Юрий Павлович Герман. Россия молодая.
книга прекрасна сама по себе, а цитата очень в тему:
".....Мужики собрались помирать не в шутку.
Женки выли в голос. Страшно было смотреть, как мужья - здоровые,
бородатые, краснощекие, жить бы таким и жить, - вдруг принесли в избу
долбленые тяжелые гробы для самих себя.
Женка Лонгинова, Ефимия, запричитала, кинула об пол пустой горшок,
горшок разбился вдребезги. Дети - сын Олешка да дочка Лизка - с интересом
заглянули в гроб, чего там внутри. Из гроба пахло свежей сосной.
- Стели! - велел Лонгинов.
- Чего стелить-то? - взвизгнула Ефимия.
- Ой, Фимка! - с угрозой в голосе сказал Лонгинов.
Бобыль Копылов, пыхтя, тащил второй гроб - обмерзший, пахучий, тоже
долбленный из целой сосны. Кузнец ему помогал. Ефимия, остервенев, взяла в
руки помело, закричала истошно:
- Чтобы духу вашего не было, чтобы не видела я срамоты сей поганой!
Неси вон гробы, иначе кипятком ошпарю, нивесть чего сделаю!
Лонгинов сел за стол, подперся рукою, Кузнец сверкнул на Ефимию
глазами, она не испугалась, замахнулась помелом. Дети, Олешка с Лизкой,
раскрыв рты, смотрели из угла на расходившуюся мамыньку, на присмиревшего
отца. Мужики посовещались. Кузнец предлагал идти помирать в избу к
Копылову, он бобыль, там никто не помешает святому делу.
- Не топлено у него! - сказал Лонгинов. - Заколеешь десять раз до
страшного суда. Не пойду!
- Натопим! - пообещался Кузнец. - А не натопим - все едино. О чем
мыслишь, нечестивец.
- Натопим, натопим! - закричала Ефимия. - Чья изба-то, его? Он
захребетник, шелопут, Федосей проклятущий, от всякого дела отстал, лодырь,
сатана, одно знает - добрых людей смущать...
И вновь двинулась с помелом на Кузнеца.
Он вышел на крыльцо, от греха подальше, на скорую руку помолился,
чтобы не побить скверную женку. Но от молитвы на душе не полегчало. Злобно
думал: "Это я-то захребетник? Столь натрудиться, сколь я, - ни един рыбак
не сдюжал. Захребетник! Дожил! Ну, ништо, помру, вот тогда припомнишь..."
Пришлось нести гробы в нетопленую, промерзшую избу Копылова. Покуда
работали - ставили домовины на лавки и столы, - взопрели, Лонгинов
повеселел, сказал Кузнецу:
- Фимка-то моя! А? Золото женка! Пугнула тебя метлою...
Кузнец сердито хмыкнул - нынче не следовало болтать лишнее. Копылов
раздувал огонь в печи. Олешка и Лизка, босые, прибежали сюда по снегу -
смотреть, как мужики помирать собрались, стояли у порога, посинев от
холода, толкали друг друга локтями.
- Слышь, ребятишки! - сказал Лонгинов. - Слетайте духом к мамке, пусть
какую-нибудь рогожку даст - постелить...
Олешка и Лизка стояли неподвижно.
- Ну ладно, не надо! - вздохнул Лонгинов.
Дрова в печи разгорелись, Копылов куда-то убежал. Лонгинов и Кузнец
сидели друг против друга, вздыхали. Ребятишки подобрались поближе к огню,
перешептывались. Кузнец вынул "Книгу веры" - стал читать вслух слова:
- Он же, Максим Грек, о зодии и планет глаголет: еже всяк веруяй
звездочетию и планетам и всякому чернокнижию - проклят есть. Книги
Златоструй Маросон - сиречь черные - прокляты есть. Беззаконствующий завет
папежев Петра Гунгливого, Фармоса и Константина Ковалина еретика,
иконоборца - проклят есть...
Копылов все не шел.
- Строгая книга твоя, - молвил Лонгинов, - ругательная!
- Молчи! - велел Кузнец.
- А кого в ей поносят - не разобрать, - опять сказал Лонгинов. - Как
говорится - без вина не разберешь...
- Ты слушай смиренно! - приказал Федосей.
Лонгинова сморило, он подремал недолышко, проснулся оттого, что с
грохотом отворилась дверь: Копылов, разрумянившийся от бега по морозу,
принес штоф вина, хлеба, копченую рыбину. Кузнец хотел было заругаться,
Копылов не дал:
- Ты не шуми! - сказал он строго. - Мы, брат, не праведники, мы
грешники. Нынче в гроба самовольно ложимся, чего тебе еще надобно? Сам не
пей, а нас не неволь. И в книгах твоих ничего об сем деле не сказано -
может, Илья с Енохом сами пьющие...
Кузнец плюнул, отворотился в сторону, не стал глядеть. Лонгинов и
Копылов выпили по кружечке, завели спор, как надобно брать нерпу, каким
орудием сподручнее. Дети, угревшись у печки, заснули, Лонгинов не смог их
добудиться, закутал в армяк, понес домой.
- И в гроб лег, а все винище трескает! - молвила всердцах Ефимия. - У
других мужики как мужики, а я одна, горемычная, маюсь с тобой, с аспидом...
Лонгинов вздохнул: жалко стало Фимку.
На печи завыла вдовица покойного брата. Дети проснулись, тоже
заревели. Лонгинов слушал, слушал, потом взялся за голову, закричал бешеным
голосом:
- Не буду помирать, нишкни! В море такого не услышишь, что в избе...
Ефимия сразу перестала ругаться, поставила мужу миску щей, отрезала
хлеба. Глядя, как он ест, утирала быстрые слезинки:
- Не станешь более помирать, Нилушка?
Он молчал.
Ефимия пообещалась:
- Ну, сунется твой праведник, живым не уйдет...
Кузнец с Копыловым ждали долго, Лонгинов все не шел. Копылов широко
зевнул, кинул в гроб полушубок, лег. Кузнец лег в соседний, рвущим душу
голосом завел песню:
Древен гроб сосновый,
Ради меня строен...
Копылов опять зевнул.
- Ты не зевай, - со всевозможной кротостью молвил Кузнец. - Ты выводи
за мною...
- Я, чай, в певчие не нанимался...
- Поговори...
- А чего и не поговорить напоследки-то. Там - намолчимся.
- Пес! - выругался Кузнец.
- Я пес, да не лаюсь, а ты праведник, да гавкаешь...
Дрожащим от бешенства, тонким голосом Кузнец запел сам:
Я хоть и грешен,
Пойду к богу на суд...
- Заждались тебя там, - сказал Копылов с насмешкою. - Небось,
сокрушаются: и иде он, любезный наш Федосеюшка?
- Ослобони от греха! - взмолился Кузнец. - Убью ведь...
- Да я для разговору...
И погодя спросил:
- Так во сне и преставимся? Или как оно сделается?
Федосей не ответил, только засопел сердито.
Проснувшись, Копылов рассердился, что застыл в гробу, мороз лютовал
нешуточный.
- Иди, дровишек расстарайся! - велел Кузнец.
- А ты тем часом отходить станешь?
- Мое дело...
- Пожрать бы? - с сомнением в голосе молвил Копылов.
Поискал топора и вышел во двор.
Утром лонгиновские Олешка с Лизкой прибежали посмотреть, как соседи
помирают. Кузнец, лежа в своем гробу, сердито молился, Копылова в избе не
было. Лизка осмелела, подошла к Кузнецу поближе, спросила тоненьким
голоском:
- Дядечка, а где соседушка наш - Степан Николаич?
Кузнец ответил нехотя:
- Дровишек пошел поколоть, студено больно...
- А наш тятя сети чинит, - стараясь перевеситься через край гроба,
сказал Олешка. - Мамка евону одежу всю спрятала, чтобы помирать не ходил.
К вечеру Кузнец вылез из гроба, стал от стужи приплясывать по избе.
Копылов так и не пришел. Нисколько не отогревшись, Кузнец постучался в избу
Лонгинова, Ефимия его не впустила. Надо было уходить, искать других
мужиков, вновь готовиться к смертному часу. Творя молитву от злого
искушения, вскинув за спину тощую котомку, Кузнец зашагал по скрипящему
снегу вдоль вечерней улицы. Возле Гостиного двора он встретил Копылова -
тот бежал по утоптанной тропинке, озабоченный, с сухой рыбиной подмышкой.
Кузнец, завидев беглого, не удержался, облаял его мирскими словами. Копылов
сказал в ответ:
- Нонче, брат, не помрешь так-то даром. По избам солдаты пошли,
народишко имают - цитадель строить против свейского воинского человека.
Всех берут - подчистую. Ежели готовый покойник - того не тронут, а которые
еще дожидаются страшного суда - тех берут. Давеча на торге говорили, я
слышал: Фаддейку Скиднева забрали - он шестеро ден в гробу лежал.
Кузнец слушал хмуро, на Копылова не глядел.
- Как будем делать? - спросил Копылов.
- Я-то уйду от них! - молвил Кузнец. - А ты как - твое дело.
- Не уйдешь! На рогатке возьмут.
Кузнец насупился, пошел своей дорогой.