Мемуары польского еврея 2
Продолжение. Начало тут.
Ну а потом советская власть занялась и автором мемуаров. «Не посадят же полмиллиона в тюрьму". Так наивно мы оценивали возможности советского пролетарского государства. Мы думали, что нас слишком много, чтобы всех посадить в тюрьму.». Они ошибались. Ему дали 5 лет лагерей за нарушение паспортного режим. Т.е. за то, что он оказался в советской зоне оккупации. И начались круги ада.
Кругозор автора и понимание природы вещей радикально улучшился. К примеру, интересное замечание про великое советское достижение - равенство. Так оно и осталось до крушения СССР.
«Социальное неравенство нигде не выступает в Советском Союзе так обнаженно, как именно в лагере, где разница между завкухней или другим "завом" - и обыкновенным зэ-ка, которого каждое утро гонят в лес, больше, чем между миллионером и чистильщиком сапог в Нью-Йорке.»
Показательное сравнение советского и нацисткого лагерей.
«Паппенгеймер рассказывал нам про гитлеровский концлагерь Дахау, где он просидел 7 месяцев. По его рассказам получалось, что он сидел там среди арийцев, что не очень согласовалось с его семитской наружностью. - "Тогда я еще был здоров! - рассказывал Паппенгеймер. - Волшебная жизнь была в Дахау до войны! Работа без нормы. Сорок пять минут работай, четверть часа отдыхай. Хлеба кило триста, колбаса, мармелад, на обед гуляш - "настоящий гуляш"! И у каждого кровать! Приходя с работы, все обязательно мылись, снимали рабочее платье и одевали войлочные туфли, которые стояли под кроватью. В лагерной кантине каждый мог купить на 70 марок в месяц, и чего только не было в кантине?.."
Часами рассказывал калека, трясясь и жуя губами, про хорошее время в Дахау. Охотно слушали его евреи и верили в немецкий рай в Дахау! Каждый из них тосковал не по свободе - куда уж! - а по европейскому концлагерю, где кровати, кантина и хлеба "кило триста". Евреи тосковали по Дахау! Угрюмый гротеск этой сцены навсегда врезался в мою память. Каждый из них готов был хоть сейчас переменить 48-ой квадрат на гитлеровский лагерь 1937 года. И хотя я не мог разделить с ними это восхищение Дахау, но и я бы тогда поменял охотно советский лагерь на добрую старую польскую тюрьму, где политических содержали отдельно, не принуждали к рабскому труду, где были у них не только книги и еда, но и возможность учиться и смелость не скрывать своих мнений.»
Сравнили советский лагерь и с царским, по описанию Достоевского.
«Достоевский прибыл на каторгу молодым человеком прогрессивных воззрений, типичным российским интеллигентом, а вышел сломленным, тяжким невротиком. Эти 4 года его сломали… Он не вынес с каторги ненависти к палачам, а убеждение, что палачество и мучение принадлежат к сущности мира - и в дальнейшей своей жизни он стал мистическим союзником тех, кто распоряжался российской каторгой.»
«В остроге Достоевского сидело 250 человек, и это все, что он видел. Четыре года он провел в условиях, которым позавидует каждый советский зэ-ка. Достаточно скзаать, что он имел на каторге своего слугу, который за 30 копеек в месяц варил ему, ставил самовар и ухаживал за ним. Достоевский за все 4 года не ел казенного - у него была возможность питаться за свой счет. - "Обыкновенно я покупал кусок говядины по фунту в день"... - "Осип стряпал мне несколько лет сряду все один и тот же кусок зажаренной говядины". - О таких вещах, как хлеб, каша, калачи - не говорят, этого было в остроге вдоволь. Работа не была нормирована, никто не надорвался на работе, и все ели одинаково. Были на царской каторге плети и розги. Прошло сто лет - и их заменили расстрелы за отказ от работы. …
На четвертом году заключения я раздобыл в лагере "Записки из мертвого дома" Достоевского и прочел их, сравнивая эволюцию каторги со времен Николая I. Сравнение это не в пользу Советской власти. Я читал отрывки из этой книги своим соседям зэ-ка: люди эти смеялись и... завидовали. Я прочел описание праздника из "Записок" (у нас праздников не было). Когда я дошел до слов: "К вечеру инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много всякой всячины из съестного: говядину, поросят, даже гусей..." раздался хоохт: "Вот так каторга! на базар ходили!.." - "Поросенок Акима Акимыча был зажарен превосходно". Поразительно, на какие мелочи обращали внимание зэ-ка при чтении. Описание госпиталя: "Больной арестант обыкновенно брал с собой сколько мог денег, хлеба, потому что в тот день не мог ожидать себе в госпитале порции, крошечную трубку и кисет с табаком, кремнем и огнивом. Эти последние предметы тщательно запрятывались в сапоги..." Тут меня прервали слушавшие: "Табак был! - сказал с завистью один - и в сапоги прятали..." И все засмеялись, потому что сапоги в советском лагере это вещь, которая имеется только у единиц.»
В советских же лагерях автор столкнулся с махровым антисемитизмом.
«Впечатления польского антисемитизма изгладились в нас, когда мы встретились с гораздо более массивным и стихийным русским антисемитизмом. Он был для нас неожиданностью. Мы нашли в лагере открытую и массовую вражду к евреям. 25 лет советского режима ничего не изменили в этом отношении. Неизменно в каждой бригаде, каждом бараке, каждой колонне оказывались люди, которые ненавидели меня только за то, что я был еврей. Их было довольно, чтобы отравить атмосферу в каждом месте, где мы жили. Несмотря на то, что они ничего не знали о Гитлере, они создавали временами вокруг нас гитлеровскую атмосферу, когда обращались, не называя имен: - "Эй ты, жид!" - "У кого лопата?" - "У жида". - Это были люди из города и колхоза, воспитанные уже в советское время, и их отношение имело все черты естественного и общего явления. Тогда же я познакомился с тем словцом, которое в Сов. Союзе часто заменяет кличку "жид": - "абрам", с гортанным "р": "аб'гам". На воле те же люди были осторожнее; в лагере они не стеснялись. Раз установленный факт нашего еврейства сразу обращался против нас, в бытовых отношениях или на работе. В ежедневной дискриминации, в маленьких придирках, ядовитых замечаниях и в тысяче способов отравить жизнь. Если потух костер, и надо взять огня у соседа, он не дает головешки, потому что ты еврей, и огонь у тебя именно потому и не горит, что ты рассчитываешь на его костер, а свой запустил. Если ты не выполняешь нормы, то это потому, что евреи работать не хотят. Если еврей принят в контору, то конторские придурки постараются его выжить. Недоверие к еврею ощущается повсюду, и надо преодолеть его, чтобы наладить какой-то личный контакт с людьми.»
«По мере успехов Гитлера антисемитизм нарастал в лагере. Здесь можно было наблюдать, как эта сторона немецкого расизма подкупала сердца и притягивала симпатии, как она создавала психологические предпосылки для политического сближения. В то время редкие советские газеты, попадавшие в лагерь, были полны немецкой рекламы. Никогда впоследствии речи Черчиля так не приводили в советской прессе, как речи Гитлера до великого перелома: печатали их на полстраницы. Все стрелы иронии и критики направлялись на хищный англо-американский империализм. Эта циничная кампания проводилась со всей последовательностью. Когда в начале 41 года началось вторжение Италии в Грецию, то на 48-ом квадрате политрук объяснял снисходительно, что виновата... Греция, а Италия только защищает греческое побережье от его захвата англичанами. Таким путем защищалась косвенно и политика Сов. Союза в Финляндии. Лагерная же шпана из этого делала свои выводы: Гитлер прав, и жидов следует бить. Несколько месяцев спустя, под влиянием первых успехов Гитлера на советском фронте, в лагере создалась такая атмосфера, что никто из евреев не сомневался, какова была бы их участь, если бы лагерь попал в руки немцев или финнов. Нас перерезали бы в первый же день. Лагерники угрожали нам открыто, и когда мы вместе толпились под окошечком кухни, на евреев направлялись взгляды, полные ненависти, и слышались голоса: "Перебить их всех надо! Ни одного не оставить!"
«Но с равным успехом я бы мог это проповедывать немецким SA или польским мещанам. Столько сосредоточенной злобы, яда, шипящей ненависти пролилось на меня, что я вдруг почувствовал себя, как на эндецком собрании в Польше. Люди, которые уже тихо лежали на койках, разувшись и заложив руки за голову, вдруг не выдерживали, вскакивали и обращались ко мне так, как будто я был виноват во всех их несчастьях. Я, не зная того, затронул больное место. Нельзя было в их присутствии говорить хорошо об евреях. - "Ваша нация! - звучало со всех сторон. - Не рассказывай сказок, сами все знаем, вы - хитрый народ!" - Каждый мог говорить о евреях без стеснения - зная, что на его стороне и начальники, и стрелки, и каждый вольный. Антисемитские выходки никогда не наказывались в лагере, они заглаживались начальством, которому не приходило в голову обидеть "своего" русского человека за то, что он "не выдержал".»
Затем Германия напала на СССР, и автора послали по этапу. Много дней они шли пешком. Население СССР было в такое нищете, что «Крестьяне выходили на дорогу просить хлеба у арестантов! Они знали, что мы получаем 500 гр. хлеба ежедневно: этапный паек. За этот хлеб они предлагали нам яйца и молоко. Не надо было расспрашивать, как им живется. Достаточно было пройти через десяток деревень, чтобы получить картину такой черной и горькой нищеты, какая была возможна разве только во времена московского средневековья»
«Иван Александрович, например, задавал мне такой вопрос: что такое шницель? Об этом блюде он знал только из книг.»
«Содержание миллионной армии доходяг было очевидно дефицитно. Их держали в заключении из страха, по соображениям госбезопасности. Не "работа" этих людей, а их массовое вымирание было нужно государству. Трудоспособные зэ-ка в массе давали в лагере только незначительную часть той пользы, которую они могли бы принести на воле. Это было особенно очевидно, когда дело касалось высоко-квалифицированных специалистов: инженеров и врачей, учителей и профессоров, хозяйственников и организаторов. Эти ценные и редкие люди, втоптанные в лагерную грязь, либо теряли образ человеческий, либо делали смешную, несоразмерную с их знаниями и никому не нужную работу.»
Есть мнение, что быстрая индустриализация в СССР проводилась в том числе и благодаря бесплатным рабам от ГУЛАГа. За что многие совки СССР и любят. Но ведь автор прав - работая на свободе, даже получая зарплату, они бы смогли создать гораздо больше. ГУЛАГ фактически тормозил индустриализацию, а не ускорял Странно, но даже Вики соглашается с ним: «В сравнении с гражданским сектором, труд заключённых был неэффективным[11][12], а продуктивность - ничтожной[13]. В частности руководитель ГУЛага Наседкин 13 мая 1941 года писал, что «выработка на одного рабочего в ГУЛаге на строительно-монтажных работах 23 рубля в день, а в гражданском секторе на строительно-монтажных работах 44 рубля»[12]. Труд заключённых приносил ничтожный и зачастую очень ненужный ресурс». Советские лагеря были по сути лагерями уничтожения, только в отличие от быстрых газовых камер убивали голодом и непосильным трудом. Медленно, но так же неотвратимо. Нацисты вынуждены были тратили ресурсы на убийства, в советских лагерях жертвы отрабатывали свою казнь сами. Похоже, геноцид в ГУЛАГе был даже более важен, чем рабский труд.
Тотальная ложь всем и самому себе - естественное состояние советского и российского гражданина тогда и сейчас:
«Человек этот, с которым я провел несколько дней в круглицком стационаре, был в сентябре 1939 г. в составе Красной Армии, вторгшейся в Западную Украину, и от него я узнал о впечатлении, которое произвело на красноармейцев первое соприкосновение с заграницей. Эти рассказы были особенно поучительны для меня: из них было ясно, что советские люди, с которыми мы разговаривали тогда - лгали нам и скрывали свои настоящие чувства. Лгали не только нам: лгали в репортажах и путевых заметках корреспондентов, рисовавших нищету и забитость населения в "Панской Польше", как будто это был край, отставший от Сов. Союза на 200 лет, тогда как в действительности они были под впечатлением благосостояния, дешевизны и многообразия жизни в этой стране, и сознательно старались скрыть от нас то, что творилось в их собственной страшной стране.»
Повеяло знакомым из КНДР.
«Радиоаппаратов нет. Огромное большинство советских людей впервые увидело их заграницей в годы войны. Дома - радиопреемники составляют привилегию надежных "своих" людей - советской аристократии. Из тысяч советских людей, с которыми я разговаривал в лагерях, только один до ареста имел настоящий радиоаппарат у себя на квартире: это был директор днепропетровского завода пищевой индустрии и член партии. Серая масса обслуживается "радиоузлами" - как население лагерей, так и вольные.»
Тогда их будили по радио Интернационалом.
«"Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов..." - это мы понимали буквально, как сигнал на побудку... Пять лет спустя я был с товарищем лагерных лет на собрании в Тель-Авиве, которое закончилось пением "Интернационала". Когда раздались первые знакомые звуки, я оглянулся на товарища и увидел, что ему нехорошо. Лицо его покрылось бледностью, глаза блуждали... Ему, должно быть, показалось, что он снова в старой мышеловке. Он повернулся и начал крадучись пробираться к выходу. Но выйти ему не дали. Молодые люди загородили ему дорогу и заставили прослушать "Интернационал" до конца.»
Чрезвычайно важный пункт. Жаль, на западе его понимают все меньше, а в России и вовсе считают вредным.
«Только в лагере я понял, что значит "свобода выбора", и думаю, что короткое пребывание в нем научило бы каждого западного "скептика" лучше понимать смысл политической свободы, которой он пользуется, и демократических вольностей, которыми он избалован до снобистского пресыщения.»
Умным людям все это было очевидно задолго до революции. До нормальных людей дошло лишь после эксперимента. Людоеды же хотят повторения, не видя ничего плохого.
«Система же принудительного труда с логической необходимостью вытекает из коммунизма. Не может быть коммунизма во всенародном масштабе, который бы не опирался на жестокую центральную власть, осуществляющую хозяйственный план мерами крутого принуждения. Нет коммунизма без государственного планирования продукции. Нет планирования продукции без принуждения к труду. И нет принуждения к труду без лагерных санкций. Все это, очевидно, с согласия населения. Обеспечить это согласие - плевое дело для власти, которая безраздельно и монодольно господствует над потом, кровью и каждой укрытой мыслью последнего из своих подданных. Выборный аппарат опасен только слабым владыкам. Сильным он служит послушно, как собачка на задних лапках.»
Мне показалось потрясающим, что автор независимо опубликовал идеи, столь созвучные «1984», который вышел позже мемуаров.
«И если он хочет быть лоялен до конца, то он не просто должен подавить в себе протест и личные чувства /что равняется скрытой контрреволюции/, а должен привести себя в гармоническое созвучание с системой. Он должен хотеть того самого, что хочет Политбюро, он должен не просто слушаться, а л ю б и т ь Партию, любить НКВД, любить лагерь, любить свою лагерную долю и лагерную смерть, на которой строится эта прекрасная, первая и единственная в мире пролетарская Демократия.»
Не обошлось и без жидобандеровцев.
«У еврейского и украинского народа имеется свой старый и недобрый счет… И однако, в советском лагере были братьями еврей и украинец, и я понял, что можно сочувствовать этому народу, самому музыкальному и самому незадачливому среди славянских народов. Украинская народная песня одна из самых богатых на свете, и по численности украинцы не уступают французам, но Шопен не родился среди украинцев, и никогда этот народ не был политически свободным. Придет еще время, когда украинцы и евреи встретятся на мировой арене, не в концлагере и не в условиях погрома или бесчеловечного полицейского угнетения, а как свободные народы...»
Народы мира видели фотографии скелетов нацистских лагерей. Коммунистам очень повезло, что их преступления не стали тогда известны.
«Здесь, в перпункте, было особенно очевидно страшное физическое вырождение лагерного населения под конец войны. Прибывавшие каждые несколько дней эшелоны состояли из полукалек, бывших, настоящих и будущих инвалидов. Алиментарная дистрофия косила людей. В Котласе я увидел женщин, которых не было в сельхозной "богатой" Круглице: их вид потряс меня. Ничего женского уже не оставалось в них. Это были костлявые тени, с руками и ногами как палочки, в зловонных лохмотьях и грязном тряпье. Можно было смело их сфотографировать и подписать: "жертвы немецких зверств, освобожденные в Берген-Бельзен войсками союзников". Это был грозный знак: женщина "доходит" всегда в последнюю очередь уже после мужчин. И действительно, скоро мне рассказали о страшных местах вокруг Котласа, о лагпункте, где на 2400 чел. 1600 лежало не вставая, и ежедневно умирало по 30 человек»
О смертности в лагерях. Лишь идиот верит официальной советской статистике и о количестве расстрелянных, и о жертвах лагерей. Очевидно, цифры гораздо выше:
«За зиму умерло в 5 корпусе 15 человек. Это значит, что годовую смертность можно принять для 5 корпуса в 30 человек, а для всего котласского пер-пункта по очень умеренной оценке - в 300 человек. Снизим эту цифру наполовину: 150 челоевк. Примем, что люди умирают в Сов. Союзе только в 5.000 лагерей. Это дает 3/4 миллиона жертв за один год при самой умеренной, самой осторожной и сниженной оценке. Действительная цифра может быть много выше»
«Не сделай ошибки, и не путай советских лагерей с гитлеровскими. Не оправдывай советских лагерей тем, что Освенцим, Майданек и Треблинка были много хуже. Помни, что гитлеровских фабрик смерти уже нет, они прошли, как злой сон, и на их местах стоят музеи и памятники над гробами погибших - а "48-ой квадрат", Круглица и Котлас функционируют попрежнему, и люди погибают там сегодня так же, как погибали 5 или 10 лет тому назад.»
Автор еще не знает, что в Германии и мире нацизм и его лагеря навсегда остались позором, а в России ГУЛАГ это повод для гордости и идеальное мироустройство даже для нынешнего населения.
«И если в ответ "адвокаты диавола" сошлются на факты расовой и национальной дискриминации за пределами Советского Союза, то на это следует ответить, что эти факты не вытекают из сущности Западной демократии, и их устранение - рано или поздно - будет торжеством активной и борющейся демократии. Тогда как принудительный лагерный труд прямо вытекает из сущности Советского строя, и от него неотделим. Это - две стороны одной медали. Поэтому литература Запада говорит открыто и смело о всех социальных дефектах демократии и вносит свет во все темные уголки, - а подцензурная литература рабовладельческого строя молчит и старается не смотреть туда, где темно. Ей нечем ответить на обвинение, кроме брани и отрицания фактов.»
Очень многие симпатизировали СССР после войны. И в «левом» Израиле тоже.
«Эта книга писалась при молчаливом и явном неодобрении моего окружения, и если бы не личный мой опыт и сила убеждения, которой я обязан пяти лагерным годам - возможно, что я подчинился бы коллективному внушению, как это делают другие участники "заговора молчания".»
Эпизод - по советскому радио рассказали о зверствах нацистов, в одной станице были замучены дети. По всем данным это выходили дети одного из заключенных - Кострова, который эту новость и выслушал. «Случай с детьми Кострова был использован в радио для целей пропаганды: "смерть врагу!". Но только мы, сидевшие в круглицком лагере, могли обозреть этот случай полностью и знали, что погром семьи Костровых начался еще до прихода немцев в их деревню.»
Автор обращает внимание на тотальное отсутствие интеллигенции на руководящих должностях в СССР. На всех уровнях власти. «"интеллигенция" не вызывает к себе ни уважения, ни симпатии. Ценится хороший работник, прораб, техник, врач. Ценится всякое умение - но не ценятся и не вызывают уважения образованность, мнения, идеи.». Поначалу казалось, что гопники сидят лишь на нижних уровнях власти, но оказалось нет - гопота везде.
Сами западные заключенные поддерживали свою интеллигенцию, как могли. За счет этого автор мемуаров и выжил.
«В бригадах, которые во время войны составлялись из "западников" (поляков и евреев из оккупированных областей Польши) случалось еще на первых порах, что писатель, педагог с именем или священник брался под особое - покровительство членами бригады: ему оказывали особое внимание, не гнали и не погоняли на работе и в конце дня приписывали ему незаслуженные проценты при рубке леса и других тяжелых работах. Такое отношение в советских бригадах невозможно».
Вот и сейчас - прошли десятилетия, и мы вновь видим - во всех уровнях власти в России по-прежнему бандиты и гопники. Уровень не изменился.
Очень хочется всю книгу разобрать на цитаты, но лучше ее прочитать самостоятельно. Мастрид.
Ну а потом советская власть занялась и автором мемуаров. «Не посадят же полмиллиона в тюрьму". Так наивно мы оценивали возможности советского пролетарского государства. Мы думали, что нас слишком много, чтобы всех посадить в тюрьму.». Они ошибались. Ему дали 5 лет лагерей за нарушение паспортного режим. Т.е. за то, что он оказался в советской зоне оккупации. И начались круги ада.
Кругозор автора и понимание природы вещей радикально улучшился. К примеру, интересное замечание про великое советское достижение - равенство. Так оно и осталось до крушения СССР.
«Социальное неравенство нигде не выступает в Советском Союзе так обнаженно, как именно в лагере, где разница между завкухней или другим "завом" - и обыкновенным зэ-ка, которого каждое утро гонят в лес, больше, чем между миллионером и чистильщиком сапог в Нью-Йорке.»
Показательное сравнение советского и нацисткого лагерей.
«Паппенгеймер рассказывал нам про гитлеровский концлагерь Дахау, где он просидел 7 месяцев. По его рассказам получалось, что он сидел там среди арийцев, что не очень согласовалось с его семитской наружностью. - "Тогда я еще был здоров! - рассказывал Паппенгеймер. - Волшебная жизнь была в Дахау до войны! Работа без нормы. Сорок пять минут работай, четверть часа отдыхай. Хлеба кило триста, колбаса, мармелад, на обед гуляш - "настоящий гуляш"! И у каждого кровать! Приходя с работы, все обязательно мылись, снимали рабочее платье и одевали войлочные туфли, которые стояли под кроватью. В лагерной кантине каждый мог купить на 70 марок в месяц, и чего только не было в кантине?.."
Часами рассказывал калека, трясясь и жуя губами, про хорошее время в Дахау. Охотно слушали его евреи и верили в немецкий рай в Дахау! Каждый из них тосковал не по свободе - куда уж! - а по европейскому концлагерю, где кровати, кантина и хлеба "кило триста". Евреи тосковали по Дахау! Угрюмый гротеск этой сцены навсегда врезался в мою память. Каждый из них готов был хоть сейчас переменить 48-ой квадрат на гитлеровский лагерь 1937 года. И хотя я не мог разделить с ними это восхищение Дахау, но и я бы тогда поменял охотно советский лагерь на добрую старую польскую тюрьму, где политических содержали отдельно, не принуждали к рабскому труду, где были у них не только книги и еда, но и возможность учиться и смелость не скрывать своих мнений.»
Сравнили советский лагерь и с царским, по описанию Достоевского.
«Достоевский прибыл на каторгу молодым человеком прогрессивных воззрений, типичным российским интеллигентом, а вышел сломленным, тяжким невротиком. Эти 4 года его сломали… Он не вынес с каторги ненависти к палачам, а убеждение, что палачество и мучение принадлежат к сущности мира - и в дальнейшей своей жизни он стал мистическим союзником тех, кто распоряжался российской каторгой.»
«В остроге Достоевского сидело 250 человек, и это все, что он видел. Четыре года он провел в условиях, которым позавидует каждый советский зэ-ка. Достаточно скзаать, что он имел на каторге своего слугу, который за 30 копеек в месяц варил ему, ставил самовар и ухаживал за ним. Достоевский за все 4 года не ел казенного - у него была возможность питаться за свой счет. - "Обыкновенно я покупал кусок говядины по фунту в день"... - "Осип стряпал мне несколько лет сряду все один и тот же кусок зажаренной говядины". - О таких вещах, как хлеб, каша, калачи - не говорят, этого было в остроге вдоволь. Работа не была нормирована, никто не надорвался на работе, и все ели одинаково. Были на царской каторге плети и розги. Прошло сто лет - и их заменили расстрелы за отказ от работы. …
На четвертом году заключения я раздобыл в лагере "Записки из мертвого дома" Достоевского и прочел их, сравнивая эволюцию каторги со времен Николая I. Сравнение это не в пользу Советской власти. Я читал отрывки из этой книги своим соседям зэ-ка: люди эти смеялись и... завидовали. Я прочел описание праздника из "Записок" (у нас праздников не было). Когда я дошел до слов: "К вечеру инвалиды, ходившие на базар по арестантским рассылкам, нанесли с собой много всякой всячины из съестного: говядину, поросят, даже гусей..." раздался хоохт: "Вот так каторга! на базар ходили!.." - "Поросенок Акима Акимыча был зажарен превосходно". Поразительно, на какие мелочи обращали внимание зэ-ка при чтении. Описание госпиталя: "Больной арестант обыкновенно брал с собой сколько мог денег, хлеба, потому что в тот день не мог ожидать себе в госпитале порции, крошечную трубку и кисет с табаком, кремнем и огнивом. Эти последние предметы тщательно запрятывались в сапоги..." Тут меня прервали слушавшие: "Табак был! - сказал с завистью один - и в сапоги прятали..." И все засмеялись, потому что сапоги в советском лагере это вещь, которая имеется только у единиц.»
В советских же лагерях автор столкнулся с махровым антисемитизмом.
«Впечатления польского антисемитизма изгладились в нас, когда мы встретились с гораздо более массивным и стихийным русским антисемитизмом. Он был для нас неожиданностью. Мы нашли в лагере открытую и массовую вражду к евреям. 25 лет советского режима ничего не изменили в этом отношении. Неизменно в каждой бригаде, каждом бараке, каждой колонне оказывались люди, которые ненавидели меня только за то, что я был еврей. Их было довольно, чтобы отравить атмосферу в каждом месте, где мы жили. Несмотря на то, что они ничего не знали о Гитлере, они создавали временами вокруг нас гитлеровскую атмосферу, когда обращались, не называя имен: - "Эй ты, жид!" - "У кого лопата?" - "У жида". - Это были люди из города и колхоза, воспитанные уже в советское время, и их отношение имело все черты естественного и общего явления. Тогда же я познакомился с тем словцом, которое в Сов. Союзе часто заменяет кличку "жид": - "абрам", с гортанным "р": "аб'гам". На воле те же люди были осторожнее; в лагере они не стеснялись. Раз установленный факт нашего еврейства сразу обращался против нас, в бытовых отношениях или на работе. В ежедневной дискриминации, в маленьких придирках, ядовитых замечаниях и в тысяче способов отравить жизнь. Если потух костер, и надо взять огня у соседа, он не дает головешки, потому что ты еврей, и огонь у тебя именно потому и не горит, что ты рассчитываешь на его костер, а свой запустил. Если ты не выполняешь нормы, то это потому, что евреи работать не хотят. Если еврей принят в контору, то конторские придурки постараются его выжить. Недоверие к еврею ощущается повсюду, и надо преодолеть его, чтобы наладить какой-то личный контакт с людьми.»
«По мере успехов Гитлера антисемитизм нарастал в лагере. Здесь можно было наблюдать, как эта сторона немецкого расизма подкупала сердца и притягивала симпатии, как она создавала психологические предпосылки для политического сближения. В то время редкие советские газеты, попадавшие в лагерь, были полны немецкой рекламы. Никогда впоследствии речи Черчиля так не приводили в советской прессе, как речи Гитлера до великого перелома: печатали их на полстраницы. Все стрелы иронии и критики направлялись на хищный англо-американский империализм. Эта циничная кампания проводилась со всей последовательностью. Когда в начале 41 года началось вторжение Италии в Грецию, то на 48-ом квадрате политрук объяснял снисходительно, что виновата... Греция, а Италия только защищает греческое побережье от его захвата англичанами. Таким путем защищалась косвенно и политика Сов. Союза в Финляндии. Лагерная же шпана из этого делала свои выводы: Гитлер прав, и жидов следует бить. Несколько месяцев спустя, под влиянием первых успехов Гитлера на советском фронте, в лагере создалась такая атмосфера, что никто из евреев не сомневался, какова была бы их участь, если бы лагерь попал в руки немцев или финнов. Нас перерезали бы в первый же день. Лагерники угрожали нам открыто, и когда мы вместе толпились под окошечком кухни, на евреев направлялись взгляды, полные ненависти, и слышались голоса: "Перебить их всех надо! Ни одного не оставить!"
«Но с равным успехом я бы мог это проповедывать немецким SA или польским мещанам. Столько сосредоточенной злобы, яда, шипящей ненависти пролилось на меня, что я вдруг почувствовал себя, как на эндецком собрании в Польше. Люди, которые уже тихо лежали на койках, разувшись и заложив руки за голову, вдруг не выдерживали, вскакивали и обращались ко мне так, как будто я был виноват во всех их несчастьях. Я, не зная того, затронул больное место. Нельзя было в их присутствии говорить хорошо об евреях. - "Ваша нация! - звучало со всех сторон. - Не рассказывай сказок, сами все знаем, вы - хитрый народ!" - Каждый мог говорить о евреях без стеснения - зная, что на его стороне и начальники, и стрелки, и каждый вольный. Антисемитские выходки никогда не наказывались в лагере, они заглаживались начальством, которому не приходило в голову обидеть "своего" русского человека за то, что он "не выдержал".»
Затем Германия напала на СССР, и автора послали по этапу. Много дней они шли пешком. Население СССР было в такое нищете, что «Крестьяне выходили на дорогу просить хлеба у арестантов! Они знали, что мы получаем 500 гр. хлеба ежедневно: этапный паек. За этот хлеб они предлагали нам яйца и молоко. Не надо было расспрашивать, как им живется. Достаточно было пройти через десяток деревень, чтобы получить картину такой черной и горькой нищеты, какая была возможна разве только во времена московского средневековья»
«Иван Александрович, например, задавал мне такой вопрос: что такое шницель? Об этом блюде он знал только из книг.»
«Содержание миллионной армии доходяг было очевидно дефицитно. Их держали в заключении из страха, по соображениям госбезопасности. Не "работа" этих людей, а их массовое вымирание было нужно государству. Трудоспособные зэ-ка в массе давали в лагере только незначительную часть той пользы, которую они могли бы принести на воле. Это было особенно очевидно, когда дело касалось высоко-квалифицированных специалистов: инженеров и врачей, учителей и профессоров, хозяйственников и организаторов. Эти ценные и редкие люди, втоптанные в лагерную грязь, либо теряли образ человеческий, либо делали смешную, несоразмерную с их знаниями и никому не нужную работу.»
Есть мнение, что быстрая индустриализация в СССР проводилась в том числе и благодаря бесплатным рабам от ГУЛАГа. За что многие совки СССР и любят. Но ведь автор прав - работая на свободе, даже получая зарплату, они бы смогли создать гораздо больше. ГУЛАГ фактически тормозил индустриализацию, а не ускорял Странно, но даже Вики соглашается с ним: «В сравнении с гражданским сектором, труд заключённых был неэффективным[11][12], а продуктивность - ничтожной[13]. В частности руководитель ГУЛага Наседкин 13 мая 1941 года писал, что «выработка на одного рабочего в ГУЛаге на строительно-монтажных работах 23 рубля в день, а в гражданском секторе на строительно-монтажных работах 44 рубля»[12]. Труд заключённых приносил ничтожный и зачастую очень ненужный ресурс». Советские лагеря были по сути лагерями уничтожения, только в отличие от быстрых газовых камер убивали голодом и непосильным трудом. Медленно, но так же неотвратимо. Нацисты вынуждены были тратили ресурсы на убийства, в советских лагерях жертвы отрабатывали свою казнь сами. Похоже, геноцид в ГУЛАГе был даже более важен, чем рабский труд.
Тотальная ложь всем и самому себе - естественное состояние советского и российского гражданина тогда и сейчас:
«Человек этот, с которым я провел несколько дней в круглицком стационаре, был в сентябре 1939 г. в составе Красной Армии, вторгшейся в Западную Украину, и от него я узнал о впечатлении, которое произвело на красноармейцев первое соприкосновение с заграницей. Эти рассказы были особенно поучительны для меня: из них было ясно, что советские люди, с которыми мы разговаривали тогда - лгали нам и скрывали свои настоящие чувства. Лгали не только нам: лгали в репортажах и путевых заметках корреспондентов, рисовавших нищету и забитость населения в "Панской Польше", как будто это был край, отставший от Сов. Союза на 200 лет, тогда как в действительности они были под впечатлением благосостояния, дешевизны и многообразия жизни в этой стране, и сознательно старались скрыть от нас то, что творилось в их собственной страшной стране.»
Повеяло знакомым из КНДР.
«Радиоаппаратов нет. Огромное большинство советских людей впервые увидело их заграницей в годы войны. Дома - радиопреемники составляют привилегию надежных "своих" людей - советской аристократии. Из тысяч советских людей, с которыми я разговаривал в лагерях, только один до ареста имел настоящий радиоаппарат у себя на квартире: это был директор днепропетровского завода пищевой индустрии и член партии. Серая масса обслуживается "радиоузлами" - как население лагерей, так и вольные.»
Тогда их будили по радио Интернационалом.
«"Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов..." - это мы понимали буквально, как сигнал на побудку... Пять лет спустя я был с товарищем лагерных лет на собрании в Тель-Авиве, которое закончилось пением "Интернационала". Когда раздались первые знакомые звуки, я оглянулся на товарища и увидел, что ему нехорошо. Лицо его покрылось бледностью, глаза блуждали... Ему, должно быть, показалось, что он снова в старой мышеловке. Он повернулся и начал крадучись пробираться к выходу. Но выйти ему не дали. Молодые люди загородили ему дорогу и заставили прослушать "Интернационал" до конца.»
Чрезвычайно важный пункт. Жаль, на западе его понимают все меньше, а в России и вовсе считают вредным.
«Только в лагере я понял, что значит "свобода выбора", и думаю, что короткое пребывание в нем научило бы каждого западного "скептика" лучше понимать смысл политической свободы, которой он пользуется, и демократических вольностей, которыми он избалован до снобистского пресыщения.»
Умным людям все это было очевидно задолго до революции. До нормальных людей дошло лишь после эксперимента. Людоеды же хотят повторения, не видя ничего плохого.
«Система же принудительного труда с логической необходимостью вытекает из коммунизма. Не может быть коммунизма во всенародном масштабе, который бы не опирался на жестокую центральную власть, осуществляющую хозяйственный план мерами крутого принуждения. Нет коммунизма без государственного планирования продукции. Нет планирования продукции без принуждения к труду. И нет принуждения к труду без лагерных санкций. Все это, очевидно, с согласия населения. Обеспечить это согласие - плевое дело для власти, которая безраздельно и монодольно господствует над потом, кровью и каждой укрытой мыслью последнего из своих подданных. Выборный аппарат опасен только слабым владыкам. Сильным он служит послушно, как собачка на задних лапках.»
Мне показалось потрясающим, что автор независимо опубликовал идеи, столь созвучные «1984», который вышел позже мемуаров.
«И если он хочет быть лоялен до конца, то он не просто должен подавить в себе протест и личные чувства /что равняется скрытой контрреволюции/, а должен привести себя в гармоническое созвучание с системой. Он должен хотеть того самого, что хочет Политбюро, он должен не просто слушаться, а л ю б и т ь Партию, любить НКВД, любить лагерь, любить свою лагерную долю и лагерную смерть, на которой строится эта прекрасная, первая и единственная в мире пролетарская Демократия.»
Не обошлось и без жидобандеровцев.
«У еврейского и украинского народа имеется свой старый и недобрый счет… И однако, в советском лагере были братьями еврей и украинец, и я понял, что можно сочувствовать этому народу, самому музыкальному и самому незадачливому среди славянских народов. Украинская народная песня одна из самых богатых на свете, и по численности украинцы не уступают французам, но Шопен не родился среди украинцев, и никогда этот народ не был политически свободным. Придет еще время, когда украинцы и евреи встретятся на мировой арене, не в концлагере и не в условиях погрома или бесчеловечного полицейского угнетения, а как свободные народы...»
Народы мира видели фотографии скелетов нацистских лагерей. Коммунистам очень повезло, что их преступления не стали тогда известны.
«Здесь, в перпункте, было особенно очевидно страшное физическое вырождение лагерного населения под конец войны. Прибывавшие каждые несколько дней эшелоны состояли из полукалек, бывших, настоящих и будущих инвалидов. Алиментарная дистрофия косила людей. В Котласе я увидел женщин, которых не было в сельхозной "богатой" Круглице: их вид потряс меня. Ничего женского уже не оставалось в них. Это были костлявые тени, с руками и ногами как палочки, в зловонных лохмотьях и грязном тряпье. Можно было смело их сфотографировать и подписать: "жертвы немецких зверств, освобожденные в Берген-Бельзен войсками союзников". Это был грозный знак: женщина "доходит" всегда в последнюю очередь уже после мужчин. И действительно, скоро мне рассказали о страшных местах вокруг Котласа, о лагпункте, где на 2400 чел. 1600 лежало не вставая, и ежедневно умирало по 30 человек»
О смертности в лагерях. Лишь идиот верит официальной советской статистике и о количестве расстрелянных, и о жертвах лагерей. Очевидно, цифры гораздо выше:
«За зиму умерло в 5 корпусе 15 человек. Это значит, что годовую смертность можно принять для 5 корпуса в 30 человек, а для всего котласского пер-пункта по очень умеренной оценке - в 300 человек. Снизим эту цифру наполовину: 150 челоевк. Примем, что люди умирают в Сов. Союзе только в 5.000 лагерей. Это дает 3/4 миллиона жертв за один год при самой умеренной, самой осторожной и сниженной оценке. Действительная цифра может быть много выше»
«Не сделай ошибки, и не путай советских лагерей с гитлеровскими. Не оправдывай советских лагерей тем, что Освенцим, Майданек и Треблинка были много хуже. Помни, что гитлеровских фабрик смерти уже нет, они прошли, как злой сон, и на их местах стоят музеи и памятники над гробами погибших - а "48-ой квадрат", Круглица и Котлас функционируют попрежнему, и люди погибают там сегодня так же, как погибали 5 или 10 лет тому назад.»
Автор еще не знает, что в Германии и мире нацизм и его лагеря навсегда остались позором, а в России ГУЛАГ это повод для гордости и идеальное мироустройство даже для нынешнего населения.
«И если в ответ "адвокаты диавола" сошлются на факты расовой и национальной дискриминации за пределами Советского Союза, то на это следует ответить, что эти факты не вытекают из сущности Западной демократии, и их устранение - рано или поздно - будет торжеством активной и борющейся демократии. Тогда как принудительный лагерный труд прямо вытекает из сущности Советского строя, и от него неотделим. Это - две стороны одной медали. Поэтому литература Запада говорит открыто и смело о всех социальных дефектах демократии и вносит свет во все темные уголки, - а подцензурная литература рабовладельческого строя молчит и старается не смотреть туда, где темно. Ей нечем ответить на обвинение, кроме брани и отрицания фактов.»
Очень многие симпатизировали СССР после войны. И в «левом» Израиле тоже.
«Эта книга писалась при молчаливом и явном неодобрении моего окружения, и если бы не личный мой опыт и сила убеждения, которой я обязан пяти лагерным годам - возможно, что я подчинился бы коллективному внушению, как это делают другие участники "заговора молчания".»
Эпизод - по советскому радио рассказали о зверствах нацистов, в одной станице были замучены дети. По всем данным это выходили дети одного из заключенных - Кострова, который эту новость и выслушал. «Случай с детьми Кострова был использован в радио для целей пропаганды: "смерть врагу!". Но только мы, сидевшие в круглицком лагере, могли обозреть этот случай полностью и знали, что погром семьи Костровых начался еще до прихода немцев в их деревню.»
Автор обращает внимание на тотальное отсутствие интеллигенции на руководящих должностях в СССР. На всех уровнях власти. «"интеллигенция" не вызывает к себе ни уважения, ни симпатии. Ценится хороший работник, прораб, техник, врач. Ценится всякое умение - но не ценятся и не вызывают уважения образованность, мнения, идеи.». Поначалу казалось, что гопники сидят лишь на нижних уровнях власти, но оказалось нет - гопота везде.
Сами западные заключенные поддерживали свою интеллигенцию, как могли. За счет этого автор мемуаров и выжил.
«В бригадах, которые во время войны составлялись из "западников" (поляков и евреев из оккупированных областей Польши) случалось еще на первых порах, что писатель, педагог с именем или священник брался под особое - покровительство членами бригады: ему оказывали особое внимание, не гнали и не погоняли на работе и в конце дня приписывали ему незаслуженные проценты при рубке леса и других тяжелых работах. Такое отношение в советских бригадах невозможно».
Вот и сейчас - прошли десятилетия, и мы вновь видим - во всех уровнях власти в России по-прежнему бандиты и гопники. Уровень не изменился.
Очень хочется всю книгу разобрать на цитаты, но лучше ее прочитать самостоятельно. Мастрид.