Письмо X. Прагматикатарсис. Вырождение клиники.
Доброй вечности!
В этом письме продолжу предыдущую тему, один из аспектов которой мне хотелось бы рассмотреть и обсудить с тобой более подробно[*]. В прошлом письме содержалась одна фраза, вероятно, вызвавшая у тебя ряд вопросов, на которые следует ответить, во избежание дальнейших недоразумений. Фраза следующая: Человек, который не способен отрицать самоё себя, отрицать глубокой иронией, никогда не добьётся ни существенных изменений, ни совершенства, ни подлинности. Он не управляет собой, главенствуя; царствует, но не правит, потому что все его силы отданы на созидание артистической карьеры, изображению правдоподобного амплуа. Нище писал, что у него не следует доверять богу, который не умеет танцевать. Хореографы сказали бы, что танец, который не доставляет удовольствия самому танцору - не подлинный танец. Иного покоробило бы заявление, что с письмом, а именно, письмом "сетевым" ситуация аналогичная: пишущий "танцует" для публики. Танцующие по клавиатуре пальцы - жаждут аплодисментов; есть распространённое выражение "пляшущее перо", но его танцы под чутким взглядом читателя лишены элегантности, пластического изящества, хотя пишущий, сам по себе, может быть даже чрезмерно выразителен. Задам тебе такой вопрос: есть ли у тебя "внутренний хореограф", подсказывающий тебе время от времени, какие "па" следует исполнить? Те, кто не удосужился "нанять" такого ценного преподавателя, большую часть своей жизни ориентируют свои, гм…. телодвижения "на слух", почти интуитивно. Публика рукоплещет - значит удалось, раздался свист и неудавшийся танцор "скисает". Публика, к тому же, последнее время всё более толерантна и ленива. Если аплодируют - то "жиденько", если освистывает, то не слишком уж злобно, да и автор должен понимать, что наиболее проста критика, ничего, кроме "свиста" не содержащая, и симпатии большинства в большинстве случаев останутся на стороне автора, чем у тех, кому нечего сказать. Вернее - незачем. Свою реакцию они выражают потому, что им нечем больше заняться: сетевой мир для них - тесен, и представители этой аудитории на каждом ресурсе выбирают себе объект критики. Элементарные удовольствия, более чем простые. Каждый пишущий в сети уже знаком с некоторым из них: их - множество, и множествам безразлично, над чем потешатся, что осквернять, как и то, о чём и как повествует автор. Нет никаких императивных эстетических, этических и интеллектуальных категорий, критериев, а те, что выдаются за таковые, скорее, принадлежат к области массмедиа и шоу-бизнеса, весьма посредственно взаимосвязанного с письмом. И тогда с феноменом литературы, называемым "исповедью", происходит то же, что и с трагедией: смысл и значение её не принижается, ибо нахальная и бестолковая публика едва ли может унизить искусство (если, конечно, это действительно искусство), но - изнашивается.
Исповедь, как абсолютная репрезентация подлинного состояния, наличного бытия в данное время, выполняется по шаблонному социальному заказу: пишущий, надеясь найти себе силы превозмочь собственные дефекты, обращается за помощью к постороннему (не существенно, доброжелательно, или предвзято негативно относящемуся к его письму). Автор надеется на терапевтический эффект этого письма, и объясняет спросившему о назначении этой записи: Я рассчитывал, что это может быть неприятно.
________________________________________
Прим[*]. В прошлом письме по недосмотру моему из текста выпал важный фрагмент, начинающийся и завершающийся выделенными bold'ом строками, поэтому привожу его здесь: Но этот смех - смех от силы, а не от бессилия, смех от молниеносного осознания, что боятся, как бы не страшали - уже нечего. В сети я не встречал ничего подобного: комический компонент сетевой коммуникации ограничивается социальной "стратегемой". В первом случае пользователь сети боится сочинить и опубликовать нечто серьёзное, памятуя, что его круг общения не предрасположен к отягощающему [мысль] чтению. Во второй ситуации сетевой персонаж во что бы то ни стало обязуется представляться (рекомендоваться) серьёзным, что ему далеко не всегда удаётся, и публика начинает глумится над его претензиями. Глумление, в последнем случае, инертно: каждый комедиант "из кожи вон" старается доказать, что его оппонент - смешон. Доказательство самому себе, в котором комедиант (не органический и не-естественный) находит окончательное успокоение и смысл бытия [сетевого] своего. И смех его будет столь же искусственным, "сэмплированным", как и его аргументы, доводы, сами по себе - не выдерживающие никакой критики, что свидетельствует об одном: в наше время слабо-образованный индивид не способен различить даже на предельно субъективном уровне трагическое от комического, интеллектуально и чувственно содержательное от "пустого", и - преходящего.
Чрезвычайно сложно описать состояние смеха, не соподчинённого ни социальному заказу, ни страху…
_____________________________________
Тем самым, он ставит себя в зависимость о регулярной похвалы или регулярного порицания. Подобные властные взаимоотношения возможны почти исключительно в поле сетевой коммуникации: литературе обыкновенной, бумажной, никогда не требовался такой сорт собеседников. Даже критика не притязает[**] на то, что бы повелительно сообщать автору о его частных недостатках, скрытых, или, напротив - отчётливо выражаемых письмом. Но автор может по собственному желанию подвергнутся "эксперименту"; когда экспериментальная форма дискурсивной практики, id est - самой коммуникации, становится нормированной, и начинается Власть самопровозглашённых "терапевтов". Автор, который хотя бы в одной записи "пациентом" (условно, разумеется) уже не рассчитывает на иной отклик в публике, чем "терапию".
У каждого врача могут быть свои методы. Одни безразлично наблюдают за агонией своего клиента, другие предпринимают разнообразные меры, что бы немного облегчить страдания. И во всём этом - разнообразные уровни контроля и артикуляции, регулировки. Пациент должен быть исправлен в соответствии с жёсткими социальными детерминантами. Политкорректные СМИ не даром транслируют пространные репортажи из специализированных поликлиник, психиатрических и наркологических диспансеров, из школ для детей-инвалидов, не говоря уже о тюрьмах. Это - напоминание о том, что деклассированным элементом быть невыгодно, деклассированные элементы подлежат сегрегации уже потому, что своим бытием опровергают мифическое благополучие равенства. Пациент наркологического диспансера для телерепортажа тщательно избирается из "общей группы" - он должен внушать предельное, экстремальное отвращение. Отвращение и страх, fear & loathing, но ни в коем случае не сочувствие (от которого недалеко до симпатии). Он должен быть сосредоточием всех мыслимых и немыслимых пороков, и ни в коем случае - не смешон. Мораль телерепортажа - самая поверхностная, доходчивая, элементарная: не употребляй, а не то… почувствуешь на себе власть общественного мнения, переламывающее человека с лёгкостью молодого тростника, растирающего в порошок объекты своих страхов. Последние, иногда - фобического характера: впечатлительные люди тяготеют от никотинофобии (название этой болезни, психического отклонения, иное, но рыться в справочнике как-то недосуг) после одного просмотра документального фильма с кадрами выжженных табачной смолой лёгких, извлечённых из тела скончавшегося (как правило, от рака) заядлого курильщика. Те же настроения замечаются после особо изощрённых репортажей о разнообразных маргиналах в т.ч. и политических: ныне реже встретишь человека просто безразличного к "наци" или "комми", чем люто ненавидящего (потому что боящегося) тех или других.
Вернёмся к феномену сетевой коммуникации. Я уже писал тебе, что сетевые обыватели боятся друг друга всюду, где сетевая специфика прекращает своё влияние. Обрати внимание на то, что самой распространённой манерой угрозы до сих пор остаётся "встретиться в реале и выяснить… что угодно". Страх разоблачения в сети - самый действенный, и самый распространённый, и я сам, за всё время своего "сетевого существования" чувствовал его неоднократно. Есть в этом нечто от "фатализма" - с самого начала, а именно, когда я начал общаться на одном литературном форуме (ныне закрытом, если не ликвидированном, по крайней мере, я уже не жду его регенерации) я ощущал угрозу, почти беспрестанную - в отношении всех, кто занимает более или мене стабильное место в сетевой иерархии: с одной стороны, каждый раз я рекомендуюсь компетентным специалистом и полезным собеседником в некоторых вопросах, с другой стороны, я регулярно прочитывал упрёки с различной степенью экспрессии, что я "умничаю", я - претенциозен, намереваясь сообщить нечто новое. Нового не нужно. Нужно то, что доставляет удовольствие, в ином случае - предоставляет право критики, превосходящее бурное негодование или вялые аплодисменты. Что означает - критике необходимо, чтобы автор был поставлен в положение пациента, а его письмо - уподоблено амбулаторной карте, "истории болезни". Автор, который "сбегает из клиники", из-под надзора, не подвержен влиянию регулирующего и артикулирующего мнения, не требеует терапевтических мер - потенциально опасен.
Взгляни на то, что пишет Мишель Фуко о генезисе клинической медицины и её взаимоотношениях с Властью:
Болезнь артикулируется прямо в теле, ее логическое распределение вводится в игру, благодаря анатомическим массам. "Взгляд" должен лишь упражняться в истине, обнаруживаемой им там, где она является властью, которой она располагает по полному праву. (выделено мной)
Но как сформировалось это право, выдающее себя за древнее и естественное, каким образом место, откуда сигнализирует о себе болезнь, может безраздельно определять образ, в который оно формирует элементы? Парадоксальным образом, пространство конфигурации болезни никогда не было более свободным, более независимым от своего пространства локализации, чем в классификационной медицине, то есть в форме медицинской мысли, предшествовавшей анатомо-клиническому методу, и сделавшей его исторически возможным.
стр. 24[***]
<…>
В годы, предшествовавшие Революции и непосредственно следовавшие за ней, можно было наблюдать рождение двух великих мифов, темы которых полярны: миф национализированной медицинской профессии, организованной по клерикальному типу, внедренной на уровне здоровья и тела, с властью, подобной власти клириков над душами, и миф об исчезновении болезней в обществе, восстанавливающем свое исходное здоровье, где не будет потрясений и страстей. Противоречие проявлялось в двух схематизациях, не дававших реализоваться иллюзии: и одна, и другая из этих галлюцинаторных фигур выражали черное и белое одного и того же рисунка медицинского опыта.
Две изоморфных мечты: одна позитивно рассказывающая о строгой, воинственной и догматической медикализации общества с помощью квази-религиозной конверсии и внедрения терапевтического клира; другая, трактующая ту же медикализацию, но в победоносном и негативном стиле, то есть как сублимацию болезни в исправленной, организованной и постоянно наблюдаемой среде, где в конце концов медицина исчезнет вместе со своим объектом и основанием существования. (В структурах Власти - социального контроля, организации и подавления - курсив и примечание моё)
стр. 64
В конце XVIII века педагогика в качестве системы норм образования прямо артикулируется как теория представления и последовательности идей. Детство и юность вещей и людей обличены двусмысленной властью: объявить рождение истины, но также подвергнуть испытанию отсталую человеческую истину, очистить ее, приблизиться к ее обнаженности. Ребенок становится непосредственным учителем взрослого в той мере, в какой истинное образование идентифицируется с самим рождением истины. В каждом ребенке мир бесконечно повторяется, снова возвращаясь к своим исходным формам: он никогда не взрослеет для того, кто смотрит на него впервые. Отрешаясь от одряхлевших уз, глаз может открываться на одном уровне с вещами и эпохами и, будучи в здравом уме и твердой памяти, обладает умением быть самым неумелым, ловко повторяя свое прежнее невежество.
стр. 107
Таким образом, лучшей критикой считается не та, которая объясняет произведение дистрибутивно: воспроизводя смысловые параллели, ассоциации, логические цепи, сюжетные, повествовательные структуры, но та, которая исследует самого Автора, его личность, его достоинства и недостатки. Его "историю болезни" с аннотациями лечащего врача. И тогда уже сам Автор начинает проникаться страхом: не совершил ли он фатальную ошибку, добровольно поручив себя терапии, осуществившей вокруг него нечто подобное властным инстанциям? Из мнимого больного сотворяют больного клинически, т.е. - подлежащего сегрегации в ещё более строгом порядке, чем индифферентного к сетевой специфике коммуникации и человеческих взаимоотношений, к особой организации дискурса - "одиозного" пользователя, который может быть опасен в отнюдь не сетевых условиях. Исповедывающийся, в сущности, включается в эфемерную микро-социальную [сетевую] структуру, он замыкается, как сказал бы тот же Фуко - "завершается" в ней. Отныне его опыт, ценный, казалось бы, для него самого, становится сырьём для текстуальной фабрики: если аудитория, эдакий консилиум эскулапов, потребует от него потехи, он, вопреки собственным намереньям преодолеть свою мнимую (!) болезнь, будет усердствовать в амплуа комедианта. Тем самым - только убеждая свою аудиторию, что "слухи о его инвалидности" нисколько не преувеличены: психика трагического героя не выдерживает, как и предписано автором пьесы.
_______________________________
Прим [**]. Относительно литературной критики - весьма спорный вопрос. Многие критики до сих пор пользуются несколько бесчестным приёмом, как только исчерпывают эстетическое, этическое и интеллектуальное содержание произведения: они апеллируют к личности самого автора, надеясь подыскать наиболее эффектное истолкование его сочинений. Эссе Ролана Барта "Смерть автора", некоторые статьи Жана Полана и его же "Тарбские цветы" не особенно поколебали традицию оценивать каждое сочинение литератора как исповедальное, сочетающее в себе автобиографический компонент (иногда очевидный, а иногда и превалирующий) с заведомо вымышленным эстетическим - с фабулой, сюжетом, повествовательными структурами различной сложности
[***] - здесь и далее цитаты по Michel Foucault NAISSANCE DE LA CLINIQUE; Мишель Фуко "Рождение клиники". Quadrige / Presses Universitares de France Paris. 1963; Издательство "Смысл* Москва, 1998 перевод А.Ш. Тхвостов)
Автор - властен ли он над самим собой? Батай, вероятно, полагал, что - ни в коем случае! Индивид, всюду, в любой ситуации, в любое время и в любом сообществе предъявляющий свои права на Власть, может оказаться беспомощной и безвольной марионеткой в стихии письма. Социология и политология этому парадоксу уделяет немалое внимание: некоторые продолжают удивляться тому, что правительство наибольшую жёсткость и даже жестокость проявляет в отношении журналистов, тружеников пера и клавиатуры. Свобода слова… для человека, который не чувствует и не осознаёт власти языка, или, власти, делегируемой и организуемой посредством языка, значения этого выражения не понять: между тем, как мы всюду находим свидетельства титанической, но тщательно скрываемой работы с языковыми средствами, на которых основана любая коммуникация, и будет основываться впредь. Ни одно видеоизображение - будь то очаровывающее прелестное, или ужасающе мерзкое, не сумеет заместить прямого текста, повелевающего сознанием без особых технических затруднений.
В нашу эпоху, искушённую и модернизмом и пост-модерном, традицией и авангардом, Автор вновь начал стремится к идентичности с персонажем. Сеть предоставляет для реализации этого проекта все необходимые средства: анонимность автора, замещающее имя - никнэйм, беспрецедентная свобода сюжетной линии, личностных свойств, характера, в некоторых случаях - ещё и внешности. В сети мало кого заинтересует автор действительно обезличенный, буквально - "не имеющий личины", маски, если, разумеется, он не labazov, снабжающий сообщества ссылками на разнообразные тематические (философские, социологические, литературные) ресурсы. Необходимость ношения маски обусловлена не только, и не сколько соблюдаемым правом на анонимность, и даже вполне целесообразное ограничение своего амплуа - ведь каждый должен занимать свою "нишу" в сети - не исчерпывает значение маски. "Личиной" пользуются даже те, кому, казалось бы, совершенно нечего скрывать. Потому что так принято, потому что этого требует специфическая микро-социальная коммуникация. Я сам ею [маской] пользовался неоднократно - в литературных целях; это позволяет мне даже именовать своих виртуалов во втором лице, рассказывать истории от их имени, не забывая подчёркивать, что повествующий от первого лица ("Я") в сети может беззастенчиво солгать, между тем, как мои виртуалы лишены такого права, они выполняют заданные мной лично нормативы литературного труда. Прельстившись одним лишь обещанием - когда-нибудь они заживут своей жизнью. И, действительно, когда-нибудь, вероятно, очень скоро, я откажусь от публичных ресурсов, ограничившись только почтой и ICQ; но перед исчезновением обязательно опубликую в открытой записи логин и пароль ко всем своим журналам (+ сообщество, кстати, des-imperium намереваюсь снести, учредив новое), предварительно уничтожив некоторые записи. Каждый сможет взять моё имя и начать всё заново. Это будет действительно - нарушение всех негласных сетевых регламентов и основополагающих директив: отменяю авторство! Нет никаких никнэймов с чередующимися репликами и монологами, никакого театра с распределением ролей. Абсолютная импровизация. И это, наверное, будет очень весело. Это будет комедией…
Эту тему не закрываем, отстраняем на уже виднеющееся будущее. До рассвета ещё около семи часов.
An. Noiser