(no subject)
* * *
«Не отнимай ее, Господи!..» - Но,
в ночь простирая молящие руки,
горестным разумом был заодно
с неотвратимостью этой разлуки.
Даже когда ты ждала и звала,
плакала, пела, играла со мною,
по коридору безумному шла, -
с опережавшей тебя пустотою
бедный мой разум смирялся тайком,
прежде чем сердце испуганно сжалось,
прежде чем тело ночами ничком,
навзничь и настежь в нее погружалось…
1987
* * *
Прижимаясь к стеклу, говорю,
приникая щекой к январю,
- Бог с тобою! - тебе говорю.
Если хочешь, еще повторю.
Бог с тобою! Не смей горевать!
Позабудь, помолчи, не шепчи,
что с тобою - лишь стул и кровать,
сигареты и спички в ночи.
Там за стеклами - княжит зима.
Там зловещая светит звезда,
обгоняя в ночи поезда
и сводя пассажиров с ума.
Здесь с ума не сойти так легко,
прижимаясь щекой к январю.
А за стеклами там, далеко,
где-то женщина спит, говорю.
Она дышит во сне глубоко.
Ты ничем ей не можешь помочь.
Помолись, чтобы стало легко
ей не помнить тебя в эту ночь.
1987
* * *
Я вас любил…
Пушкин
Снег засоряет мрак, угнетает зренье.
Явь убивает сон и окурки множит.
Как упоительно это его сомненье,
это его смиренье: еще быть может…
Спи же, дитя мое, - не совсем угасла.
Только совсем замерзла и так ей плохо…
Яви не хватит ночи, лампаде - масла,
сердцу - тепла, пересохшей гортани - вдоха,
чтобы я вас - продолжить, и комом к горлу
что-то подступит тяжко, немилосердно…
Видно, не нужно время тому глаголу,
если не повторить нам его посмертно.
Если метель такая - не то что бесы -
даже и ангел взвоет: темно и снежно.
Только и хочешь выжить, и то лишь, если
будет совсем безмолвно и безнадежно…
1987
* * *
Разбуди меня в душную ночь!
Позови меня тихо, по имени…
Помоги мне тоску перемочь.
Ключевою водой напои меня…
У реки под названием Тьма,
во Тверской затерявшейся области,
не своди меня, Боже, с ума!
Обещай мне покоя и доблести!
Мне совсем уже невмоготу.
Все мне чудится страшное самое,
будто Тьма подступает ко рту,
будто Тьма заливает глаза мои…
Защити меня! Дай продохнуть!
Меня душит волною свинцовою!
И ее тошнотворная муть
от Тебя уже скрыла лицо мое…
И в своем ли я, право, уме?
И к чему это все было сказано?
Я уже захлебнулся во Тьме.
И в спасении было отказано…
1987
* * *
Любить и лелеять недуг бытия…
Баратынский
Любимая, мне страшно за тебя.
Зачем, недуг лелея и любя,
об исцеленье думаешь заране?
Земную жизнь пройдя почти на треть,
зачем в иную пробуешь смотреть,
водя пером по их незримой грани?..
Не видя в этом времени пути,
сердца свои мы держим взаперти,
и опыт нас безвыходности учит:
пойдешь направо - злую встретишь ложь,
прямым путем и вовсе пропадешь,
свернешь налево - жалостью замучат.
Я плачу, плачу - все обречено.
Я тупо пью холодное вино.
И постепенно зреет безразличье
во мне к себе, к другим и к небесам,
к невыносимым чьим-то голосам,
срывающимся на косноязычье…
Но часто все ж мне кажется - я жив,
и в общем хоре голос мой не лжив
лишь оттого, что ты на этом свете.
И за тебя в ночной моей тоске
я помолюсь на странном языке
местоимений, слез и междометий.
И, может быть, не в том моя беда,
что ты со мной не будешь никогда,
не в том, что врозь отправимся с тобою
мы и туда, чего и мысль, и речь
страшатся, от чего не уберечь
друг друга ни объятьем, ни мольбою.
Но в том беда, любимая, что нам,
скорей всего, не встретиться и там,
куда глядишь ты так неосторожно.
И если тот же холод там и тьма -
что остается?.. Не сойти с ума,
и жить, когда и выжить невозможно.
1987
Это стихотворение адресовано Марине Георгадзе, русской поэтессе, скончавшейся в 2006 г. в Нью-Йорке в возрасте сорока лет.
* * *
Что же мне делать, ангел мой уходящий,
крылья клонящий, сутки подряд не спящий?..
Руки в крыла, в короткой ночи с тобою
Были - одно, теперь остаемся двое.
Ночь наступает долгая и чужая,
сея безумье, память уничтожая.
Плачу и знаю: в райских садах у Бога
ангелов милых равных тебе - немного.
Плачу, не знаю - ангел ли в самом деле?
Пара лишь крыл усталых на смертном теле…
1987
* * *
Не оставляй меня в этой ночи!
Не накрывай меня этой лавиной!
В черном безумии свет различи:
вот он забрезжил, едва уловимый.
Все мы живем на исходе беды.
Все мы идем этим темным туннелем.
И неделимые наши плоды
на половины бесплодные делим.
Господи, как твоя ночь тяжела!
Но за чертою ее половинной
только б ты выжила, только б дошла,
так и оставшись ни в чем не повинной…
1987
* * *
Откуда ты? Зачем ко мне приник,
полубезумный, бедный мой двойник?
В пустой ночи страшны твои объятья.
Как поздний гость с распахнутой душой,
несносен ты, совсем уже чужой.
Уж лучше бы упреки и проклятья…
Откуда ты? И правда ли, что жив?
И голос твой по-прежнему не лжив?
Не плачь, родной, не мучайся - я верю,
Я даже помню что-то: летний дождь,
обрывки речи, шарканье подошв
и долгий детский ужас перед дверью…
И как ты был неловок и смешон,
одергивая милый капюшон,
беря ее за мокрое запястье…
Зачем ко мне приходишь ты, такой?
Да-да, конечно, - воля и покой.
А счастья нет. Но это было - счастье…
Я больше ничего уже не жду.
Я пережил и дружбу и вражду.
Я зло творил с лицом невиноватым.
Я всею кожей чувствовал своей,
как страх сквозил из окон и дверей
и воздух стал удушливым и ватным.
Уже я столько горечи вкусил,
что мне тебя и выслушать нет сил.
Я твоего не стою утешенья.
Откуда ты? Тебя ведь нет давно!..
Лишь черный дождь на темное окно
летит, мое смывая отраженье.
1988
* * *
Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.
Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.
И должно быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел…
1988
* * *
Господи, что же случилось со мной?
Глохнет душа, утомляется тело.
Стало бедою моей и виной
все, что ласкалось, и льнуло, и пело.
Детство к рассвету подходит к концу.
Ты его пьешь, умирая от жажды,
видя себя, вопреки мудрецу,
в прежнюю реку вступающим дважды.
Только вступаешь с иного конца,
освободясь от истлевшего платья,
мертвую ветвь отведя от лица,
теплые руки убрав из объятья.
Вслед за собой устремляешься вплавь
и в прибывающем утреннем свете
вновь попадаешь в постылую явь,
словно в свои же забытые сети.
Господи, я ничего не могу!
Мне не доплыть до свиданья с собой же!…
Я очертанья на том берегу
с каждым рассветом теряю все больше.
Это - меня убивающий свет,
ставший бедою моей и виною,
неотвратимо сводящий на нет
даже родство между мною и мною.
1988
В ЭТО ЛЕТО
От воркованья голубиного
я просыпался в это лето,
чтоб ощутить себя, любимого
тобой, очнувшегося где-то
в чужой квартире на окраине,
невероятной этой ранью
являющей подобье рая, мне
дарованного Божьей дланью,
столь осязаемой - хоть тронь ее -
и столь же не потусторонней…
И тело, словно постороннее,
еще в тепле твоих ладоней,
оглядывал я с удивлением:
да полно! уж и впрямь - мое ли?..
…………………………………………..
С невыразимым выражением
недоумения и боли,
о, не гляди, прошу, из прошлого,
из ворожбы и волхвованья,
из голубиного, истошного,
помешанного воркованья, -
не то в ночи опять заплачу я
и поцелуями покрою
твои тогдашние, горячие
и Божьи длани надо мною…
1988
ДВА ГОЛОСА
«Бог даст, и ты покинешь эту явь,
как милое, но скудное предместье
иного града, лучшего…» - «Оставь!
Еще никто блаженного известья
не подавал оттуда никому…» -
«Увы, не сообщаются сосуды.
Бог даст, и ты покинешь эту тьму…» -
«Еще никто не присылал оттуда
ни голубя, ни голоса… Дыряв
его челнок…» - «Но сказано ж: не весь я…
И надобности нет в поводырях…» -
«Еще никто ни ласточкой, ни вестью
оттуда не выпархивал…» - «И что ж?..» -
«Ни отклика, ни смутного глагола.
Все ненавистней слабых пальцев дрожь.
Все нестерпимей привкус валидола…»
1988