Зекамерон ХХ века. Документальный роман о Колыме
Я хочу пропиарить новую книжку о Колыме Деманта Петра Зигмундовича (псевдоним Вернон Кресс).
В этом романе читателю откроется объемная, наиболее полная и точная картина колымских и частично сибирских лагерей военных и первых послевоенных лет. Автор романа - просвещенный европеец, австриец, случайно попавший в гулаговский котел, не испытывая терзаний от утраты советских идеалов, чувствует себя в нем летописцем, объективным свидетелем. Не проходя мимо страданий, он, по натуре оптимист и романтик, старается поведать читателю не только то, как люди в лагере погибали, но и как они выживали. Не зря отмечает Кресс в своем повествовании "дух швейкиады" - светлые интонации юмора роднят "Зекамерон" с "Декамероном", и в то же время в перекличке этих двух названий звучит горчайший сарказм, напоминание о трагическом контрасте эпохи Ренессанса и жестокого XX века. Обо всём этом и не только в книге Зекамерон ХХ века. Документальный роман (Кресс Вернон).
Эта книга имеется в интернет-магазине на Озоне, а также выложена в свободном доступе в интернет-библиотеке Сахаровского центра.
Вот вступительная глава из этой книжки для первого ознакомления:
КОЛЫМСКИЙ ЮМОР
Это было на прииске “Новый пионер”, куда собирали на лето ненужных в Магадане работников - конечно, заключенных. Мы находились под контролем самого начальника Дальстроя Никишова (начальник Дальстроя являлся заместителем главы НКВД СССР - С.Б.), который приезжал сюда довольно часто с проверкой. Поэтому в лагере было чисто, между палатками клумбы с цветами, за которыми ухаживали больные. Но для тех, кто не считался дистрофиком - а в отряд этих счастливчиков можно было попасть после долгих мук и избиений - существовал железный закон: каждый должен выходить на развод.
Июльское теплое утро. Звонкий удар в рельс, зовущий на развод, меня мало беспокоит - я работаю титанщиком и только что вернулся со своего рабочего места, где готовил кипяток для дневной смены. Я активирован и жду отправки в магаданскую инвалидку - в двадцать девять лет при немалом росте вешу меньше пятидесяти килограммов. Лежу на своем привилегированном нижнем месте в переднем углу, а при ужасном звуке только сладко зеваю и собираюсь подремать до тех пор, пока не нужно будет греть воду для обеда. В соседней палатке слышны рев, окрики, глухие звуки ударов и вопли избиваемых. Теперь очередь за нашей палаткой - влетают староста, нарядчик, еще несколько человек с весьма туманными должностями, отличающихся от рядовых зеков тем, что в руках и у них непременный атрибут власти - дрын, или, в переводе с колымского на русский, здоровенная дубинка.
Раздается клич: “Выруливай без последнего!” Эти же слова тысячекратно повторяются во многих сотнях лагерей; вслед за кличем поднимается дрын, и сотни тысяч зеков ежатся под страшными ударами...
Блюстители трудовой дисциплины гурьбой кидаются по длинному проходу между нарами. Среди них то тут, то там шмыгают опоздавшие на развод, волоча за собой ватник, ботинок или портянку, стараясь поскорее выскочить из опасного места. Одного огреют дубинкой по спине, другой получит пинок в пах - какая честь, от самого нарядчика! - и тащится со стоном, сгибаясь в три погибели, к выходу, опасливо озираясь назад. Но опасаться нечего: вся банда занята. Собралась у нар, на которых отдыхает человек. Он лежит наверху под одеялом, и даже самый дикий окрик не выводит его из олимпийского спокойствия.
- Ну, подлюга, ты у меня попляшешь! - орет староста и, подняв дубинку, дает знак к наступлению. На лежащего сыплются удары.
“Дрын ходил по нем”, - говорят в таких случаях колымские барды. Бьют, отталкивая друг друга, ругаясь истошно и безобразно. Потом вопль - кто-то в пылу боя ударил нарядчика по плечу. Одна дубинка разлетается на куски. Жертву стягивают с нар, бросают на пол, топчут каблуками, тычут концом дрына в пах, в лицо... Избиение идет теперь тихо, сосредоточенно, слышны только удары и треск ломающихся ребер.
- Зря вы так стараетесь, - раздается вдруг голос дневального Федорова, вернувшегося из столовой.
Он ставит на сколоченный из ящиков стол котелок с чаем, а на клочок газеты кладет ломоть хлеба и две большие селедки. Истязатели оторвались от своей жертвы и повернулись к Федорову.
- Он еще ночью отдал концы, только лепилу (лекпом, помощник лекаря, фельдшер - C.Б.) позвали в общежитие к вольному, не успел подать список для морга. Напрасно мучили покойного, хлопцы.
Нарядчик вертит в руке свой незаменимый инструмент - алюминиевую трость с набалдашником, которая бьет не хуже дубины, и смотрит с недоумением на Федорова, старого рецидивиста, опору лагерной дисциплины и многолетнего, заслуженного дневального, потом на труп, который лежит на песке с раскинутыми руками и разбитой головой на неестественно вытянутой и повернутой набок шее, и наконец на своих помощников, которые стараются, подражая предводителю, держать по возможности изящно свои увесистые дубины. Вдруг староста разражается зычным, раскатистым смехом. Вслед за ним хохочут и остальные. Нарядчик хлопает себя тростью по сапогам и от смеха краснеет, как рак. Они смеются до упаду, с надрывом, смеется теперь и Федоров, положив руки на тощий живот, смеется, издавая странные булькающие звуки, однорукий китаец, его помощник. Слыханное ли дело: Сухомлинов, опытный нарядчик, о котором знает любой колымчанин, хотел заставить мертвеца идти на развод! Над этим завтра будет смеяться вся Тенька (лагеря на золотых приисках реки Тенька - С.Б.). Первый же этап разнесет эту весть по всей Колыме, и через месяц о ней будут рассказывать под общий хохот на Чукотке, на Яне. Смех и грех - первый раз избиение никому не причинило боли, пострадал лишь нарядчик от своих же...
Колымский юмор - палка о двух концах! Но я и теперь смеюсь - имею на это право. Ведь я все же остался жив!