Год.
Год назад…
Началось путешествие днём в субботу, посреди беговой дорожки в качалке. Когда позвонила сестра, я не удивился - дело было за три дня до её дня рождения и я был уверен, что она хочет меня пригласить. Но слова были совсем другими.
- Дед. - сказала она. - Деду совсем плохо.
Я молчал, напряжённо соображая. Деду уже было плохо примерно за год до этого, тогда мама срочно уехала к нему в Мурманск. Я уже тогда был готов сорваться и ехать, но мама сказала: «Не надо», в тот раз пронесло, мама побыла с ним месяца два, пока его состояние не стабилизировалось, и увезла его к себе в Богородское. Но в этот раз может и не пронести, то, что у деда запущенный рак, секретом не было.
- Я свяжусь с мамой, узнаю, что и как, - ответил я и отключился.
Вечером того же дня, после разговора с мамой по скайпу, ситуация немного прояснилась. Дед ничего не ест уже несколько дней, организм не принимает, если ситуация не изменится, то счёт идёт на дни. На моё заявление, что я оставляю всё и еду к ним, мама попыталась было возразить, но как-то совершенно без энтузиазма. Договорились, что она спросит деда и вообще поговорим завтра и посмотрим, изменилось ли что.
На следующий день, в воскресенье, я сказал на работе, что очень возможно, что мне придётся уехать на неделю по семейным обстоятельствам. Пытался работать, но процесс не клеился, вместо этого я сидел на Маханаим и читал главу про еврейские законы траура, так как было сильное ощущение, что это знание мне скоро понадобится. Пока ехал в поезде на Хайфу, снова зашёл в скайп и наш короткий разговор с мамой дал последнюю отмашку - ехать, дед ждёт. Приехав домой, засел за сайты букинга и через полчаса уже имел на руках билет на аэрофлотовский рейс в Москву и какой-то местной авиакомпанией на Пензу. Получалось, что в Пензу я прилетал в семь утра во вторник - договорился с мамой, что меня встретят прямо в аэропорту. Ложился спать со странным ощущением - уже побывав за границей немало раз, до сих пор не привык к такой доступности и спонтанности авиабилетов.
Утро понедельника. Попрощался с
Алькой; самолично отвёл малого в садик и объяснил ему, что уезжаю на несколько дней, но обязательно вернусь; дома быстренько собрал вещи. Сыграл немаловажную роль опыт неоднократных недельных походов на резервистские сборы с маленькой сумкой, поэтому за границу летел в первый раз с небольшим рюкзачком, зато плотно набитым на разные жизненные сценарии, включая даже плотную ветровку на случай дождя. Сидя в поезде до Бен-Гуриона, испытывал ощущения совершенно непривычные, потому что днём и в одиночестве, а заодно занимался последними приготовлениями: открывал себе телефон на использование за границей, скачивал карты Москвы и Пензенской области, договаривался со старым армейским другом о встрече тем же вечером в Москве. В самом аэропорту опять испытал непривычное лёгкое изумление - из-за отсутствия багажа вся цепочка регистрации, проверки секьюрити и паспортного контроля заняла от силы минут десять. Быстренько прошвырнувшись по дьюти-фрям и купив несколько подарков, я отправился на гейт ожидать своего рейса.
Я летел в страну, где не был ровно двадцать лет. Да, я родился в Мурманске, у меня в паспорте местом рождения записана Россия, но родился я на самом деле в СССР, практически всё детство, с 5 до 15 лет, прожил в Душанбе, а уезжал в Израиль из Питера образца 1994 года, абсолютно непохожего на 2014. Я читал о современной России книги, слышал о ней миллионы слухов, был виртуально знаком со множеством людей оттуда, но лично, своими собственными ощущениями, я с Россией знаком не был. И я даже не мог провести параллели между этой поездкой и своими предыдущими заграничными полётами - там я безусловно был чужим, туристом, а здесь я себя чужим почувствовать не мог. Да, я израильтянин и сионист, но отрекаться от своих русских корней мне глупо и бессмысленно. С другой стороны, географическая родина могла преподнести мне много неприятных сюрпризов; например, из-за невыясненных проблем с гражданством, которое у меня формально есть, но практически мой российский загранпаспорт был просрочен ещё в 1999 и никаких контактов с российскими дипломатическими представительствами в Израиле я никогда не имел, так что теоретически моя попытка въезда в Россию по даркону могла быть чреватой. Короче, мысли о дедушке, мысли о поездке в Россию - не волноваться я не мог.
Аэрофлот удивил, и очень приятно. Привыкнув к полётам в Европу чартерами и прочими лоукостами, я почти забыл, что такое комфорт рейсового полёта большой авиакомпанией. Я совсем не сибарит, но когда комфортные условия есть, то ценить я их умею. Просторные кресла, отменный обед, классная система ІFE, обаятельные стюардессы в этой их ярко-оранжевой униформе - всё это внушало оптимизм и я невольно начал думать, что это путешествие закончится лучше, чем я опасался.
Шереметьево. На паспортном контроле мой даркон не вызвал ни у кого никакого интереса, мне шлёпнули штамп и с типичным чекистским хамством сказали «Добро пожаловать». Мои руки, сами собой потянувшиеся сфотографировать вывеску Бургер Кинга на русском. Аэроэкспресс до центра Москвы, о котором я вычитал ещё в аэрофлотовских буклетах в самолёте - чудесная штука, кстати. Белорусский вокзал, на выходе почему-то очень не хотелось выглядеть понаехавшим и я топал в сторону метро уверенно и целеустремлённо, не пялясь по сторонам и только самым краем глаза поглядывая на указатели. Ехал в сторону Южного округа, позвонил с дороги другу. Мы с ним когда-то вместе тянули армейскую лямку, оба были механиками-водителями на Меркавах 7-й бригады, пока я не вышел на командирские курсы, потом продолжали быть на связи и после армии, пока он не уехал жить и работать в Москву. Набрав его номер, я преодолел искушение заговорить на иврите и вообще включил мысленный фильтр, которым до сих пор пользовался в разговорах с мамой - говорить на чистом русском, избегая загрязнения его гебраизмами, злом, неизбежно появляющимся при долгой жизни в Израиле. Остаток дороги не слишком откровенно, но рассматривал людей, едущих вместе со мной - и видел не орков, о которых так убедительно твердила добрая часть моей ленты в фейсбуке, а обычных людей, даже без засилия азиатов и кавказцев.
Долгие ночные посиделки на кухне у друга с ним и его женой. Разговоры о жизни, о работе, о детях, обо всём, в том числе и о неизбежной политике. Как раз за две недели до этого был сбит малайзийский Боинг, и меня всё расспрашивали, а как это событие и вообще весь украинский конфликт интерпретировали у нас в Израиле. «А почти никак, у нас там, между прочим, своя война сейчас идёт» - выдавал я раз за разом спасительную отмазку, чтобы не уползать в безнадёжную топь российско-украинского выяснения отношений, от которого я так успешно дистанцировался до сих пор. Ночное такси в Домодедово и часы ожидания посадки на опаздывающий пензенский рейс. А борт на Пензу оказался вообще крошечным летающим автобусом, помню, что он стоял чёрт знает в каком закоулке лётного поля и ехали от терминала до него минут 15-20, а потом он так долго выруливал на взлёт, что я успел заснуть и проснулся уже в начале посадки. Сели, я закинул на плечо свой рюкзачок и пошёл прямо к выходу со взлётного поля, откуда мне уже махали рукой.
Маму я не видел до этого семь лет, а с мужем её, дядей Мишей, с которым они познакомились и поженились уже после моего отъезда из Душанбе, я не встречался до этого вообще никогда. Пока мы ехали по шоссе (кстати, удивительно хорошему) до райцентра Мокшана, а оттуда в село Богородское, они рассказывали мне, как приободрился дед перед моим приездом, как впервые за несколько дней попросил поесть, как попросил его побрить и вообще заметно ожил. А я сидел, слушал, смотрел по сторонам, где за берёзовыми рощами простиралась бесконечность среднерусской равнины и думал, какая причудливая штука жизнь.
Дед… Он был крошечным и высохшим, но у него по-прежнему горели яркие глаза, которые всю жизнь делали его потрясающе красивым мужчиной. Я обнял его, приподнявшегося в кровати, и не мог отпустить, и он меня тоже.
- Такие дела, Миша, - тихонечко говорил он. - Гляди, что со мной сделалось.
- Всё будет хорошо, дед, - только и говорил я, чувствуя себя персонажем паршивого голливудского фильма. - Всё будет хорошо.
Запала деду хватило ненадолго и он снова прилёг, погружаясь в спасительную дремоту, которая только и спасала его от мучительных болей. Так и начались несколько дней моей жизни в селе.
Вообще, село Богородское появилось в истории моей семьи только благодаря дяде Мише. Во время бессмысленной и кровавой гражданской войны, бушевавшей в первой половине 90-х в Таджикистане, оттуда сбежали почти все русские (под которыми понимали всех не-таджиков), а оставшиеся русские специалисты (среди которых оказалась и мама) оказались там просто на вес золота на фоне попыток спасти гибнущие остатки советского наследия. Таким специалистом оказался также и дядя Миша, работающий главным механиком авиакомпании Таджик Эйр. Но к середине нулевых кризис накатил и на авиацию и они с мамой решили поравалить. А целью своей они выбрали это село, потому что именно оттуда дядя Миша был родом. Так что именно так моя мама, всю жизнь бывшая городским человеком с высшим образованием, зажила на селе - с подсобным хозяйством, огородом, козами и кроликами.
Дед выныривал из своего полузабытья нечасто. Мне показывали село с могучими развалинами храма Казанской Божьей Матери, источник святой воды над речкой с уютным названием Азясь. Помню, в часовне над источником я невозмутимо взял с полочки Псалтырь и начал читать псалмы. Я привёз с собой в рюкзачке еврейский молитвенник и отдельно псалтырь и ежедневно соответственные разделы читал. Да, я материалист и атеист, и дед всю жизнь был атеистом, но что-то мне подсказывало, что пренебрегать этим всем нельзя, вот я и делал, что мог. С собой я молитвенник, естественно, не таскал, поэтому оказавшись в часовне, экуменически счёл, что псалмы, прочитанные на русском, не намного хуже псалмов, прочитанных на иврите. Кроме этого я, как мог, помогал по хозяйству - доил козу, косил траву для кроликов, помогал выгуливать козу и непоседливых козлят. Вообще вёл себя, как чёртов турист: чуть видел что интересное, так тянул из кармана мобилу и фотографировал, колорадских жуков, например, которых все сельские жители сразу нещадно давили. А в остальное время я сидел в комнате у деда и, пока он дремал, листал книги. Всю огромную библиотеку, бывшую у нас в Душанбе, всю её вывезли оттуда и я, очарованный воспоминаниями, брал с полок то одну книгу, то другую и во многих случаях был уверен, что предыдущим человеком, открывавшим её, был я сам, только двадцать с лишним лет назад. А потом дед кряхтел и я, бросив всё, спешил к нему.
Потом дед начал просить укол обезболивающего, всё чаще и чаще. Уколы помогали совсем ненадолго, дед начинал просить ещё один буквально минут через пятнадцать. И я начинал рассказывать ему про свои воспоминания из детства, связанные с ним, начиная их все словами «А ты помнишь?…» И он помнил, он вспоминал и даже находил в себе силы улыбаться. Говорить не мог, только слушал. А когда я спрашивал его, чего ему хочется, он глядел мне в глаза и говорил «Гроб».
Я приехал туда ненадолго. Ещё в мой самый первый день там, по дороге из аэропорта, мы заехали на пензенский железнодорожный вокзал и взяли мне билет до Москвы на вечер пятницы - именно так я попадал на свой самолёт, улетавший из Шереметьева вечером субботы. Для деда это тоже не было секретом и он решил, что он должен продержаться до моего отъезда. Он не дотянул совсем чуть-чуть.
Дед кончился в пятницу, часа в два пополудни. После очередного укола он лёг, потом сел в кровати и с силой вперился взглядом во что-то позади нас, смотря сквозь нас и нас не видя. Мы с мамой держали его за руки, а он дышал всё реже. Мы помогли ему лечь, а он всё вглядывался во что-то, невидимое нам. Я прижался щекой к его щеке, чувствуя покалывание его щетины, такой родной, я так любил в детстве гладить его по небритым щекам, и слушал дыхание, и угасающее сердцебиение. Пока сердце не стукнуло в последний раз и это было всё. А взгляд так и не погас, пока я не взял и не прикрыл ему веки.
…Пока мы ждали врача и участкового милиционера, чтобы те зафиксировали естественную смерть дома, мы обсуждали, что делать. Как хоронить. Как попытаться избежать вскрытия. Я заранее выяснил, что в Пензе есть своя еврейская община, которая может взять на себя заботы по правильному еврейскому погребению, но это был не вариант - мама хотела похоронить его на сельском кладбище, рядом с его последним домом. И даже участие тамошнего раввина в похоронах было исключено: «Люди не поймут», - выразительно шевельнул бровями дядя Миша и я великолепно понимал, что он имеет в виду. И понимал, что это всё, в общем, не главное. Потом обсуждали вопрос, что делать мне - задерживаться для участия в похоронах или ехать по купленным билетам тем же вечером. После многих «за» и «против» решили, что до похорон может пройти ещё неизвестное количество времени и лучше мне ехать, как и было запланировано заранее.
Ехали в стареньком УАЗе-буханке в райцентр, деда полагалось положить в морг. Заехав в РУВД за справкой для морга, я обратил внимание на эпичную справку, которую выписал участковый: «Выдана Мильготину Михаилу Семёновичу, 1931 г.р., в том, что он скончался 8-го августа 2014 г. Число, подпись, печать.» Потом уже пожалел, что не сфотографировал, но было поздно. В крошечное помещение морга при местной больничке заносили деда я и дядя Миша, хотя справился бы и любой из нас в одиночку, такой лёгкий он был. Положили его на свободный столик из нержавейки, я остался в помещении, чтобы побыть с ним последние секунды. Равнодушно мазнул взглядом по интерьеру, заметил на одном из соседних столов открытый гроб, а в нём покойника с кожей серо-сиреневого цвета, вернулся взглядом к деду. Потом уже подумал о контрасте: в детстве я жутко трусил от всего, связанного со смертью, когда у нас в подъезде померла одна бабуля и на лестничную площадку выставили крышку гроба, я её обходил, прижавшись к стенке, а в день самих похорон забился в самую дальнюю комнату в квартире, закрыл все двери и зажал уши, чтобы не слышать похоронного марша. А тут, столкнувшись вплотную - да, смерть. Очень горестная штука. Но чего же в ней страшного? Страшно было оставлять деда одного в этой чужой комнате - я знал, что это противоречит всему, диктуемому еврейской традицией, но выхода другого не было.
Мама и дядя Миша ушли в больничку договариваться с врачом, которая должна была делать вскрытие, причём мама несла с собой приготовленный пакет с новой одеждой, в которую деда следовало одеть. При подготовке пакета вмешался я и попросил положить ему во внутренний карман книжечку псалмов, которую привёз с собой. У неё вообще была отдельная история, у этой книжечки - это был походный карманный вариант Псалтыря для солдат и у меня она была с 2006 года, со Второй Ливанской войны, нам тогда их раздавали. Не пользовался ей и не раскрывал, при сборе рюкзака сунул её в последний момент чисто из-за её компактности, а послужить ей всё-таки удалось. Опять же, не верил я во всё это, и из традиции, связанной со смертью, знал только то, что успел в спешке прочесть ещё до поездки в Израиле, но что-то изнутри подсказывало, что так будет лучше. И я предпочёл слушать.
Из Мокшана ехали в Пензу. По сторонам опять разливалась бесконечность среднерусской равнины, а я опять думал, какая же всё-таки причудливая штука жизнь. Родился дед в Ленинграде, потерял при репрессиях отца, во время ленинградской блокады потерял маму и бабушку, с трудом выкарабкался сам, потом учился, добивался, уехал в Мурманск, прожил там почти всю жизнь - а завершил жизнь в небольшом селе в самом сердце России и теперь останется там навсегда. А ещё думал я, что еврейский корень моей семьи не угас бесследно - он прижился и продолжился уже в Израиле и подрастает у него правнук по имени Яир. А ещё думал я, что несмотря на то, что два поколения моей семьи городские, на самом деле все более дальние предки - все из деревень. Дед родился в Ленинграде, но оба его родителя из еврейских местечек под Витебском; бабка из деревни в Новгородской области; у отца вся семья уходит корнями в Тамбовскую область. Так что вот в данном случае судьба просто сделала огромный, во много десятков лет, круг. А ещё гадал я: а где же когда-нибудь закончится моя собственная жизнь, сколько неожиданных поворотов успеет сделать она со мной?
Около полусуток на поезде Пенза-Москва в новеньком вагоне. Проводница при проверке документов с любопытством взглянула на мой даркон и на меня, но ничего не спросила. Растянуться в койке и дрыхнуть всю ночь под полузабытый перестук колёс было редким удовольствием.
А утром на вокзале меня встретил отец. К этому моменту мы не виделись более двадцати пяти лет. И, оставив мои вещи в камере хранения Белорусского вокзала, мы отправились в пеший поход (больше 25 километров - я проверил потом по трекеру в телефоне) по центру Москвы, разговаривая, разговаривая и ещё раз разговаривая обо всём том, что у нас в жизни случилось за прошедшие годы - например, о том, что привело к разводу родителей в своё время и о чём я впервые в жизни слышал в его версии. И это тоже было закрыванием кругов, мощным и незабываемым.
Вечером, сидя на борту самолёта, несущего меня домой, я чувствовал смертельную усталость. Я возвращался из путешествия, одного из самых важных в моей жизни. С новой памятью, с новыми переживаниями, сам я был в некой мере новым. Но я возвращался домой.