вы-служиваться, а не достичь чего-либо - такое поведение характерно для интеллектуала только ХХ века, но никак не раннее.
______________________________
Прим. [****] "Новое литературное обозрение" № 55 (2002) ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ - ЭТО КОЛЛАБОРАЦИОНИЗМ? Несколько штрихов к портрету Жана-Поля Сартра в оккупации. Несколько строк из этого сочинения:
Во-первых, "Бытие и ничто" Сартр писал не 13 лет, а самое большее 3 года: первое упоминание о книге, которая станет "библией" экзистенциализма, находится в письме к С. де Бовуар от 15 января 1940 г., а закончен трактат был к концу 1942 г., при том, что около девяти месяцев философ провел в немецком плену, где, впрочем, продолжал работать над книгой. Во-вторых, все "активное участие" Сартра в Сопротивлении сводится к нескольким месяцам существования группы "Социализм и свобода", которую он организовал по возвращении из плена в апреле 1941 г. и которая распалась осенью 1941 г., после чего философ думал не столько о Сопротивлении, сколько о своей писательской карьере. В-третьих, ни о какой симпатии Сартра к коммунистам вплоть до 1943 г. говорить не приходится, более того, приходится говорить о взаимной антипатии, поскольку именно коммунисты пустили слух, что своим освобождением из плена Сартр был обязан П. Дриё ла Рошелю, одному из самых видных идеологов "коллаборационизма" во французской литературе. В-четвертых, в бараке для пленных французских солдат Сартр показывал отнюдь не "Мух", а рождественскую мистерию "Бариона", постановка которой могла предоставить ему определенную лояльность со стороны руководства лагеря. В-пятых, вряд ли все зрители, присутствовавшие на первых представлениях трагедии "Мухи" в оккупированном Париже, могли расслышать в ней "призыв к Сопротивлению", ведь пьеса благополучно прошла немецкую цензуру, да и в зале было полным-полно немецких офицеров, приобщавшихся к французской культуре..
Эта ситуация отразилась и на сущности Письма, на литературном языке. Не только писатели, пишущие, освоили жанр доноса, одновременно развив до экстремума жанр "панегирика" (славословия) но и сам язык трансформировался из средства универсальной коммуникации в политический функтор - даже обыденная речь (а для писателя литературный язык inter alia обыденного порядка) практически мгновенно становится фактором политической идентификации. Культура и цивилизация, со всеми своими институтами Власти, созидалась и конституировалась посредством языка: искусство высокой риторики, изящная словесность, которая создала особые формы политики, а именно - аристократический строй, или просвещённый абсолютизм, апогей феодализма. Для невежественного, слабо образованного, далёкого от культуры человека XVII-XVIII вв. произвели то же впечатление, что и для варвара, знакомящегося с античной цивилизацией; известно, что проницательные эллины и римляне считали варварами в первую очередь тех, кто не владеет греческим и латинским языком. Прискорбно, но этой элементарной идеи, о взаимосвязи между властью ( = прогрессией знания, потому как знание суть метафора Власти, культуры в целом и цивилизации) и языковой культурой, до сих пор не уделяют должного внимания. И, вероятно, я знаю, по каким причинам. Я своём Живом Журнале я писал неоднократно о том, что bourgeois, в сущности, не имеет собственного языка - только диалект, весьма скудный по лексическому составу и примитивный семантически, как и синтаксически[*****]. Об этом примитивизме достаточно сказать, что каждая семантическая единица, некоторый мылимый субъект в понимании буржуа представляет собой "числительное", коэффициент величины/функции и стоимости. Как можно "исчислить" стоимость изящной словесности, риторический талант, более соотносимый с интеллектуальным удовольствием, чем с gaudia corporis / voluptas, только и доступным буржуа? Inde, когда мы (множественное местоимение здесь преднамеренно) обращаемся к литературе, как форме политического действия, нам ставится в упрёк, что мы, таким образом, теряем (а вернее - отказываемся от…) политическую легитимной. Лакей весьма усерден в защите своих интересов, а так же власти, эти интересы представляющей. И когда некто начинает писать (говорить, а затем - мыслить) чуть сложнее понимания этой многочисленной категории, слишком уж многочисленной, непременно раздастся возглас: Ах, как он недемократичен…
Продолжение темы - в следующем письме.
Прим. [*****] Статью о проблеме языка современного общество я помещу в приложениях к этим письмам.
An. Noiser