Русская мысль и русская философия
Данный текст надо рассматривать как некое целое со статьей «Шиизм как русский проект» (начало здесь, продолжение здесь)
При беглом взгляде на индоевропейские народы обнаруживается, что все они создали свои философии. Только один великий народ из этой семьи не имел собственной философской школы - русский. В этом плане он «вываливается» из индоевропейской семьи и смыкается с семитами, которым также чуждо философское мышление.
Почему славянский сегмент индоевропейской общности, оказавшийся способным построить великое государство, литературу, поэзию, не породил ничего даже отдаленно напоминающего собственное философское здание? Этот момент не случайный, здесь запрятана некая «судьба народа». Великий народ, не создавший своей философии, предназначен для чего-то другого. Он предназначен для религии.
В чем разница между философией и религией? Если под религией понимать авраамическую парадигму (а она и есть религия по преимуществу), то линия дискурса здесь идет «сверху вниз», тогда как в философии она поднимается «снизу вверх». Иначе говоря, религия построена на Откровении Бога - людям; затем уже, исходя из Его воли, зафиксированной в фундаментальном Тексте, люди начинают проводит работу по интерпретации этой воли, дабы приблизиться к наиболее правильному ее пониманию. Тогда как в философии, наоборот, человек, исходя из собственных внутренних ресурсов, выстраивает некую картину мира и божества, которая представляется ему наиболее убедительной и логичной. То есть в первом случае опорной точкой становится Бог и Его воля (Текст), во втором - человек и его Разум. И этот разрыв фундаментален, его ничем не заполнить. В религиозной парадигме Смысл приходит «извне», из вышестоящей сакральной инстанции, в философской - создается самим человеком из собственных ментальных источников.
Согласно Хайдеггеру, история Западной Европы была не чем иным, как результатом развертывания этапов философского мышления. Из грез разума, возникающих внутри самой человеческой субстанции, - из этого единого луча рождаются многочисленные проекции на плоскость реальности - техника и государства, искусство и экономика, войны и поэзия. Но подоплекой, внутренней изнанкой этих многообразных форм являются гештальты разума, разворачиваемые им из самого себя. Философия на Западе была судьбой. Именно она являлась нервом общества, проектирующим его перспективы, пронизывающим своим пониманием все его поры. Она переживала баталии и схватки, взлеты и падения, имела своих генералов и солдат, государства и партии. Философия являлась несущей конструкцией Запада, его основной струей, бьющей под максимальным напором, от которой во все стороны разбегались тысячи более мелких струй.
Совершенно иную структуру истории и общества мы видим там, где смыслы развертываются из одного фундаментального и неизменного Текста. Здесь все остальное, по сути, становится лишь комментарием к такому Тексту. В данном обществе также может существовать «философия» - как она была и есть в исламском мире, - но только в виде одной из разновидностей комментария. В «философских» же обществах она была самим Текстом, а автономный человеческий Разум - Богом, пишущим этот Текст. Философия в религиозных обществах - средство, а не судьба.
В этом плане индийские верования, отметим в скобках, являются не столько религиозными, сколько философскими (по крайней мере, в том виде, в каком мы их знаем сегодня). Индуистские системы - это не Откровение, а скорее человеческие спекулятивные построения, вроде системы Гегеля. В основе их лежит такой Текст, как Веды, который, возможно, в основе своей являлся подлинным пророческим посланием, но философия победила тут религиозный принцип и навязала свою логику.
Оба типа общества - религиозный и философский - обладают своей гармонией, своей органической структурой, каждый имеет особую логику развития. Более того: религиозный тип, как очевидно сегодня, оказался более живучим и устойчивым, хотя и неспособным порождать фаустовскую динамику, которая позволяла бы конкурировать с философским на уровне вторичных проявлений, вроде техники и организации. Самый великий западный философ двадцатого века констатировал смерть философии, истощение Бытия и наступление ночи Запада. Это и есть последний вывод, к которому приходит любое философское мышление, даже самое грандиозное из всех, - после двух с половиной тысяч лет своего развития. То есть «нормальным» является только один тип общества - религиозный, центрированный на Тексте, тогда как развитие «философских», автономных типов надо рассматривать как некую мутацию, эксперимент, приводящий в конечном итоге к странным и неоднозначным результатам. И, насколько можно понять по ныне существующему западному обществу, у него два выбора - либо трансформироваться в нормальное общество Текста, либо исчезнуть. Возможно, это и надо понимать под «Другим Началом», о котором рассуждал Хайдеггер как о «прыжке» в сторону и прочь от западной метафизики. И тем не менее за две с половиной тысячи лет своего существования эта цивилизация двигалась по пути настойчивого и последовательного развития своей глубинной основы, своей «судьбы», пусть даже эта судьба была гибельной и катастрофичной.
Но при первом же взгляде на Россию мы обнаруживаем полное отсутствие какой-либо исторической гармонии, какого-либо стройного развития из своего собственного внутреннего ядра. И связано это с тем, что Россия, относясь к религиозному типу общества, оказалась лишена своего Текста. Показательно, что ей удалось достаточно успешно освоить вторичные проявления Запада - технику, искусство, литературу, элементы общественной организации, - но она потерпела полный крах в попытках овладеть его Логосом, то есть философией как системой автономного саморазвертывающегося мышления, проектирующего все эти вторичные проявления. Причина состоит в том, что ядро русского общества типологически является совершенно иным - не философским, а религиозным, - и оно органически отторгает западный Логос как чужеродное тело.
Нельзя сказать, что время русской философии не пришло. Оно никогда и не настанет. Интересно, что, общаясь с семитами, с арабами, сталкиваешься с такой же ситуацией - араб, даже самый мыслящий и образованный, испытывает подсознательное презрение к философии. Это нечто заложенное в крови, некий ген - то, что он сам даже может не понимать. Так он чувствует, что в судьбе его народа, его человеческого типа заложено нечто другое.
Если мы возьмем так называемых «русских философов», вроде Соловьева или Бердяева, то, помимо случайности и вторичности их мыслей, обнаруживается следующее: воспроизводимый ими тип сознания является совершенно не философским, а религиозным. Это текстуальный тип сознания, не находящий для себя должного применения и потому рядящийся в философские одежды. Например, основной темой Соловьева был образ «святой Софии», полностью выпадающий из столбовой дороги европейского дискурса того времени. Рассуждения о «Софии-премудрости Божией» и «Всеединстве» выглядели по меньшей мере нелепыми и «чудными» на фоне западной философии, приближающейся к Ницше и апофеозу нигилизма. Можно привести в пример также Федорова с его «всеобщим воскресением мертвых», которое он собирался осуществить с помощью достижений современной науки. Или пьяные метания Бердяева от одного «последнего вопроса» к другому. Или Флоренского с его «стилизованным христианством». Или «третий завет» Мережковского. И т.д.
Во всех этих случаях мы имеем перед собой работающие вхолостую структуры религиозного сознания, лишенного своего сакрального Текста и пытающегося заново обрести утраченную сакральность в философии. Не случайно тот же Бердяев говорит, что Гегель в России был воспринят как религиозное откровение. Позднее то же самое произошло - уже на официальном уровне - с марксизмом.
Если бы эти люди пошли немного дальше, то им удалось бы докопаться до такого прозрения: практикуемый ими тип дискурса - это не только не философия, но в своей основе нечто противоположное философии, требующее другого языка и иного способа рефлексии. Если бы они поняли это, им удалось бы выразить заложенные в них потенции - «судьбу народа», - несравненно более совершенным образом, нежели они это сделали, заковав их в колючие понятия западного рацио. Тогда мы получили бы мышление, организованное совсем иначе, чем западное философское. Но для появления такого мышления необходим Текст, а его как раз и не существовало. Религиозное сознание без сакрального Текста - недоразумение, а попытка обрести такой Текст в автономной философии - недоразумение вдвойне.
Отсюда странное, химерическое впечатление, которое производят работы «русских философов» - сочетание неуместного бреда, сбивчивых и алогичных выбросов мысли, интуитивных кусков, на скорую руку слепленных в единое целое с помощью средств западного рационального дискурса и при поверхностном использовании его понятийных инструментов. Это не исследование, и не трактат, и не толкование, а некий невнятный жанр, пародирующий все перечисленные.
Отметим, что на личном уровне такая жизнь в режиме шизофренической раздвоенности приводила к тому, что большая часть русских философов страдала психическими расстройствами. Можно встретить какие угодно странности, но «сумасшедший философ» - это совершенный нонсенс. Правда, Ницше в финале также закончил помешательством, но проистекало это из совсем других причин - невозможности для индивидуальной психики вынести груз тотального нигилизма, к которому вплотную подошло западное рацио.
Самым оригинальным из русских философов был, пожалуй, Розанов. В отличие от Соловьева или Бердяева, его произведения (хотя и не все) по крайней мере интересно читать, и они действительно содержат некую «идею», определенное послание. Однако послание это специфического рода - оно состояло именно в том, что случайность и «неуместность» русской философии возводится здесь в норму и эталон. В отличие от неуклюжих и подражательских попыток строить «большую систему», вроде соловьевской, Розанов выдает бредовые клочки, обрывки, никак не систематизированные афоризмы, на заднем плане которых маячит все та же русская страсть к Сакральному, которой мешает развиться в нечто своеобразное и значимое только одно - отсутствие Текста. Розанов делает принципом своей философии отсутствие всякой философии. Его философия - это философия без философии, мысле-галлюцинация, не стесняющаяся быть таковой и прямо заявляющая об этом. Бессознательный бэкграунд этого составляют мощнейшие энергии подавленного сакрального начала, которые не находят адекватного выхода на дневного уровне, приводя к парадоксальным гримасам и семантическому юродству. В отличие от своих предшественников, Розанов, по крайней мере, честен - отказываясь от имитации «серьезного философствования» - невозможного в России, - он «идет чай пить».
Подобное же явление «философствующего юродивого» мы встречаем сегодня в виде Д. Галковского - с одной стороны, «сурьезного» западника, с другой - самопародиста и оригинала. При всем его стремлении казаться «настоящим западным человеком», что опять-таки выглядит «чудаковато» в эпоху апокалиптического коллапса и скандального вырождения самого Запада, он представляет собой имитационный муляж на европейскую мысль, из которой воспринял несколько примитивных схемок, вроде дихотомии «Восток-Запад» и конспирологию «английского заговора» - концептуальный уровень, с которым не пустили бы и на порог философской кафедры какого-нибудь заштатного немецкого университета. Все остальное - это поток такой же бессвязной болтовни, напыщенного самомнения, сваленных в кучу бесформенных химер - догадок, припадков, ассоциаций и пародий, - из которых составлено, например, его главное произведения «Бесконечный тупик». Стремление выглядеть «более белым, чем самый белый человек», напоминающее гарлемских нигеров, выпрямлявших себе волосы и осветлявших кожу, - это делает работы Галковского пронизанными ядовитым духом самонасмешки. Безнадежность замысла вырастает в издевательство над самим собой, окружающими, всем миром - жест саморазрушения. Если Розанов выражает невозможность русской философии на уровне эстетично оформленного и естественного бреда, то Галковский делает это в форме саркастической самодеструкции. Его заслуга состоит в одном - окончательной демонстрации невозможности русской философии - демонстрации, внушающей отвращение к самому этому замыслу.
Русское мышление - которое не надо путать с «русской философией» - возможно исходя из движения «сверху вниз», от Бога к людям, при центральной роли Текста и Наделяющего, Медиатора. Русское мышление возникнет как герменевтика святости, на которой построен мир, и власти - ее суда, ее судьбы: власти Бога, власти Наместника, власти человека. Принципы, на которых будет построено такое мышление, прямо противоположны исходным векторам западной философии. Скорее его можно назвать «русской теологией» - в самом глубоком и судьбоносном значении этого слова. Вместе с ее бездонными перспективами вступает в действие Другое Начало.