О святом. Часть первая
Начало
Посвящается Вере. У нее день рождения сегодня.
Оценки за первую четверть в первом классе не выводили. К Новому году вывели сразу за полугодие. К тому времени я была уже октябренком, вполне таки способным выполнить заповедь “Октябрята - прилежные ребята”.
“Я ударница!” - объявила я бабушке, придя из школы домой с табелем в портфеле, радостная, розовощекая, дышащая свежим морозом. Мама была на работе, больше хвастаться не перед кем. Бабушка прислонила к стенке ухват, которым вытаскивала из печи противень с пирогами. “Да ну-уу? - похвалила меня, хоть и не без подковырки, - а кабы отличница?” Бабушка, еще с тех пор, как я молитву запомнила наизусть с одного раза, считала, что способностей у меня выше крыши, не по зубам средней школе в рабоче-крестьянском районе, у меня ведь отец “вон какой непростой”, а я “вся в него”. Да и мои старшие сестра Ирина и брат Олег, по слухам, из четверти в четверть приносили пятерки одни. У меня ж, тем не менее, пять лишь по пению и по математике, по остальным предметам четыре, поведение примерное.
Новый год провела я у тети Клавы, ела там вкусные плюшки и сухари, вырезала гирлянды из цветной бумаги, играла с Лениными картонными модницами, носила записки от нее к Сушенцовой в соседний подъезд. В новогоднюю ночь, не дождавшись Курантов, я заснула на “Операции ‘Ы’”. Разбудил выстрел хлопушки - я открыла глаза - свет выключен в комнате, лишь на елке помигивают огоньки, да мерцает в углу лиловатым экраном “большой” телевизор Крым. На столе - пироги, холодец, пробка с проволокой от шампанского, полбутылки выдохшегося лимонада, круглая ваза с остатками “Каракума”, ирисок, карамели “Фруктовой”, куча фантиков от “Мишек на Севере”, скорлупа грецких орехов, кожура мандаринов, ленточки серпантина, недоеденный оливье, припорошенный конфетти. Лена ушла к Сушенцовой, тетя Клава и дядя Петя похрапывают на кровати в углу, Людмила где-то целуется с Юрой Мальцевым, не видно их, Серега настраивает катушечный магнитофон, чтобы записать “Голубой Огонек”.
А шестого января мы уже с Верой играли себе увлеченно в такую захватывающую игру, что прервать ее даже в поздний час, когда меня позвали домой, оказалось немыслимым просто. “Я останусь тут ночевать!” - заявила я маме: подобные решения, даже спонтанные, возражений у наших родителей, как правило, не вызывали, уж во время каникул в любом случае. Но мама сказала вдруг: “Нет!” Вера разревелась. Тетя Галя погладила ее по голове и попыталась утешить: “Сегодня не надо Тане у нас ночевать, доченька. Вот маленького рожу, тогда посмотрим”. Тетя Галя была на сносях.
На утро 7-го родила она богатыря: “На три девятьсот - почти четыре кило!” - повторяли в родне то и дело. Его как-то сразу назвали Олежкой, и все нарадоваться не могли, даже Вера быстро преодолела свое изначальное разочарование: она ждала сестренку Ларису. Бабушка светилась от счастья: “Миленький! Да ведь в какой день родился-то!” Аля ликовала: “Мальчик! Мальчик!” - уже было ясно, что она его любит сильнее, чем меня, и даже больше, чем Веру, пожалуй, лишь за то, что ребенок мужского пола. И дядя Леша, словно не верил: “Да ведь сын у меня! Сын! Младенец...” (Он Олежку до самого взрослого возраста так младенцем и называл.) Тетя Галя счастливо вздыхала: “Ну теперь-то хоть Лешка пить бросит…” Обещал ведь, иначе она не решилась бы на второго ребенка. А Лешка тут же в стельку напился от счастья, пока жена и младенец находились в роддоме. Аля взбучку ему закатила, сама на другой день организовала “Волгу”, чтобы Галю с ребенком домой привезти.
“Волга” вряд ли больших хлопот маме стоила: то ли Виктор Иванович предоставил служебную, то ли она к тому времени уже поменяла работу, где любую машину на час выписать вместе с шофером было довольно просто. Точно не помню, когда она перешла с завода на непыльное место в государственном учреждении, где Виктор Иванович служил генеральным директором: могу и соврать, что сама я как раз в первом классе училась тогда, и Олежка в тот год родился. От роддома до дяди Лешиной квартиры можно было дойти пешком: даже самая медленная торжественная процессия заняла бы минут восемь, не больше. Однако условности требовалось соблюсти: мать с ребенком встречать из роддома на “Волге”. На худой конец на “Жигулях”, на “Москвиче” вполне сносно, главное, чтоб не на “Запорожце”, “козлике”, “инвалидке” или, не дай бог, на каком-нибудь грузовике, заляпанном дорожной грязью. Непревзойденным шиком было бы встретить на “Чайке”, но их, по слухам, имелось тогда всего две в городе - одна у первого секретаря обкома, другая - наверное, у второго.
В фойе роддома дядя Леша с лицом гордым, счастливым и виноватым подхватил из рук нянечки большой белый сверток, перевязанный голубой лентой, и зашагал бойко к выходу. У крыльца Валентин - шофер “Волги” распахнул для него переднюю дверцу. На просторное сиденье сзади сели тетя Галя, Вера, Аля и я. И еще оставалось достаточно места для старушки какой-нибудь, но их было несколько: бабушка Ксенья, Баба Анна (тети-Галина мать), Баба Катя и Тетя Паня. Те пустились в пространные выяснения, кто из них соответственно возрасту заслужил место в машине; и хотя прокатиться на “Волге”, пожалуй, любая была бы не прочь - признавать себя самой старой ни одной не хотелось. И пока выясняли, на сиденье рядом со мной приземлилась Людмила: “Ай да ну их! Будут до ночи рядиться старухи! Не обломятся, если пешком дойдут. Заводи, Валентин!”
Через несколько минут многочисленная родня набилась в однокомнатную квартирку, передвигалась на цыпочках, шепотом переговаривалась, боясь разбудить младенца. Олежка лежал на родительской кровати, такой безмятежный - чудесный, действительно крупный ребенок, пухленький, розовощекий и светлый - ну прямо ангелочек. От умиления кто угодно вполне мог бы зацеловать его до смерти, да все едва и дышать-то боялись на нежное личико, когда склонялись над ним, разглядывая черты: “У чью хоть породу-то?”
“Да ведь вылитый папка!” - у бабушки Ксеньи от счастья струились из глаз ручейки вдоль морщин. Дядя Леша, по ее мнению, выглядел точь-в-точь таким же новорожденным. И родня соглашалась: “Ну теперь-то он точно пить бросит”.
И ведь бросил. Увы, не надолго.
Читать дальше
Посвящается Вере. У нее день рождения сегодня.
Оценки за первую четверть в первом классе не выводили. К Новому году вывели сразу за полугодие. К тому времени я была уже октябренком, вполне таки способным выполнить заповедь “Октябрята - прилежные ребята”.
“Я ударница!” - объявила я бабушке, придя из школы домой с табелем в портфеле, радостная, розовощекая, дышащая свежим морозом. Мама была на работе, больше хвастаться не перед кем. Бабушка прислонила к стенке ухват, которым вытаскивала из печи противень с пирогами. “Да ну-уу? - похвалила меня, хоть и не без подковырки, - а кабы отличница?” Бабушка, еще с тех пор, как я молитву запомнила наизусть с одного раза, считала, что способностей у меня выше крыши, не по зубам средней школе в рабоче-крестьянском районе, у меня ведь отец “вон какой непростой”, а я “вся в него”. Да и мои старшие сестра Ирина и брат Олег, по слухам, из четверти в четверть приносили пятерки одни. У меня ж, тем не менее, пять лишь по пению и по математике, по остальным предметам четыре, поведение примерное.
Новый год провела я у тети Клавы, ела там вкусные плюшки и сухари, вырезала гирлянды из цветной бумаги, играла с Лениными картонными модницами, носила записки от нее к Сушенцовой в соседний подъезд. В новогоднюю ночь, не дождавшись Курантов, я заснула на “Операции ‘Ы’”. Разбудил выстрел хлопушки - я открыла глаза - свет выключен в комнате, лишь на елке помигивают огоньки, да мерцает в углу лиловатым экраном “большой” телевизор Крым. На столе - пироги, холодец, пробка с проволокой от шампанского, полбутылки выдохшегося лимонада, круглая ваза с остатками “Каракума”, ирисок, карамели “Фруктовой”, куча фантиков от “Мишек на Севере”, скорлупа грецких орехов, кожура мандаринов, ленточки серпантина, недоеденный оливье, припорошенный конфетти. Лена ушла к Сушенцовой, тетя Клава и дядя Петя похрапывают на кровати в углу, Людмила где-то целуется с Юрой Мальцевым, не видно их, Серега настраивает катушечный магнитофон, чтобы записать “Голубой Огонек”.
А шестого января мы уже с Верой играли себе увлеченно в такую захватывающую игру, что прервать ее даже в поздний час, когда меня позвали домой, оказалось немыслимым просто. “Я останусь тут ночевать!” - заявила я маме: подобные решения, даже спонтанные, возражений у наших родителей, как правило, не вызывали, уж во время каникул в любом случае. Но мама сказала вдруг: “Нет!” Вера разревелась. Тетя Галя погладила ее по голове и попыталась утешить: “Сегодня не надо Тане у нас ночевать, доченька. Вот маленького рожу, тогда посмотрим”. Тетя Галя была на сносях.
На утро 7-го родила она богатыря: “На три девятьсот - почти четыре кило!” - повторяли в родне то и дело. Его как-то сразу назвали Олежкой, и все нарадоваться не могли, даже Вера быстро преодолела свое изначальное разочарование: она ждала сестренку Ларису. Бабушка светилась от счастья: “Миленький! Да ведь в какой день родился-то!” Аля ликовала: “Мальчик! Мальчик!” - уже было ясно, что она его любит сильнее, чем меня, и даже больше, чем Веру, пожалуй, лишь за то, что ребенок мужского пола. И дядя Леша, словно не верил: “Да ведь сын у меня! Сын! Младенец...” (Он Олежку до самого взрослого возраста так младенцем и называл.) Тетя Галя счастливо вздыхала: “Ну теперь-то хоть Лешка пить бросит…” Обещал ведь, иначе она не решилась бы на второго ребенка. А Лешка тут же в стельку напился от счастья, пока жена и младенец находились в роддоме. Аля взбучку ему закатила, сама на другой день организовала “Волгу”, чтобы Галю с ребенком домой привезти.
“Волга” вряд ли больших хлопот маме стоила: то ли Виктор Иванович предоставил служебную, то ли она к тому времени уже поменяла работу, где любую машину на час выписать вместе с шофером было довольно просто. Точно не помню, когда она перешла с завода на непыльное место в государственном учреждении, где Виктор Иванович служил генеральным директором: могу и соврать, что сама я как раз в первом классе училась тогда, и Олежка в тот год родился. От роддома до дяди Лешиной квартиры можно было дойти пешком: даже самая медленная торжественная процессия заняла бы минут восемь, не больше. Однако условности требовалось соблюсти: мать с ребенком встречать из роддома на “Волге”. На худой конец на “Жигулях”, на “Москвиче” вполне сносно, главное, чтоб не на “Запорожце”, “козлике”, “инвалидке” или, не дай бог, на каком-нибудь грузовике, заляпанном дорожной грязью. Непревзойденным шиком было бы встретить на “Чайке”, но их, по слухам, имелось тогда всего две в городе - одна у первого секретаря обкома, другая - наверное, у второго.
В фойе роддома дядя Леша с лицом гордым, счастливым и виноватым подхватил из рук нянечки большой белый сверток, перевязанный голубой лентой, и зашагал бойко к выходу. У крыльца Валентин - шофер “Волги” распахнул для него переднюю дверцу. На просторное сиденье сзади сели тетя Галя, Вера, Аля и я. И еще оставалось достаточно места для старушки какой-нибудь, но их было несколько: бабушка Ксенья, Баба Анна (тети-Галина мать), Баба Катя и Тетя Паня. Те пустились в пространные выяснения, кто из них соответственно возрасту заслужил место в машине; и хотя прокатиться на “Волге”, пожалуй, любая была бы не прочь - признавать себя самой старой ни одной не хотелось. И пока выясняли, на сиденье рядом со мной приземлилась Людмила: “Ай да ну их! Будут до ночи рядиться старухи! Не обломятся, если пешком дойдут. Заводи, Валентин!”
Через несколько минут многочисленная родня набилась в однокомнатную квартирку, передвигалась на цыпочках, шепотом переговаривалась, боясь разбудить младенца. Олежка лежал на родительской кровати, такой безмятежный - чудесный, действительно крупный ребенок, пухленький, розовощекий и светлый - ну прямо ангелочек. От умиления кто угодно вполне мог бы зацеловать его до смерти, да все едва и дышать-то боялись на нежное личико, когда склонялись над ним, разглядывая черты: “У чью хоть породу-то?”
“Да ведь вылитый папка!” - у бабушки Ксеньи от счастья струились из глаз ручейки вдоль морщин. Дядя Леша, по ее мнению, выглядел точь-в-точь таким же новорожденным. И родня соглашалась: “Ну теперь-то он точно пить бросит”.
И ведь бросил. Увы, не надолго.
Читать дальше