ПРОЩАЛЬНОЕ ПИСЬМО АНДРЕЯ МАТВЕЕВА
Прощальное письмо к Илье Кормильцеву
от Андрея Матвеева (dal_martin) -
друга Ильи, уральского писателя, поэта и эссеиста.
Текст предоставлен автором.
Прощальное письмо
Здравствуй, Илья!
Я пытаюсь написать тебе это письмо с того самого 4-го февраля, как мне позвонил Харитонов, и сказал, что все, тебя больше нет, ты умер.
Мы все уже были готовы к тому, что это произойдет, не сегодня - так завтра, хотя…
Хотя честно скажу, что никто из нас так и не мог поверить до конца, что это должно случиться, но это случилось.
Прости, что я не полетел на похороны, я не буду вдаваться в причины, может тогда, когда мы опять встретимся, и ты спросишь об этом, я отвечу тебе, хотя ты и так ведь все знаешь.
Мы все всё знаем друг про друга, мой компьютер до сих пор забит твоими письмами, и файлами, которые были предназначены для отправки тебе.
Есть даже фотографии, их немного, помнишь вот эту?
Если посмотреть в «свойства», то в них четко обозначена дата - 4-го августа 2005 года, опять эта цифра, хотя стоит ли искать тут какой-то нумерологической мистики?
Ты недавно прилетел из Перу и показывал мне снимок за снимком, рассказывая, как там все было, в этой загадочной стране на том краю света.
А я ел роллы, которыми ты меня угощал, знаешь, я пишу сейчас все это, а в голове сплошной раскардаш.
Может, потому, что в последний год твоей жизни мы вдруг перестали общаться, такое ведь часто бывает, когда близкие-близкие люди перестают общаться из-за каких-то идиотских причин. Концепты, идеология, весь этот бред, который аннулируется потом смертью одного из них. Но уже ничего не вернуть назад, взрыв произошел, радиоактивный пепел посыпался с неба, засыпал прошлое, вызвал лучевую болезнь памяти, и лишь пустое пространство, по которому медленно тащатся призраки, бестелесные и безмолвные, я ведь тоже сейчас стал для тебя таким призраком, Илья!
Когда мы только познакомились, то мы пили портвейн и зачем-то говорили о Мандельштаме - ты можешь вспомнить, когда это было? Нам обоим еще не было тридцати, выжженная поляна памяти покрывается странными, неземными растениями, каждое из которых - тот или иной момент нашей совместной с тобой жизни.
А было ее больше, чем двадцать лет!
Я не хочу писать сейчас тебе о рок-н-ролле, как и о политике, об идеологии, о Путине и о Лимонове. И об «Ультра.Культуре», хотя ты был издателем в ней и моих книг, тоже не хочу. Это вне той выжженной поляны, из какой-то иной реальности, другого мира, который я не люблю.
Лучше вспомни, как мы ездили в Коркодино - это было в 1989-м году, вы с Мариной только что купили там дом, да даже не дом, развалюху с участком. Три с половиной часа на поезде, а потом ты выходишь в раю, где тишина как на пасторальных открытках, пока не открываются уши, и ты начинаешь слышать, как поют птицы и жужжат насекомые, все эти шмели и им подобные, то ли пчелы, то ли посланцы иных планет.
В первый же вечер мы потащились в лес, он был странным, не то, что дремучим, но было в нем что-то заповедное, как то принято говорить о подобных местах.
Может, из-за того, что ты внезапно вспугнул косулю, она быстро пронеслась мимо нас, ломая сухие ветви валежника, а в небе, высоко-высоко, парил ястреб, вспомни про те места, Илья, может, тогда тебе сейчас станет полегче в твоем новом мире, есть ли в нем косули? А бабочки-аполлоны?
Если ты забыл, то напомню: следующим утром мы пошли - нет, не в поход. Назовем это модным словечком трекинг, хотя к вечеру мы собирались вернуться, а ведь трекинг - он всегда на несколько дней.
Ты со своим неуемным любопытством хотел обнаружить то самое озеро, откуда вытекает река Чусовая, вобрать его в себя, как часть того мира, что был расположен вокруг.
Мы вышли рано, не было и восьми. И минут через двадцать мы оказались с тобой на поляне, тогда мне показалось, что Элизиум должен быть чем-то похож на это огромное поле ромашек, над которыми плавно и словно бы нехотя порхали сотни, если не тысячи, бабочек-аполлонов, больших и прекрасных в своей утренней красоте, кремоватые крылья с красными пятнышками, Parnassius apollo - так эти чешуекрылые зовутся на латыни, которую, в отличие от меня, ты хорошо знал, как и много других языков, английский, французский, итальянский и прочие, я же только английский, да и то на уровне «From where you from?»…
Иногда мне снится, что мы снова с тобой на той поляне, в этом Элизиуме, где бабочки в восходящих потоках теплого воздуха разноцветной живой стеной поднимаются к солнцу, которое еще не печет, как это случится через пару часов, когда, набродившись по лесу, мы выползем к озеру и окажемся на берегу, где и будем валяться, иногда забредая в приторно-теплую воду, потом снова ложась на песок и ведя какой-то бессмысленный и смешной разговор, лишенный пафоса поздних лет нашей дружбы, ты помнишь тот день, Илья?
Идиотское письмо получается у меня. Нет, чтобы вспомнить о каких-то насущных проблемах бытия, которые ты пытался решить, провоцируя при этом весь мир, до которого мог достучаться. А в голову лезут всякие бабочки и косули, и тихие разговоры совсем о другом, например, о китайской кухне, или же твои рассказы об Италии, помнишь, как ты привез свой первый лэптоп? Несуразный такой агрегат, намного больше современных ноутбуков, у тебя его отобрали потом какие-то гопники, когда ты под утро шел домой с автобуса из аэропорта, прилетев из Москвы - тогда ты жил еще в Бурге, так и хочется добавить: давно это было!
Действительно, все это было давно, даже твоя смерть - ведь и про нее через какое-то время начнут говорить: Кормильцев - он давно уже умер, год, два, десять лет тому назад…
И никто из тех, кто бился в истерике и плясал на твоих костях, - есть ли что худшее, чем все эти вопли! - так и не понял, что в тебе было главным, как не знаю этого и я, как не знает никто из нас даже про себя самого, что же в нем основное, тот стержень, ради которого он некогда появился на свет.
Для меня тебя даже не два, и не три, есть тот, про которого я бы хотел забыть навсегда, хотя это не ты, точнее, не тот ты, которого я любил и люблю, наконец-то я понял, что я хочу сказать тебе этим письмо - что любил и люблю, а все остальное всего лишь временный морок, наваждение мрака, порождение безумного мира, в котором нам с тобой выпало жить…
Когда я узнал, что ты болен, и позвонил тебе в Лондон, ты сказал: - Ну, наконец-то вспомнил!
А я и не забывал, и никогда не забуду, ты столько раз бывал в моем доме, что до сих пор твой голос то на кухне, то в кабинете, то в гостиной, вот мы сидим и пьем чай с беляшами, приготовленными Натальей, а сколько ты сам готовил на нашей маленькой кухне, но опять же - не в этом дело, просто мне тебя не хватает, знаешь, все это время, с 4-го февраля, с дня твоей физической смерти, я пытался сказать тебе что-то очень важное, но кто-то отсек острым скальпелем ту часть, где живут слова, и лишь сегодня я вдруг собрался, и сел с утра за компьютер, наверное, все дело в фотографии, где мы сидим в японском ресторанчике, и ты рассказываешь мне про Перу…
Мы до сих пор там с тобой сидим, как до сих пор идем по той поляне, полной бабочек-аполлонов, и занимаемся организацией рок-клуба, и ты недавно позвонил мне, сказав, что дочитал «Летучего Голландца», и хочешь его издать, а еще каких-то пять минут назад раздался новый звонок - ты только что написал текст песни, «Скованные одной цепью», хочешь, я его прочитаю, сначала тебе, потом Наталье. Славе она должна понравиться, это крутая песня!
Когда я узнал, что ты болен, я сразу же позвонил Славе, хотя вы тогда были в ссоре - но какие могут быть ссоры, когда человек умирает!
«Девятый скотч за одну эту ночь…»
Вы были лучшим тандемом, который можно только было придумать, даже не придумать, свести вас мог только Бог.
А все, что потом - это уже от лукавого, дьявол рядом, он бродит кругами и ищет, как бы уничтожить любовь!
Письмо получается длинным, наверное, ты уже устал его читать.
Спасибо тебе за дружбу, пусть даже она была странной, но стоит ли сейчас вспоминать о каких-то дурацких обидах, у тебя их ведь тоже было не меньше…
Последний раз мы виделись с тобой 23-го февраля 2006 года. Сидели в «Ирландском дворике», я ел стейк, ты - утиную грудку, мы смеялись, менялись соусами, все было прекрасно, тогда тебе уже удалили миелому, только об этом мало кто знал.
Ну а затем мы вдруг оба перестали друг другу писать, отчего? Видимо, все тот же лукавый, наворачивая круги и играя в свою игру, решил, что так нужно, только вот нас не спросил, потому я пишу тебе лишь сейчас, дорогой мой Илья.
Та часть души моей, в которой ты жил, пуста. Там черная яма, зловещая, бездонная дыра. И ничем не заглушить в памяти твой уже безмерно слабый, исчезающий навеки голос в телефонной трубке: - У меня нет времени больше говорить о мелочах!
Это был наш последний разговор, я спросил, как ты сегодня себя чувствуешь.
Дурацкий вопрос и совершенно справедливый ответ: ты уже знал, как ты на самом деле себя чувствуешь.
Я не знаю, каким образом дойдет до тебя это письмо, есть ли такая небесная почта, которая сможет его переслать.
И еще повторю: я любил тебя и люблю, а все остальное неважно.
Обнимаю, целую,
твой Андрей.
от Андрея Матвеева (dal_martin) -
друга Ильи, уральского писателя, поэта и эссеиста.
Текст предоставлен автором.
Прощальное письмо
Здравствуй, Илья!
Я пытаюсь написать тебе это письмо с того самого 4-го февраля, как мне позвонил Харитонов, и сказал, что все, тебя больше нет, ты умер.
Мы все уже были готовы к тому, что это произойдет, не сегодня - так завтра, хотя…
Хотя честно скажу, что никто из нас так и не мог поверить до конца, что это должно случиться, но это случилось.
Прости, что я не полетел на похороны, я не буду вдаваться в причины, может тогда, когда мы опять встретимся, и ты спросишь об этом, я отвечу тебе, хотя ты и так ведь все знаешь.
Мы все всё знаем друг про друга, мой компьютер до сих пор забит твоими письмами, и файлами, которые были предназначены для отправки тебе.
Есть даже фотографии, их немного, помнишь вот эту?
Если посмотреть в «свойства», то в них четко обозначена дата - 4-го августа 2005 года, опять эта цифра, хотя стоит ли искать тут какой-то нумерологической мистики?
Ты недавно прилетел из Перу и показывал мне снимок за снимком, рассказывая, как там все было, в этой загадочной стране на том краю света.
А я ел роллы, которыми ты меня угощал, знаешь, я пишу сейчас все это, а в голове сплошной раскардаш.
Может, потому, что в последний год твоей жизни мы вдруг перестали общаться, такое ведь часто бывает, когда близкие-близкие люди перестают общаться из-за каких-то идиотских причин. Концепты, идеология, весь этот бред, который аннулируется потом смертью одного из них. Но уже ничего не вернуть назад, взрыв произошел, радиоактивный пепел посыпался с неба, засыпал прошлое, вызвал лучевую болезнь памяти, и лишь пустое пространство, по которому медленно тащатся призраки, бестелесные и безмолвные, я ведь тоже сейчас стал для тебя таким призраком, Илья!
Когда мы только познакомились, то мы пили портвейн и зачем-то говорили о Мандельштаме - ты можешь вспомнить, когда это было? Нам обоим еще не было тридцати, выжженная поляна памяти покрывается странными, неземными растениями, каждое из которых - тот или иной момент нашей совместной с тобой жизни.
А было ее больше, чем двадцать лет!
Я не хочу писать сейчас тебе о рок-н-ролле, как и о политике, об идеологии, о Путине и о Лимонове. И об «Ультра.Культуре», хотя ты был издателем в ней и моих книг, тоже не хочу. Это вне той выжженной поляны, из какой-то иной реальности, другого мира, который я не люблю.
Лучше вспомни, как мы ездили в Коркодино - это было в 1989-м году, вы с Мариной только что купили там дом, да даже не дом, развалюху с участком. Три с половиной часа на поезде, а потом ты выходишь в раю, где тишина как на пасторальных открытках, пока не открываются уши, и ты начинаешь слышать, как поют птицы и жужжат насекомые, все эти шмели и им подобные, то ли пчелы, то ли посланцы иных планет.
В первый же вечер мы потащились в лес, он был странным, не то, что дремучим, но было в нем что-то заповедное, как то принято говорить о подобных местах.
Может, из-за того, что ты внезапно вспугнул косулю, она быстро пронеслась мимо нас, ломая сухие ветви валежника, а в небе, высоко-высоко, парил ястреб, вспомни про те места, Илья, может, тогда тебе сейчас станет полегче в твоем новом мире, есть ли в нем косули? А бабочки-аполлоны?
Если ты забыл, то напомню: следующим утром мы пошли - нет, не в поход. Назовем это модным словечком трекинг, хотя к вечеру мы собирались вернуться, а ведь трекинг - он всегда на несколько дней.
Ты со своим неуемным любопытством хотел обнаружить то самое озеро, откуда вытекает река Чусовая, вобрать его в себя, как часть того мира, что был расположен вокруг.
Мы вышли рано, не было и восьми. И минут через двадцать мы оказались с тобой на поляне, тогда мне показалось, что Элизиум должен быть чем-то похож на это огромное поле ромашек, над которыми плавно и словно бы нехотя порхали сотни, если не тысячи, бабочек-аполлонов, больших и прекрасных в своей утренней красоте, кремоватые крылья с красными пятнышками, Parnassius apollo - так эти чешуекрылые зовутся на латыни, которую, в отличие от меня, ты хорошо знал, как и много других языков, английский, французский, итальянский и прочие, я же только английский, да и то на уровне «From where you from?»…
Иногда мне снится, что мы снова с тобой на той поляне, в этом Элизиуме, где бабочки в восходящих потоках теплого воздуха разноцветной живой стеной поднимаются к солнцу, которое еще не печет, как это случится через пару часов, когда, набродившись по лесу, мы выползем к озеру и окажемся на берегу, где и будем валяться, иногда забредая в приторно-теплую воду, потом снова ложась на песок и ведя какой-то бессмысленный и смешной разговор, лишенный пафоса поздних лет нашей дружбы, ты помнишь тот день, Илья?
Идиотское письмо получается у меня. Нет, чтобы вспомнить о каких-то насущных проблемах бытия, которые ты пытался решить, провоцируя при этом весь мир, до которого мог достучаться. А в голову лезут всякие бабочки и косули, и тихие разговоры совсем о другом, например, о китайской кухне, или же твои рассказы об Италии, помнишь, как ты привез свой первый лэптоп? Несуразный такой агрегат, намного больше современных ноутбуков, у тебя его отобрали потом какие-то гопники, когда ты под утро шел домой с автобуса из аэропорта, прилетев из Москвы - тогда ты жил еще в Бурге, так и хочется добавить: давно это было!
Действительно, все это было давно, даже твоя смерть - ведь и про нее через какое-то время начнут говорить: Кормильцев - он давно уже умер, год, два, десять лет тому назад…
И никто из тех, кто бился в истерике и плясал на твоих костях, - есть ли что худшее, чем все эти вопли! - так и не понял, что в тебе было главным, как не знаю этого и я, как не знает никто из нас даже про себя самого, что же в нем основное, тот стержень, ради которого он некогда появился на свет.
Для меня тебя даже не два, и не три, есть тот, про которого я бы хотел забыть навсегда, хотя это не ты, точнее, не тот ты, которого я любил и люблю, наконец-то я понял, что я хочу сказать тебе этим письмо - что любил и люблю, а все остальное всего лишь временный морок, наваждение мрака, порождение безумного мира, в котором нам с тобой выпало жить…
Когда я узнал, что ты болен, и позвонил тебе в Лондон, ты сказал: - Ну, наконец-то вспомнил!
А я и не забывал, и никогда не забуду, ты столько раз бывал в моем доме, что до сих пор твой голос то на кухне, то в кабинете, то в гостиной, вот мы сидим и пьем чай с беляшами, приготовленными Натальей, а сколько ты сам готовил на нашей маленькой кухне, но опять же - не в этом дело, просто мне тебя не хватает, знаешь, все это время, с 4-го февраля, с дня твоей физической смерти, я пытался сказать тебе что-то очень важное, но кто-то отсек острым скальпелем ту часть, где живут слова, и лишь сегодня я вдруг собрался, и сел с утра за компьютер, наверное, все дело в фотографии, где мы сидим в японском ресторанчике, и ты рассказываешь мне про Перу…
Мы до сих пор там с тобой сидим, как до сих пор идем по той поляне, полной бабочек-аполлонов, и занимаемся организацией рок-клуба, и ты недавно позвонил мне, сказав, что дочитал «Летучего Голландца», и хочешь его издать, а еще каких-то пять минут назад раздался новый звонок - ты только что написал текст песни, «Скованные одной цепью», хочешь, я его прочитаю, сначала тебе, потом Наталье. Славе она должна понравиться, это крутая песня!
Когда я узнал, что ты болен, я сразу же позвонил Славе, хотя вы тогда были в ссоре - но какие могут быть ссоры, когда человек умирает!
«Девятый скотч за одну эту ночь…»
Вы были лучшим тандемом, который можно только было придумать, даже не придумать, свести вас мог только Бог.
А все, что потом - это уже от лукавого, дьявол рядом, он бродит кругами и ищет, как бы уничтожить любовь!
Письмо получается длинным, наверное, ты уже устал его читать.
Спасибо тебе за дружбу, пусть даже она была странной, но стоит ли сейчас вспоминать о каких-то дурацких обидах, у тебя их ведь тоже было не меньше…
Последний раз мы виделись с тобой 23-го февраля 2006 года. Сидели в «Ирландском дворике», я ел стейк, ты - утиную грудку, мы смеялись, менялись соусами, все было прекрасно, тогда тебе уже удалили миелому, только об этом мало кто знал.
Ну а затем мы вдруг оба перестали друг другу писать, отчего? Видимо, все тот же лукавый, наворачивая круги и играя в свою игру, решил, что так нужно, только вот нас не спросил, потому я пишу тебе лишь сейчас, дорогой мой Илья.
Та часть души моей, в которой ты жил, пуста. Там черная яма, зловещая, бездонная дыра. И ничем не заглушить в памяти твой уже безмерно слабый, исчезающий навеки голос в телефонной трубке: - У меня нет времени больше говорить о мелочах!
Это был наш последний разговор, я спросил, как ты сегодня себя чувствуешь.
Дурацкий вопрос и совершенно справедливый ответ: ты уже знал, как ты на самом деле себя чувствуешь.
Я не знаю, каким образом дойдет до тебя это письмо, есть ли такая небесная почта, которая сможет его переслать.
И еще повторю: я любил тебя и люблю, а все остальное неважно.
Обнимаю, целую,
твой Андрей.