Конармия
Если с утра прочитать рассказ из «Конармии» Бабеля, становится лучше. Безупречный слог хорошо на меня действует, будоражит. Бебеля нужно вчитывать и нужно перечитывать. Удивительным образом хорош: я редко перечитываю, а Бебеля могу. Хочу даже. Такая лукавая вязь слов, красивая до невмоготы. Мог жешь, а от чего пошло. Йосю, еврейского общипана с горящими глазами, Горький в люди отправил, жизни набираться. Перелистнёшь, а там уже эти отмороженные казаки с чеченскими шашками, джигитуют на рысях. Коновязи, вдовы, сироты, кони, пулеметы, местечки, синагоги и раввины, евреи в рваных лапсердаках . Атаки, удаль и срамота сражений. Обозы, хаты, какое-то вечно падающее в галицийскую грязь и кровь небо. И все это такими лаконичными штрихами, зарисовками, что непонятно как в буквы можно столько образа вложить. Даже хочется спросить: небо что ль там такое особенное? Или это компенсаторное: ведь коротка дорожка от величественной красоты жизни до полной ее ничтожности; когда портки на пленном важнее его жизни. Как на любой затяжной войне, человек пропитывается фатализмом, обратной стороной которому - дикое спокойствие: сегодня есть, завтра нет. Смачно все описано, густо, прямо из самой глубины разудалой конармеской жизни, где четырехглазого Йосю каждый божий день могла шляхта порубать, или свои казачки прировнять за здорово живешь. И жизнь в грошь, и помирать нельзя - кто же к Горькому вернется с терновым литературным венцом. С навсегда покалеченной войной психикой. Или «Конармия» стал как раз отдушиной-исповедью? Чтобы наконец уснуть, а не мучиться кошмарами.
«Деревня плыла и распухала, багровая глина текла из ее скучных ран. Первая звезда блеснула надо мной и упала в тучи. Дождь стегнул ветлы и обессилел. Вечер взлетел к небу, как стая птиц, и тьма надела на меня мокрый свой венец. Я изнемог и, согбенный под могильной короной, пошел вперед, вымаливая у судьбы простейшее из умений - уменье убить человека»
+ потрясающие иллюстрации "Конармии" художника Антона Ломаева.