И с Дона и с моря...
И С ДОНА И С МОРЯ…
В «Литературной газете» №36, от 14. 09. 2011 г. опубликована заметка Игоря Панина «Кабачок вместо ананаса». Заметку эту предваряют выходные данные книги стихов и прозы Марины Георгадзе «Я жить вернусь…», стало быть, перед нами в формальном отношении - рецензия. Марины вот уже пять лет как нет в живых и оспорить, мягко говоря, бестактный опус Панина она не может, посему это вынужден сделать я, её близкий друг и автор одного из предисловий к книге.
Прежде всего, надлежит заметить, что статья Панина вовсе не рецензия и в качестве таковой даже, вероятно, не была задумана. Говоря о поэзии Георгадзе, Панин лишь возмущается тем, что ему подсунули «кабачок вместо ананаса» и сетует на то, что посмертные оценки стихов Марины явно завышены. Но в качестве контраргумента Панин приводит одну единственную цитату и на ее примере уверяет читателя, что если «посмотреть объективно» (?), то стихи Георгадзе «в лучшем случае - средний уровень, проходные (?), в общем, стихи».
О чем же эта статья? Основной упор сделан на то, что Марина последнюю часть жизни прожила в США, где скончалась от рака в 2006 году. Заметка Панина представляет собой обвинительный акт в отношении писателей-эмигрантов, ненавидящих родину, однако «мечтающих, что после смерти их будут читать в России» (sic!). В ряды таких писателей зачисляется и Марина Георгадзе. Работа Панина изобилует досужими домыслами и искажением биографических сведений, почерпнутых из приложений к книге. Я бы сказал, что заметка эта написана в жанре художественной инсинуации. Панин то и дело запальчиво полемизирует с собственными выдумками, не имеющими ничего общего ни с отношением покойной поэтессы к России, ни с ее реальной биографией.
После окончания Литинститута Марину пригласили в Тбилисскую Коллегию переводчиков, Панин же интерпретирует ее отъезд как бегство из ненавистной Москвы. Марина оставила после себя ряд прекрасных переводов из Терентия Гранели, напечатанных в ее книге и обнародованных на некоторых интернет-сайтах. Однако Панин сообщает нам, будто она только «пыталась переводить грузинских поэтов, но вечно сидела без работы, да и из комнаты в общаге её попросили», в результате чего ей «пришлось возвращаться на Север». На самом деле после ухода из Коллегии Марина долгое время жила в Доме-музее Тициана Табидзе у своей старшей подруги Ниты, дочери расстрелянного грузинского классика, и покинула Тбилиси в 1991 году, после того, как в городе начались уличные бои. Завершение ее тбилисской жизни описывает в предисловии к книге Анастасия Чайковская: «В Тбилиси она провела самые страшные для Грузии дни. Была на Руставели в ночь на девятое апреля 89-го года, а во время тбилисской войны 91-го даже угодила в плен, хотя ни в каких военных действиях, само собой, не участвовала. В плену (где «и в туалет водили под дулом автомата», несмотря на то, что помещение, в котором держали пленников, было наглухо закрыто и оцеплено снаружи) она провела, правда, всего два дня, после чего ее отпустили, не углядев в ней никакого врага» (эти подробности взяты Чайковской из рассказа Марины, опубликованного в книге).
«Фамилию матери (Георгадзе - И.М.) она взяла из любви к Грузии и… ненависти к России» - безапелляционно заявляет Панин. Всем, кто знал Марину, известно, что фамилию она переменила исключительно ради памяти горячо любимой мамы, которую потеряла в девятилетнем возрасте, и что эта тяжелая детская травма отразилась на всем ее мировосприятии, стала стержневой темой ее стихов. Панин, что называется, несет и с Дона и с моря. Покойный Александр Сумеркин, друг и переводчик Бродского (ставший у Панина в выходных данных почему-то А. Е. Сумеркиной), вспоминает в послесловии к книге: «Я неделикатно задал ей вопрос, который впоследствии слышал от многих людей: связана ли она с Георгадзе - советским высокопоставленным чиновником. В ответ я услышал негодующее: «Нет! Наш род гораздо древнее!». Из этой полушутливой истории Панин немедленно делает вывод: «Всё правильно. “С кем говоришь, холоп?!” Печально, когда человеком овладевает мания величия…».
В Америку Марина уехала не на ПМЖ, как утверждает Панин, а на учебу, и американское гражданство она получила далеко не сразу. В моем предисловии я пишу, что «в Америке ей, вероятно, жилось выносимее всего. Она искреннее недоумевала, отчего мы все не переезжаем туда из холодной России». Эту фразу Панин использует в качестве дополнительного доказательства ненависти Марины к родине. Между тем, речь шла о том, что жизнь для нее была - в той или иной мере - невыносима везде. Невыносима Марине была не Россия, а жизнь вообще - в экзистенциональном смысле. В том же предисловии я цитировал Маринино письмо ко мне, когда она жила в Москве и ни в какую Америку не стремилась: «Жизнь хороша и прекрасна, - но жить в ней при этом почти невозможно. <…> И с мамой было то же самое. Потому с одного конца - все легко, с другого - все невыносимо». Но Панин все перевел в пошлую плоскость своих социально-политических фобий.
На протяжении всей статьи Панин много и смачно ругает отщепенцев, которые «ведь мечтают же о том, что после смерти их будут читать в России <…> Кто будет о них помнить в тех же США? <…> Обожаемые Мариной Георгадзе Грузия и США почему-то не спешат открывать её творчество своим читателям, вот ведь какое дело…». Не знаю насчет Грузии, но, готовя свой материал, профессиональный журналист Панин обязан был располагать информацией, что первая посмертная книга Георгадзе «Я взошла на горы Сан-Бруно» вышла именно в Нью-Йорке, уже на следующий год после ее безвременной кончины. Обязан был он знать и о том, что русскоязычный американский журнал «Слово/ Word» (№ 52, 2006), доступный в «Журнальном зале» рунета, почти полностью посвящен ее памяти.
Судьбе Марины Панин противопоставляет судьбы отечественных поэтов, «незаслуженно забытых и не замеченных официальной литературой» и патетически восклицает: «Многие из них умирали в буквальном смысле слова под забором…». Вероятно, Марина Георгадзе, по мнению Панина, виновата в том, что умерла не под вологодским забором, а в нью-йоркском хосписе.
Рассуждения Панина о ненависти к России изобличают в нем человека не слишком образованного, я бы даже сказал, культурно девственного, не читавшего, видимо, ни Чаадаева, ни Печерина, ни Герцена, не понимающего всей сложности и неоднозначности затрагиваемых им проблем. Язык и «художественные приемы» панинской заметки заслуживают отдельного рассмотрения. Панин человек относительно молодой, однако определенная стилистическая преемственность его рецензии нет-нет да и дает о себе знать: «Георгадзе на самом деле никакая не Георгадзе, а Косорукова...». Полевой на самом деле никакой не Полевой, а Фельдман. 1952 год, дело врачей. Или еще одна замечательная фраза в том же приснопамятном духе: «Путешествуя по Америке, Георгадзе вдруг заинтересовалась судьбой индейцев племени чероки и с сочувствием писала о трагической судьбе этого народа. Удивительно только, что при этом она так и не вспомнила о народе русском».
Однако под одной цитатой из Игоря Панина я готов с радостью подписаться: «Вот и остаётся очень неприятный осадок. И хотелось бы говорить исключительно о литературе, о безвременно ушедшем писателе, а получается совсем о другом…». И это совершенно справедливо. Жаль только, что сам автор не осуществил своих благих намерений.
Имеющих досуг отсылаю к статье Панина:
http://www.lgz.ru/article/17102/
и к его сегодняшней полемике со мной:
http://www.lgz.ru/article/17228/
В «Литературной газете» №36, от 14. 09. 2011 г. опубликована заметка Игоря Панина «Кабачок вместо ананаса». Заметку эту предваряют выходные данные книги стихов и прозы Марины Георгадзе «Я жить вернусь…», стало быть, перед нами в формальном отношении - рецензия. Марины вот уже пять лет как нет в живых и оспорить, мягко говоря, бестактный опус Панина она не может, посему это вынужден сделать я, её близкий друг и автор одного из предисловий к книге.
Прежде всего, надлежит заметить, что статья Панина вовсе не рецензия и в качестве таковой даже, вероятно, не была задумана. Говоря о поэзии Георгадзе, Панин лишь возмущается тем, что ему подсунули «кабачок вместо ананаса» и сетует на то, что посмертные оценки стихов Марины явно завышены. Но в качестве контраргумента Панин приводит одну единственную цитату и на ее примере уверяет читателя, что если «посмотреть объективно» (?), то стихи Георгадзе «в лучшем случае - средний уровень, проходные (?), в общем, стихи».
О чем же эта статья? Основной упор сделан на то, что Марина последнюю часть жизни прожила в США, где скончалась от рака в 2006 году. Заметка Панина представляет собой обвинительный акт в отношении писателей-эмигрантов, ненавидящих родину, однако «мечтающих, что после смерти их будут читать в России» (sic!). В ряды таких писателей зачисляется и Марина Георгадзе. Работа Панина изобилует досужими домыслами и искажением биографических сведений, почерпнутых из приложений к книге. Я бы сказал, что заметка эта написана в жанре художественной инсинуации. Панин то и дело запальчиво полемизирует с собственными выдумками, не имеющими ничего общего ни с отношением покойной поэтессы к России, ни с ее реальной биографией.
После окончания Литинститута Марину пригласили в Тбилисскую Коллегию переводчиков, Панин же интерпретирует ее отъезд как бегство из ненавистной Москвы. Марина оставила после себя ряд прекрасных переводов из Терентия Гранели, напечатанных в ее книге и обнародованных на некоторых интернет-сайтах. Однако Панин сообщает нам, будто она только «пыталась переводить грузинских поэтов, но вечно сидела без работы, да и из комнаты в общаге её попросили», в результате чего ей «пришлось возвращаться на Север». На самом деле после ухода из Коллегии Марина долгое время жила в Доме-музее Тициана Табидзе у своей старшей подруги Ниты, дочери расстрелянного грузинского классика, и покинула Тбилиси в 1991 году, после того, как в городе начались уличные бои. Завершение ее тбилисской жизни описывает в предисловии к книге Анастасия Чайковская: «В Тбилиси она провела самые страшные для Грузии дни. Была на Руставели в ночь на девятое апреля 89-го года, а во время тбилисской войны 91-го даже угодила в плен, хотя ни в каких военных действиях, само собой, не участвовала. В плену (где «и в туалет водили под дулом автомата», несмотря на то, что помещение, в котором держали пленников, было наглухо закрыто и оцеплено снаружи) она провела, правда, всего два дня, после чего ее отпустили, не углядев в ней никакого врага» (эти подробности взяты Чайковской из рассказа Марины, опубликованного в книге).
«Фамилию матери (Георгадзе - И.М.) она взяла из любви к Грузии и… ненависти к России» - безапелляционно заявляет Панин. Всем, кто знал Марину, известно, что фамилию она переменила исключительно ради памяти горячо любимой мамы, которую потеряла в девятилетнем возрасте, и что эта тяжелая детская травма отразилась на всем ее мировосприятии, стала стержневой темой ее стихов. Панин, что называется, несет и с Дона и с моря. Покойный Александр Сумеркин, друг и переводчик Бродского (ставший у Панина в выходных данных почему-то А. Е. Сумеркиной), вспоминает в послесловии к книге: «Я неделикатно задал ей вопрос, который впоследствии слышал от многих людей: связана ли она с Георгадзе - советским высокопоставленным чиновником. В ответ я услышал негодующее: «Нет! Наш род гораздо древнее!». Из этой полушутливой истории Панин немедленно делает вывод: «Всё правильно. “С кем говоришь, холоп?!” Печально, когда человеком овладевает мания величия…».
В Америку Марина уехала не на ПМЖ, как утверждает Панин, а на учебу, и американское гражданство она получила далеко не сразу. В моем предисловии я пишу, что «в Америке ей, вероятно, жилось выносимее всего. Она искреннее недоумевала, отчего мы все не переезжаем туда из холодной России». Эту фразу Панин использует в качестве дополнительного доказательства ненависти Марины к родине. Между тем, речь шла о том, что жизнь для нее была - в той или иной мере - невыносима везде. Невыносима Марине была не Россия, а жизнь вообще - в экзистенциональном смысле. В том же предисловии я цитировал Маринино письмо ко мне, когда она жила в Москве и ни в какую Америку не стремилась: «Жизнь хороша и прекрасна, - но жить в ней при этом почти невозможно. <…> И с мамой было то же самое. Потому с одного конца - все легко, с другого - все невыносимо». Но Панин все перевел в пошлую плоскость своих социально-политических фобий.
На протяжении всей статьи Панин много и смачно ругает отщепенцев, которые «ведь мечтают же о том, что после смерти их будут читать в России <…> Кто будет о них помнить в тех же США? <…> Обожаемые Мариной Георгадзе Грузия и США почему-то не спешат открывать её творчество своим читателям, вот ведь какое дело…». Не знаю насчет Грузии, но, готовя свой материал, профессиональный журналист Панин обязан был располагать информацией, что первая посмертная книга Георгадзе «Я взошла на горы Сан-Бруно» вышла именно в Нью-Йорке, уже на следующий год после ее безвременной кончины. Обязан был он знать и о том, что русскоязычный американский журнал «Слово/ Word» (№ 52, 2006), доступный в «Журнальном зале» рунета, почти полностью посвящен ее памяти.
Судьбе Марины Панин противопоставляет судьбы отечественных поэтов, «незаслуженно забытых и не замеченных официальной литературой» и патетически восклицает: «Многие из них умирали в буквальном смысле слова под забором…». Вероятно, Марина Георгадзе, по мнению Панина, виновата в том, что умерла не под вологодским забором, а в нью-йоркском хосписе.
Рассуждения Панина о ненависти к России изобличают в нем человека не слишком образованного, я бы даже сказал, культурно девственного, не читавшего, видимо, ни Чаадаева, ни Печерина, ни Герцена, не понимающего всей сложности и неоднозначности затрагиваемых им проблем. Язык и «художественные приемы» панинской заметки заслуживают отдельного рассмотрения. Панин человек относительно молодой, однако определенная стилистическая преемственность его рецензии нет-нет да и дает о себе знать: «Георгадзе на самом деле никакая не Георгадзе, а Косорукова...». Полевой на самом деле никакой не Полевой, а Фельдман. 1952 год, дело врачей. Или еще одна замечательная фраза в том же приснопамятном духе: «Путешествуя по Америке, Георгадзе вдруг заинтересовалась судьбой индейцев племени чероки и с сочувствием писала о трагической судьбе этого народа. Удивительно только, что при этом она так и не вспомнила о народе русском».
Однако под одной цитатой из Игоря Панина я готов с радостью подписаться: «Вот и остаётся очень неприятный осадок. И хотелось бы говорить исключительно о литературе, о безвременно ушедшем писателе, а получается совсем о другом…». И это совершенно справедливо. Жаль только, что сам автор не осуществил своих благих намерений.
Имеющих досуг отсылаю к статье Панина:
http://www.lgz.ru/article/17102/
и к его сегодняшней полемике со мной:
http://www.lgz.ru/article/17228/