О Марине Георгадзе
Сегодня замечательной русской поэтессе Марине Георгадзе (1966-2006) могло бы исполниться 44 года.
Публикуемая ниже заметка представляет собой предисловие к первому издающемуся на родине посмертному собранию ее стихов и прозы.
«Я ВЫБРАЛА ДОРОГУ…»
Марину я впервые увидел в сентябре 1983 года. Она появилась в семинаре Винокурова, в котором я уже проучился два года. Ей было семнадцать, мне - двадцать два. Какая-то лента - цвет ее забылся за давностью времени - плотно облегала ее лоб. В ту пору грузинские черты на ее лице еще не проступили так явно. Да и носила она тогда вполне славянскую отцовскую фамилию: Косорукова. Вспоминаю ее темные, широко распахивающиеся глаза и восхитительный смех, при котором она слегка откидывала коротко остриженную голову.
Винокуров почему-то сразу, на следующее же занятие, назначил ее обсуждение. Я увязался за ней после семинара, и тут же, в литинститутском дворике, выяснилось, что у нее нет пишущей машинки. А к ближайшему вторнику нужно было в нескольких экземплярах распечатать ее подборку. Я вызвался помочь, и мы поехали к ней домой за стихами.
В этих стихах уже была вся Марина. В дальнейшем голос ее окреп, изменились какие-то интонации, но в своих главных очертаниях поэтика ее уже была обретена. В двух словах стиль Марины можно определить как стремление «дойти до самой сути» при почти полном пренебрежении к поэтическому инструментарию. Например, к точным рифмам, на что я всю жизнь ей пенял и чему она решительно не придавала значения. При этом она была настоящим поэтом, со своим неповторимым художественным миром и со своей особенной образной системой.
Маму Марина потеряла в девятилетнем возрасте. Эта тяжелая детская травма отразилась на всем ее мировосприятии, стала стержневой темой ее стихов и великолепной, еще малооцененной прозы. Реальность ничем не восполнимой потери придала подлинность ее постоянному всматриванию за черту жизни:
Огромные и легкие святые
как дирижабли,
висят над пляжем.
Под ними наши вечно дорогие
в прибое пляшут, руками машут.
Этот отрывок чем-то напоминает детский рисунок. Как будто автор смотрит на мир глазами той самой девятилетней девочки, потерявшей маму. Представления о мире расширились и изменились, но глаза не научились или не захотели видеть по-иному. И это не художественный прием, как у каких-нибудь примитивистов или обэриутов. Это естественное устройство ее зрения и естественное свойство ее речи. И когда Марина пишет:
Любимые и родные
сидят, наконец, в раю
- то употребляет единственно необходимый здесь глагол. Не находятся, не пребывают, а именно - сидят. Она придает своим любимым уютную и безмятежную позу, и за счет этого «детского» глагола мы по-настоящему видим, а не абстрактно осознаём их местонахождение.
А вот как «по-детски» выразительно Марина рисует картину отходящего поезда и расставание людей:
Видишь в стеклах нечистых
губы полные слов?
Здесь я не удержался бы от искушения процитировать применительно к Марине ахматовскую строчку о Пастернаке: «Он награжден каким-то вечным детством…». Но не хочу быть превратно понятым: стилистика Пастернака, равно как и его мирочувствие, были Марине достаточно чужды.
Марина не была, что называется, «поэтической натурой». В ней никогда не ощущался пафос избранничества, она казалась абсолютно естественной и самодостаточной личностью. Внешне она была человеком вполне «от мира сего»: любила компании, пирушки, хорошее вино, хождения в гости и новые знакомства, обожала путешествия, купание во всех водоемах, включая океан, и - особенно - солнце (за которым ездила во все стороны света и которое стало причиной ее смертельной болезни). Временами она вела жизнь довольно беззаботную, и офисной работе, дававшей средства к существованию, неизменно предпочитала поездки в экзотические места Бразилии или в индейские резервации на территории Квалла. При этом она не чуралась тяжелого и неприятного труда. Так в России она ухаживала за своей больной старшей приятельницей Инной, в Америке была сиделкой при умирающем редакторе «Нового журнала» Юрии Кашкарове, а впоследствии - при Александре Сумеркине, друге и переводчике Бродского. (С Сашей Сумеркиным она прожила последние годы, и когда Марина заболела, он уже сам, как мог, ходил за нею и пережил ее всего на несколько месяцев). Одно время она даже посещала курсы сиделок, и это дело считала не менее достойным, нежели занятие литературой.
Жизнь ее была непоказным протестом против размеренного, буржуазного существования. В обычные дни - вне путешествий, гостей и праздников - она почти ничего, кроме сыра, не ела, выпивала огромные чашки крепкого кофе и выкуривала неисчислимое количество сигарет. Ее отношения с жизнью можно было назвать гармоническими лишь до некоторой степени. Еще в девятнадцатилетнем возрасте она писала мне в письме: «<…> Жизнь хороша и прекрасна, - но жить в ней при этом почти невозможно. <…> Часто представляю себе жизнь огромной черной пашней, которую обрамляет белая дорога и лес, - и каждый волен лезть прямо по вспаханному (жить) - или идти кругом по белой дороге. И почему-то мне всегда кажется, что я-то выбрала дорогу, т. е. в жизнь не влезла. <…> И с мамой было то же самое. Потому с одного конца - все легко, с другого - все невыносимо» (Письмо Марины от 25. 02. 1986).
В Америке ей, вероятно, жилось выносимее всего. Она искреннее недоумевала, отчего мы все не переезжаем туда из холодной России. В письмах 90-х годов, доставляемых с редкими оказиями, она то и дело звала меня «разводить лам и аллигаторов». И это была не совсем шутка: ее постоянно увлекали какие-то чудесные идеи.
Я долго не знал, что она больна. Во всяком случае, не подозревал, что это так опасно. А она была спокойна, не желала делать болезнь темой нашей переписки и скупо отвечала на мои докучливые расспросы: «Насчет меланомы - просто лень повторять, я, кажется, когда-то это уже описывала. Сейчас (когда обнаружилось, что она уже распространилась) делать с ней, в общем, нечего, так это между мной и Господом Богом, что мне, честно говоря, очень подходит. Брось, не волнуйся» (Письмо Марины от 6. 09. 2005).
В последний месяц я часто звонил ей в Нью-Йорк. Она уже не всегда понимала, кто с ней говорит. Однажды на вопрос, узнаёт ли она меня, Марина серьезно ответила, что, конечно же, я - японец, прилетевший из космоса. Прозвучало же это необыкновенно весело, и оттого было мучительнее всего.
Ранним утром 24 августа 2006 года меня разбудил звонок Саши Сумеркина. Он сказал: Марина умерла.
__________________________
Некоторые ссылки на публикации Марины:
magazines.russ.ru/authors/g/georgadze/
textonly.ru/case/
www.netslova.ru/georgadze/stihi.html
www.russian-bazaar.com/Article.aspx
(здесь ее замечательная проза)
О Марине:
magazines.russ.ru/slovo/2006/52
Фотография юной Марины:
picasaweb.google.ru/marfa29/FgRslG#52626745247306097