Павел Басинский "Лев Толстой: Бегство из рая"
Что-то я читаю и читаю про Толстого, никак не могу оторваться. Была только одна писательская личность, в жизнь и творчество которой я погрузилась так же - и даже в большей степени! - глубоко: это Марина Цветаева. И вот сейчас снова "проживаю чужую жизнь". Прочитав биографию Льва Толстого, я решила пролистать еще одну его биографическую книжку того же автора. "Пролистать" не получилось, я не смогла оторваться, прочитала всё. И лучше бы я, наверное, этого не делала: здесь Толстой предстает гораздо более неприятным типом, чем в предыдущей биографии. Объем этой книги в полтора раза больше, а композиция слишком сложная: повествование постоянно "скачет" туда-сюда. Но все же я, по большому счету, не жалею, что осилила еще одну книгу: она рассказывает о нюансах, а ведь это обычно и есть самое интересное. И прежде всего это нюансы отношений Толстого и его жены.
Под катом цитаты. Предупреждаю: будет длинно!
1. Но особенно возмущало С.А. [Софью Андреевну, жену], что ее муж, отличаясь страстным мужским темпераментом до преклонных лет (последний ребенок, Ванечка, родился в марте 1888 года, незадолго до шестидесятилетия Толстого и сорокачетырехлетия С.А.), при этом подчеркнуто отрицательно относился к половой связи, считая ее греховной и недостойной духовного существа. Удивительно, но это отношение нисколько не изменилось с тех пор, когда он страдал от «чувства оленя» к девкам и крестьянкам. «Но что же делать?» - говорил он жене в таких случаях, давая ей понять, что если он и не властен над «чувством оленя», испытываемого уже по отношению к ней, это еще не значит, что он готов нравственно оправдывать это чувство. Его записи в дневнике вроде: «Преступно спал», - буквально взрывали С.А. Они намекали ей на то, что она не просто является соучастницей этого «преступления», но и его главным провоцирующим мотивом.
2. В присутствии литературных поклонников он в издевательских выражениях будет говорить о „Войне и мире“ и „Анне Карениной“, как это произошло в кабинете директора частной гимназии Поливанова, куда он пришел устраивать сыновей Илью и Льва. В кабинете оказались жена директора и бывший учитель тульской гимназии Марков, старый знакомый и поклонник Толстого.
„Марков спросил Толстого, правда ли, что он теперь ничего не пишет?
- Правда, - ответил Толстой вызывающе. - Ну и что же?
- Да как же это возможно? - воскликнул Марков, горячий поклонник художественных произведений Толстого. - Лишать общество ваших произведений?
Толстой спокойно ответил:
- Если я делал гадости, неужели я должен всегда продолжать их делать? Вон я в юности цыганок посещал, шампанское пил, неужели я должен опять всё это проделывать?
Глубоко оскорбленный Евгений Марков укоризненно замечает:
- Как же можно делать такие сравнения?
И опять слышит спокойный ответ Толстого:
- Ну, если я считаю свои произведения именно таким вздором и занятия „художествами“ делом недостойным?“
Из воспоминаний жены Поливанова следует, что не только свои произведения Толстой называл „вздором“.
„Вот был Пушкин. Написал много всякого вздора. Ему поставили статую. Стоит он на площади, точно дворецкий с докладом, что кушанье подано… Подите, разъясните мужику значение этой статуи и почему Пушкин ее заслужил“.
3. Когда мужчина и женщина так любят друг друга и когда их связывает такое количество любимых ими детей, они, рано или поздно, даже при всех возникающих разногласиях, должны найти какой-то новый формат семейных отношений, который устраивал бы обоих вполне.
Порой возникает странное ощущение, что этим идеальным форматом была переписка между супругами во время отъездов Л.Н. в Ясную Поляну или в Самарскую губернию. Письма Толстого к жене занимают два самостоятельных тома в полном собрании его писем...
Среди нескольких сотен писем Толстого к жене мы не найдем ни одного послания злого, резкого, тем более - оскорбительного. Даже в его письмах, написанных во время ухода 1910 года, нет ни одной оскорбительной строчки.
«Душенька», «голубушка», «милый друг» - обычная форма эпистолярного обращения Толстого к жене. Все ссоры и разногласия в его письмах обретают какой-то иной, осмысленный характер.
«В тебе много силы, не только физической, но и нравственной, - пишет он жене 26 сентября 1896 года, после тридцати четырех лет их совместной жизни, - только недостает чего-то небольшого и самого важного, которое всё-таки придет, я уверен. Мне только грустно будет на том свете, когда это придет после моей смерти. Многие огорчаются, что слава им приходит после смерти; мне этого нечего желать; я бы уступил не только много, но всю славу за то, чтобы ты при моей жизни совпала со мной душой так, как ты совпадешь после моей смерти».
Это признание, во-первых, удивительно тем, что в нем Толстой всё-таки признает личное бессмертие и возможность загробного взгляда человека из иного мира на оставленных в этом мире близких. Это так не согласуется с религиозной философией Толстого, отрицавшей всякое индивидуальное бессмертие, что заставляет усомниться в его пресловутом «буддизме». Во-вторых, Толстой оказался стопроцентно прав! После его смерти С.А., действительно, стала проникаться его взглядами, и весь последний девятилетний период ее жизни посвящен этому непростому «душевному совпадению».
В письмах муж и жена лучше, яснее и отчетливее, понимают друг друга. Словно падает пелена с их отношений, и самая их ссора вдруг приобретает какой-то другой, более глубокий смысл.
4. …В это время (1880-е) книжная культура вызывает в нем ненависть. Однажды Толстой пришел в Румянцевскую библиотеку. Федоров пригласил его в хранилище, чтобы он сам мог выбрать нужные книги. Толстой оглядел длинные ряды высоких шкафов со стеклянными дверцами, набитые книгами, и тихим голосом задумчиво сказал:
- Эх, динамитцу бы сюда!
5. С.А. прислала Толстому список расходов: “...Итого вынь да положь в месяц 910»”.
Ответ на это Л.Н. поражает барской пренебрежительностью. Было бы понятно, если бы он указал жене на лишние или чрезмерные статьи семейного бюджета. Но он отвечал ей так: «Не могу я, душенька, не сердись, - приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Всё это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер».
Замечательна эта убежденность Толстого, что жизнь большой, сложной, разновозрастной и разнохарактерной семьи можно легко переустроить «на 100 разных манер». Словно это не живые люди с их привычками и недостатками, а детали кубика Рубика. И возникает небезосновательное подозрение, что, отрекаясь от собственности, Толстой избавлялся не только от «греха», но и от головной боли, связанной с «неизбежными расходами». Как философу ему была неинтересна эта «мышиная возня».
6. В дневнике Татьяны [дочери] конца 90-го года есть чрезвычайно интересная запись, которая свидетельствует, что в это время более одинокой в семье чувствовала себя мать.
«Мама мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит - ни в свое, ни в папашино, во-вторых, она более одинока, потому что, так как она говорит и делает много неразумного, конечно, все дети на стороне папа, и она больно чувствует свое одиночество. И потом, она больше любит папа, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову. Главное ее несчастье в том, что она так нелогична и этим дает так много удобного материала для осуждения ее».
…Для С.А. начинается самое страшное: она терпит поражение в своей семье.
Это была ужасная несправедливость! Ведь семья держалась на ней. В любой критической семейной ситуации, которую создавал Л.Н., главный удар и ответственность падали на С.А. Но в отличие от мужа у нее не могло быть «милых друзей» и советчиков в этой ее борьбе. Слишком нетипичной была ее семейная ситуация. Каждый год муж преподносил ей сюрпризы: то он шьет сапоги, то пишет письмо к царю, уговаривая отпустить цареубийц, то ежедневно посещает церковь, то на глазах детей есть котлеты в пост, то пашет, то пытается копать землю лопатой под пшеницу, увлекаясь какой-то невиданной агрономией.
Толстой «чудесит». Он ведет себя как юродивый, но при этом формально остается главой огромной семьи и собственником нескольких имений, а также хамовнического дома, тоже своего рода имения внутри Москвы, с садом, хозяйственными службами, инвентарем, коровой, лошадьми, собственными экипажами. И всё это постепенно де-факто переходит к С.А. Но де-юре он в любое время может поставить ребром вопрос о полном отказе от собственности.
7. В 1883 году между Толстым и его женой был подписан полюбовный договор, по которому «зло» (в понимании Л.Н.) или «крест» (в понимании С.А.) собственности она принимала на свои плечи, освобождая от него своего идеалиста-мужа. Отныне он мог не заниматься ненавистным «злом», не подписывать бумаг, противных его убеждениям, не следить за тем, чтобы никто чужой не покушался на то, что ему, как он считал, от Бога не принадлежит.
Всем занималась жена.
К тому же Толстой продолжал надеяться, что он сможет убедить семью вовсе отказаться от собственности и начать жить своим трудом, пустившись в опасный, но увлекательный жизненный эксперимент. Сам он готовился к нему тщательно: шил сапоги, пилил дрова, пахал, косил, строил избы. Не была белоручкой и его жена, мастерица, обшивавшая всю семью. За всю свою жизнь С.А. ни разу не была за границей. Ее увлечение балами быстро сошло на нет. Вообще С.А. невозможно упрекнуть, что она потратила свою жизнь на удовольствия.
8. «Приход» Ясной Поляны за 1910 год составлял 4626 руб. 49 коп. «Расход» - 4523 руб. 11 коп. Итого: годовой доход имения составил 103 руб. 38 коп….
Но вот мы видим, что в графе «Приход» самая большая статья не луга, не земля, не молоко. Эта загадочная позиция называется «Получено от графини С.А.Толстой» (написано ее рукой), без разъяснения, каким образом это «получено»?
С.А. сама ежегодно вкладывала в Ясную более 2000 рублей в год чистыми деньгами. …Откуда же она брала ежегодные 2000 руб.? Понятно, что после раздела имений… эти деньги могли поступать только от продаж сочинений ее мужа.
9. И в это время он создает «Крейцерову сонату» и «Послесловие» к ней, в которых произносит свое третье «отречение». Это было отречение от семьи, от самого этого многовекового института, в основе которого он отныне видел только похоть и узаконенную сексуальную эксплуатацию женщин мужчинами. Между тем женщины не только не препятствуют эксплуатации, но с девичьих лет по наущению матерей прибегают к изощренным способам ее приближения, вроде оголения плеч и грудей на балах, «нашлепок» на задницах, обтянутых джерси, и прочей «мерзости». Как могла относиться к этой повести С.А. после тридцати лет семейной жизни с ее автором и рождения в браке с ним тринадцати детей? Несложно догадаться.
10. Наконец, она находит в его дневнике место: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Это буквально взрывает ее! «Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж…»
11. Впервые Саша [дочь] ясно увидела, что из родного дома бежал не великий писатель, третируемый, как ей тогда казалось, плохой, хитрой и истеричной женой, тогда осуждаемой ею матерью, а восьмидесятидвухлетний старичок, больной и беспомощный, нуждавшийся в постоянной заботе со стороны той самой плохой жены… «В четвертом часу отец позвал меня, его знобило, - писала А.Л.Толстая. - Я укрыла его потеплее, поставила градусник - жар. И вдруг я почувствовала такую слабость, что мне надо было сесть. Я была близка к полному отчаянию. Душное купе второго класса накуренного вагона, кругом совсем чужие, любопытные люди, равномерно стучит, унося нас всё дальше и дальше в неизвестность, холодный, равнодушный поезд, а под грудой одежды, уткнувшись в подушку, тихо стонет обессиленный больной старик Его надо раздеть, уложить, напоить горячим… А поезд несется всё дальше, дальше… Куда? Где пристанище, где наш дом?»
12. В дневнике от 13 октября [1895 г.] появляется запись: «…я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники. Я часто раздражался на нее за ее скорый необдуманный нрав, но, как говорил Фет, у каждого мужа та жена, которая нужна для него. Она - я уже вижу как, была та жена, которая была нужна для меня. Она была идеальная жена в языческом смысле - верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой, и в ней лежит возможность христианского друга”.
25 октября, только что проводив жену в Петербург, он делает новую важную запись: «Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне (не поняла его духовных исканий. - П.Б.). Не думай этого. Еще больше люблю тебя, всё понимаю и знаю, что ты не могла, не могла прийти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя…»
13. [О конфликте из-за издательских прав] Всё это было Л.Н. тягостно. В письме к Черткову от 13 декабря 1897 года он признается: «Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения было радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть ряд страданий».
14. В этом плане поразительна его [Толстого] реакция на посещение Ясной Поляны [психиатром] профессором Россолимо. Россолимо был потрясен состоянием С.А. Он сказал, что не представляет себе, каким образом Толстой может жить с этой женщиной. Его диагноз был неумолим: „Дегенеративная двойная конституция: паронойяльная и истерическая, с преобладанием первой“.
И как же относится к этому диагнозу Толстой?
„Россолимо поразительно глуп по ученому, безнадежно“, - пишет он в дневнике 20 июля. „Письмо от Россолимо, замечательно глупое о положении Софьи Андреевны“, - записывает в тайном „Дневнике для одного себя“.
Весь тайный дневник посвящен Сонечке. „Я совершенно искренне могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву (сыну. - П.Б.)“. „Несчастная, как мне не жалеть ее“. „Оказывается, она нашла и унесла мой дневник маленький. Она знает про какое-то, кому-то, о чем-то завещание - очевидно касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их - и боится, что я помешаю ее изданию. И всего боится, несчастная“.
…Только по дневникам Толстого, а никак не по свидетельствам третьих лиц мы можем судить об истинном его отношении к жене в последние месяцы их жизни. Здесь были и любовь, и привычка, и жалость к ней, и ужас перед ее поведением, и постоянное желание уйти, и понимание того, что уход станет жестоким поступком по отношению к больной жене.
…[Из письма Т.Л.Сухотиной-Толстой брату Сергею, написанного в 1930-е гг.:] «А он ее нежно и глубоко любил. И только потому он раньше не ушел. Раздражала она его неистово. И не мудрено. Надо было иметь огромный запас терпения, чтобы выносить ее приставания, ее желание выставить себя, с одной стороны, несчастной жертвой, отдавшей всю жизнь злому, противному мужу, и с другой - моложавой, с высокими стремлениями, милашкой. Но отец видел ее положительные стороны, которые были ему трогательны: ее усилия превозмочь свои дурные стороны, ее старания быть лучше. И она была ему бесконечно жалка. Не люби он ее - он давно бы ушел из дома».
Под катом цитаты. Предупреждаю: будет длинно!
1. Но особенно возмущало С.А. [Софью Андреевну, жену], что ее муж, отличаясь страстным мужским темпераментом до преклонных лет (последний ребенок, Ванечка, родился в марте 1888 года, незадолго до шестидесятилетия Толстого и сорокачетырехлетия С.А.), при этом подчеркнуто отрицательно относился к половой связи, считая ее греховной и недостойной духовного существа. Удивительно, но это отношение нисколько не изменилось с тех пор, когда он страдал от «чувства оленя» к девкам и крестьянкам. «Но что же делать?» - говорил он жене в таких случаях, давая ей понять, что если он и не властен над «чувством оленя», испытываемого уже по отношению к ней, это еще не значит, что он готов нравственно оправдывать это чувство. Его записи в дневнике вроде: «Преступно спал», - буквально взрывали С.А. Они намекали ей на то, что она не просто является соучастницей этого «преступления», но и его главным провоцирующим мотивом.
2. В присутствии литературных поклонников он в издевательских выражениях будет говорить о „Войне и мире“ и „Анне Карениной“, как это произошло в кабинете директора частной гимназии Поливанова, куда он пришел устраивать сыновей Илью и Льва. В кабинете оказались жена директора и бывший учитель тульской гимназии Марков, старый знакомый и поклонник Толстого.
„Марков спросил Толстого, правда ли, что он теперь ничего не пишет?
- Правда, - ответил Толстой вызывающе. - Ну и что же?
- Да как же это возможно? - воскликнул Марков, горячий поклонник художественных произведений Толстого. - Лишать общество ваших произведений?
Толстой спокойно ответил:
- Если я делал гадости, неужели я должен всегда продолжать их делать? Вон я в юности цыганок посещал, шампанское пил, неужели я должен опять всё это проделывать?
Глубоко оскорбленный Евгений Марков укоризненно замечает:
- Как же можно делать такие сравнения?
И опять слышит спокойный ответ Толстого:
- Ну, если я считаю свои произведения именно таким вздором и занятия „художествами“ делом недостойным?“
Из воспоминаний жены Поливанова следует, что не только свои произведения Толстой называл „вздором“.
„Вот был Пушкин. Написал много всякого вздора. Ему поставили статую. Стоит он на площади, точно дворецкий с докладом, что кушанье подано… Подите, разъясните мужику значение этой статуи и почему Пушкин ее заслужил“.
3. Когда мужчина и женщина так любят друг друга и когда их связывает такое количество любимых ими детей, они, рано или поздно, даже при всех возникающих разногласиях, должны найти какой-то новый формат семейных отношений, который устраивал бы обоих вполне.
Порой возникает странное ощущение, что этим идеальным форматом была переписка между супругами во время отъездов Л.Н. в Ясную Поляну или в Самарскую губернию. Письма Толстого к жене занимают два самостоятельных тома в полном собрании его писем...
Среди нескольких сотен писем Толстого к жене мы не найдем ни одного послания злого, резкого, тем более - оскорбительного. Даже в его письмах, написанных во время ухода 1910 года, нет ни одной оскорбительной строчки.
«Душенька», «голубушка», «милый друг» - обычная форма эпистолярного обращения Толстого к жене. Все ссоры и разногласия в его письмах обретают какой-то иной, осмысленный характер.
«В тебе много силы, не только физической, но и нравственной, - пишет он жене 26 сентября 1896 года, после тридцати четырех лет их совместной жизни, - только недостает чего-то небольшого и самого важного, которое всё-таки придет, я уверен. Мне только грустно будет на том свете, когда это придет после моей смерти. Многие огорчаются, что слава им приходит после смерти; мне этого нечего желать; я бы уступил не только много, но всю славу за то, чтобы ты при моей жизни совпала со мной душой так, как ты совпадешь после моей смерти».
Это признание, во-первых, удивительно тем, что в нем Толстой всё-таки признает личное бессмертие и возможность загробного взгляда человека из иного мира на оставленных в этом мире близких. Это так не согласуется с религиозной философией Толстого, отрицавшей всякое индивидуальное бессмертие, что заставляет усомниться в его пресловутом «буддизме». Во-вторых, Толстой оказался стопроцентно прав! После его смерти С.А., действительно, стала проникаться его взглядами, и весь последний девятилетний период ее жизни посвящен этому непростому «душевному совпадению».
В письмах муж и жена лучше, яснее и отчетливее, понимают друг друга. Словно падает пелена с их отношений, и самая их ссора вдруг приобретает какой-то другой, более глубокий смысл.
4. …В это время (1880-е) книжная культура вызывает в нем ненависть. Однажды Толстой пришел в Румянцевскую библиотеку. Федоров пригласил его в хранилище, чтобы он сам мог выбрать нужные книги. Толстой оглядел длинные ряды высоких шкафов со стеклянными дверцами, набитые книгами, и тихим голосом задумчиво сказал:
- Эх, динамитцу бы сюда!
5. С.А. прислала Толстому список расходов: “...Итого вынь да положь в месяц 910»”.
Ответ на это Л.Н. поражает барской пренебрежительностью. Было бы понятно, если бы он указал жене на лишние или чрезмерные статьи семейного бюджета. Но он отвечал ей так: «Не могу я, душенька, не сердись, - приписывать этим денежным расчетам какую бы то ни было важность. Всё это не событие, как, например: болезнь, брак, рождение, смерть, знание приобретенное, дурной или хороший поступок, дурные или хорошие привычки людей нам дорогих и близких; а это наше устройство, которое мы устроили так и можем переустроить иначе и на 100 разных манер».
Замечательна эта убежденность Толстого, что жизнь большой, сложной, разновозрастной и разнохарактерной семьи можно легко переустроить «на 100 разных манер». Словно это не живые люди с их привычками и недостатками, а детали кубика Рубика. И возникает небезосновательное подозрение, что, отрекаясь от собственности, Толстой избавлялся не только от «греха», но и от головной боли, связанной с «неизбежными расходами». Как философу ему была неинтересна эта «мышиная возня».
6. В дневнике Татьяны [дочери] конца 90-го года есть чрезвычайно интересная запись, которая свидетельствует, что в это время более одинокой в семье чувствовала себя мать.
«Мама мне более жалка, потому что, во-первых, она ни во что не верит - ни в свое, ни в папашино, во-вторых, она более одинока, потому что, так как она говорит и делает много неразумного, конечно, все дети на стороне папа, и она больно чувствует свое одиночество. И потом, она больше любит папа, чем он ее, и рада, как девочка, всякому его ласковому слову. Главное ее несчастье в том, что она так нелогична и этим дает так много удобного материала для осуждения ее».
…Для С.А. начинается самое страшное: она терпит поражение в своей семье.
Это была ужасная несправедливость! Ведь семья держалась на ней. В любой критической семейной ситуации, которую создавал Л.Н., главный удар и ответственность падали на С.А. Но в отличие от мужа у нее не могло быть «милых друзей» и советчиков в этой ее борьбе. Слишком нетипичной была ее семейная ситуация. Каждый год муж преподносил ей сюрпризы: то он шьет сапоги, то пишет письмо к царю, уговаривая отпустить цареубийц, то ежедневно посещает церковь, то на глазах детей есть котлеты в пост, то пашет, то пытается копать землю лопатой под пшеницу, увлекаясь какой-то невиданной агрономией.
Толстой «чудесит». Он ведет себя как юродивый, но при этом формально остается главой огромной семьи и собственником нескольких имений, а также хамовнического дома, тоже своего рода имения внутри Москвы, с садом, хозяйственными службами, инвентарем, коровой, лошадьми, собственными экипажами. И всё это постепенно де-факто переходит к С.А. Но де-юре он в любое время может поставить ребром вопрос о полном отказе от собственности.
7. В 1883 году между Толстым и его женой был подписан полюбовный договор, по которому «зло» (в понимании Л.Н.) или «крест» (в понимании С.А.) собственности она принимала на свои плечи, освобождая от него своего идеалиста-мужа. Отныне он мог не заниматься ненавистным «злом», не подписывать бумаг, противных его убеждениям, не следить за тем, чтобы никто чужой не покушался на то, что ему, как он считал, от Бога не принадлежит.
Всем занималась жена.
К тому же Толстой продолжал надеяться, что он сможет убедить семью вовсе отказаться от собственности и начать жить своим трудом, пустившись в опасный, но увлекательный жизненный эксперимент. Сам он готовился к нему тщательно: шил сапоги, пилил дрова, пахал, косил, строил избы. Не была белоручкой и его жена, мастерица, обшивавшая всю семью. За всю свою жизнь С.А. ни разу не была за границей. Ее увлечение балами быстро сошло на нет. Вообще С.А. невозможно упрекнуть, что она потратила свою жизнь на удовольствия.
8. «Приход» Ясной Поляны за 1910 год составлял 4626 руб. 49 коп. «Расход» - 4523 руб. 11 коп. Итого: годовой доход имения составил 103 руб. 38 коп….
Но вот мы видим, что в графе «Приход» самая большая статья не луга, не земля, не молоко. Эта загадочная позиция называется «Получено от графини С.А.Толстой» (написано ее рукой), без разъяснения, каким образом это «получено»?
С.А. сама ежегодно вкладывала в Ясную более 2000 рублей в год чистыми деньгами. …Откуда же она брала ежегодные 2000 руб.? Понятно, что после раздела имений… эти деньги могли поступать только от продаж сочинений ее мужа.
9. И в это время он создает «Крейцерову сонату» и «Послесловие» к ней, в которых произносит свое третье «отречение». Это было отречение от семьи, от самого этого многовекового института, в основе которого он отныне видел только похоть и узаконенную сексуальную эксплуатацию женщин мужчинами. Между тем женщины не только не препятствуют эксплуатации, но с девичьих лет по наущению матерей прибегают к изощренным способам ее приближения, вроде оголения плеч и грудей на балах, «нашлепок» на задницах, обтянутых джерси, и прочей «мерзости». Как могла относиться к этой повести С.А. после тридцати лет семейной жизни с ее автором и рождения в браке с ним тринадцати детей? Несложно догадаться.
10. Наконец, она находит в его дневнике место: «Любви нет, есть плотская потребность сообщения и разумная потребность в подруге жизни». Это буквально взрывает ее! «Да, если б я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы за него замуж…»
11. Впервые Саша [дочь] ясно увидела, что из родного дома бежал не великий писатель, третируемый, как ей тогда казалось, плохой, хитрой и истеричной женой, тогда осуждаемой ею матерью, а восьмидесятидвухлетний старичок, больной и беспомощный, нуждавшийся в постоянной заботе со стороны той самой плохой жены… «В четвертом часу отец позвал меня, его знобило, - писала А.Л.Толстая. - Я укрыла его потеплее, поставила градусник - жар. И вдруг я почувствовала такую слабость, что мне надо было сесть. Я была близка к полному отчаянию. Душное купе второго класса накуренного вагона, кругом совсем чужие, любопытные люди, равномерно стучит, унося нас всё дальше и дальше в неизвестность, холодный, равнодушный поезд, а под грудой одежды, уткнувшись в подушку, тихо стонет обессиленный больной старик Его надо раздеть, уложить, напоить горячим… А поезд несется всё дальше, дальше… Куда? Где пристанище, где наш дом?»
12. В дневнике от 13 октября [1895 г.] появляется запись: «…я отрекаюсь от тех злых слов, которые я писал про нее. Слова эти писаны в минуты раздражения. Теперь повторяю еще раз для всех, кому попадутся эти дневники. Я часто раздражался на нее за ее скорый необдуманный нрав, но, как говорил Фет, у каждого мужа та жена, которая нужна для него. Она - я уже вижу как, была та жена, которая была нужна для меня. Она была идеальная жена в языческом смысле - верности, семейности, самоотверженности, любви семейной, языческой, и в ней лежит возможность христианского друга”.
25 октября, только что проводив жену в Петербург, он делает новую важную запись: «Мне жалко то, что ей тяжело, грустно, одиноко. У ней я один, за которого она держится, и в глубине души она боится, что я не люблю ее за то, что она не пришла ко мне (не поняла его духовных исканий. - П.Б.). Не думай этого. Еще больше люблю тебя, всё понимаю и знаю, что ты не могла, не могла прийти ко мне, и оттого осталась одинока. Но ты не одинока. Я с тобой, какая ты есть, люблю тебя и люблю до конца, так, как больше любить нельзя…»
13. [О конфликте из-за издательских прав] Всё это было Л.Н. тягостно. В письме к Черткову от 13 декабря 1897 года он признается: «Пока я печатал за деньги, печатание всякого сочинения было радость; с тех пор же, как я перестал брать деньги, печатание всякого сочинения есть ряд страданий».
14. В этом плане поразительна его [Толстого] реакция на посещение Ясной Поляны [психиатром] профессором Россолимо. Россолимо был потрясен состоянием С.А. Он сказал, что не представляет себе, каким образом Толстой может жить с этой женщиной. Его диагноз был неумолим: „Дегенеративная двойная конституция: паронойяльная и истерическая, с преобладанием первой“.
И как же относится к этому диагнозу Толстой?
„Россолимо поразительно глуп по ученому, безнадежно“, - пишет он в дневнике 20 июля. „Письмо от Россолимо, замечательно глупое о положении Софьи Андреевны“, - записывает в тайном „Дневнике для одного себя“.
Весь тайный дневник посвящен Сонечке. „Я совершенно искренне могу любить ее, чего не могу по отношению к Льву (сыну. - П.Б.)“. „Несчастная, как мне не жалеть ее“. „Оказывается, она нашла и унесла мой дневник маленький. Она знает про какое-то, кому-то, о чем-то завещание - очевидно касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их - и боится, что я помешаю ее изданию. И всего боится, несчастная“.
…Только по дневникам Толстого, а никак не по свидетельствам третьих лиц мы можем судить об истинном его отношении к жене в последние месяцы их жизни. Здесь были и любовь, и привычка, и жалость к ней, и ужас перед ее поведением, и постоянное желание уйти, и понимание того, что уход станет жестоким поступком по отношению к больной жене.
…[Из письма Т.Л.Сухотиной-Толстой брату Сергею, написанного в 1930-е гг.:] «А он ее нежно и глубоко любил. И только потому он раньше не ушел. Раздражала она его неистово. И не мудрено. Надо было иметь огромный запас терпения, чтобы выносить ее приставания, ее желание выставить себя, с одной стороны, несчастной жертвой, отдавшей всю жизнь злому, противному мужу, и с другой - моложавой, с высокими стремлениями, милашкой. Но отец видел ее положительные стороны, которые были ему трогательны: ее усилия превозмочь свои дурные стороны, ее старания быть лучше. И она была ему бесконечно жалка. Не люби он ее - он давно бы ушел из дома».