Мистик роуз
(А. Воронин, фрагмент из повести «Ноги её дворецкого»)
20.
Залатанные обрезками стекла окна школьного спортзала дребезжат под напором ветра, дрожат на потолке солнечные зайчики. У стены с гимнастическими лесенками портрет старика седого как лунь - длинные пряди волос из-под серебристого меха шапки, тщательно расчесанная борода - снежный водопад вокруг смуглого лица с веселыми, живыми глазами. Старика зовут Ошо Раджнеш. У него хорошее лицо, мудрое и тихое, как и его открытая небу ладонь - длинные, узловатые старческие пальцы. Ощущение, что рука сухая и чистая. Хочется припасть к ней губами.
Под портретом медная индийская ваза с цветами - крепкие, жаркие, переполненные запахом и цветом южные розы.
- «Мистическая роза» - очень эффективная медитация, очень мужская медитация, - говорит Степанцов, высокий, худощавый мужчина в желтых шароварах, ритмично покачивая рукой с микрофоном. - Найдите в себе то место, где спрятан ваш смех, найдите то место в вашем прошлом, где вы потеряли ваш смех.
Он говорит монотонно, словно прислушиваясь к чему-то, словно пересказывая то, что нашептывают ему невидимые шептуны, сосредоточенно бросает слова в одну точку, от сердца к сердцу, к сердцам полусотни людей разного возраста, сидящих на разложенных на полу матах. У Степанцова тоже очень живые, веселые глаза.
Широко улыбаясь, покачивая, словно «китайский болванчик», головой, Чарли Хетлинг опускается на колени, прогнувшись, целится в Степанцова объективом «кодака».
- Вы можете попытаться вытолкнуть смех из себя, - говорит Степанцов. - Сначала это будете делать вы, но, вскоре, сами звуки ваших попыток смеяться рассмешат вас по-настоящему. Или вы можете просто прислушаться к себе и ждать, когда смех появится сам. Или у вас получится как-нибудь по-другому. Может быть вы найдете свой смех сегодня, может быть завтра, может быть через год. Ищите. Вы не привыкли к смеху, вы забыли, как смеяться. Ничто не серьезно: можно смеяться над вашими разочарованиями, можно смеяться даже над вашей болью. Затеряйтесь в смехе.
На лицах слушающих шевелится сеточка тени от выкрашенных белой масляной краской решеток на окнах.
- Эй, Сона, хочешь что-то сказать? - смеется Степанцов.
Вскакивает стриженная под мальчика, худенькая сорокалетняя женщина:
- Я приехал-а Россия, чтоба терять ум здесь! - очаровательная улыбка. - У нас Германия терять ум очень трудна! У вас такий замечательный люди, с такий широкай душа! - разводит руками. - Я люблю ваша люди!
Степанцов включает магнитофон: огромные черные динамики оглашают зал задорным смехом - так смеются в мультфильмах и в цирке. Люди расползаются по залу, растерянно смотрят друг на друга, пытаются рассмеяться.
- Я буду совсем без ум здесь! Я буду ыы-йаа! - прыгает вокруг Степанцова Сона, демонстрируя, какой она будет.
21.
Торговки, прячась от солнца, жмутся к серой, в струпьях облупившейся штукатурки стене. Колючие, скрюченные солнечным параличом ветви сползающего со стены кустарника, узкие, длинные листья без тени. Чарли и Даша бредут по полуденному городу.
Ящики вдоль стены, а на них много чего разноцветного и вкусного среди банок и ведер с цветами.
- Только искусственные цветы неизменны, - говорит по-английски Чарли, аккуратно укладывая в сумку поверх золотисто-медовых дынь тяжелые грозди винограда. - Настоящие цветы все время меняются. Сегодня они здесь, пляшущие на ветру под солнцем. Завтра ты уже не найдешь их здесь. Они исчезают так же таинственно, как и появляются. Не надо беспокоиться. Если один цветок увял, придет другой. Цветы будут приходить всегда. Не цепляйся к одному цветку. Люди цепляются за мертвую любовь, которая когда-то была живой. Теперь это только память и боль. И ты увязла в этом.
Летнюю толчею постепенно сдувают сентябрьские ветра. Звенят и раскачиваются на стыках рельсов неизменные трамваи Большого Фонтана. Жизнерадостная вульгарность мирно соседствует в Одессе с некой, сосредоточенной в себе мудростью, крупицы которой, как пыль, здесь повсюду - в приземистых домиках из брусьев песчаника, в руках торговки, неторопливо складывающих одна к одной замусоленные купюры, в рваных, гортанных фразах ругающейся с кем-то девочки-подростка, в ее мальчишеских манерах, вопреки уже оформившемуся, отнюдь не детскому телу.
- Я себя очень странно чувствую, - говорит Даша, шлепая вьетнамками по стертому в пыль асфальту. - Как в невесомости. Ручки-ножки ватные, а в голове море плещется. Никогда не думала, что смех так выматывает, - и она, маршируя в такт, напела по-русски:
«Над страной весенний ветер веет,
С каждым днем все радостнее жить,
И никто на свете не умеет
Лучше нас смеяться и любить!»
- Что это? - удивленно останавливается Чарли.
- Русская песня, про любовь, - отвечает Даша и переводит куплет на английский.
- Да, - кивает Чарли, - фольклор. Мне нравятся ваши песни. Они очень странные.
- Да, - кивает Даша. - Толстой, Достоевский, загадочная русская душа.
- Да, - смеется Чарли, - вы похожи на детей, вы невинны.
- Ты тоже дурашка, ой… - споткнулась Даша.
Чарли заботливо подхватил ее под руку.
- Подожди, - отстранилась она, присев на корточки, потерла оцарапанные пальцы ноги.
- Больно? - поинтересовался Чарли.
- Ага. Впрочем, не очень, - и она, сняв вьетнамки, пошла, чуть прихрамывая, босиком.
- Подожди, - сунув между подошвой сандалеты и ступней маленький камешек, прихрамывая, догоняет ее Чарли.
22.
«Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей». И по ухоженным аллеям этим в тени экзотических, райских деревьев прогуливаются улыбающиеся, безмятежные до неприличия люди. Вот идут светловолосый гигант скандинав в обнимку с маленькой, скуластой японкой. А вон смуглый, бородатый индус в светлых, свободно ниспадающих одеждах, обернувшись, сморщил лицо в забавной гримасе и расхохотался, обнажая белоснежные, хищные зубы. По утопающему в зелени каскаду камней маленького искусственного водопада бежит, радугой рассыпаясь, вода. У водопада этакой Васнецовской Аленушкой сидит на камушке девушка - глаза ее закрыты, спокойное, отрешенное лицо. А за ней стена кустарника с крупными, похожими на лилии, алыми цветами.
- Пуна - это удивительное место, - говорит Джахин, полненькая, неуклюжая как медвежонок девушка с чудесной улыбкой под стать сияющим глазам. - Там все пласты общества, национальностей сошлись вместе и это создает очень большой импульс энергии. Там до сих пор сохранилось еще обаяние существа Ошо. Это был бы совершенно обычный ашрам, если бы не остались еще люди, которым Ошо в свое время хорошо «надавал по башке» и они не успели еще опомниться и заняться обычной чепухой. Тебе обязательно надо там побывать, - говорит Даше Джахин.
Вокруг постеленной на полу веранды скатерти сидят люди. И Даше так трепетно сейчас, так щемяще, и так хочется их всех обнять - и сидящую рядом Джахин, за периферией забавного облика которой ощущает Даша некое пространство тишины, умиротворенности, зеркальную гладь воды в центре дыбящего океан смерча, и Чарли, сосредоточенно макающего ломтик черного хлеба в блюдце с подсолнечным маслом, и Сону, прикорнувшую на коленях у Степанцова, и всех-всех, сидящих на веранде вокруг скатерти, на которой овощей и фруктов натюрморт, блюдо пряного, сладкого риса, пиалки с зеленым чаем. Вьются вокруг экрана телевизора ночные бабочки, а на экране медленно, гравием шурша, едет «кадиллак», останавливается у подъезда. Какая-то женщина метнулась, распахнула дверцу, восторженно взвизгнула: из машины выходит Ошо, Ошо Раджнеш, седовласый, волшебный как Санта Клаус, улыбаясь, покачивая молитвенно сложенными перед собой ладонями, проходит в лекционный зал. Просторный, до отказа набитый людьми зал встречает Раджнеша, словно рок-звезду, криками экстаза, заламыванием рук, судорожными подергиваниями…
- Побывав там я поняла, что можно сделать на земле хорошую жизнь, - говорит Джахин. - Это не мечты заоблачного идеалиста. Там это есть. Я видела как многие люди там работают по 12 часов в сутки, просто так, им никто за это не платит: разбивают парки, строят дома, работают в столовой. Все хозяйство ведут сами саньясины. И, казалось бы, все должно уже развалиться, но оно не разваливается, а, напротив, процветает. Там никто ни к чему не принуждает, если ты, конечно, не лезешь на рожон. Например, мы со Степанцовым, как советские коммунисты, стали в столовой всем отпускать еду бесплатно. Нас тут же приструнили, но приструнили мягко, по-дружески, тихо так, спокойно…
Закрывает глаза Даша, уносясь в головокружительные пространства. А на экране телевизора Ошо, неотразимый как Господь на облаке, сидя в кресле в центре подиума, говорит о новом человечестве, о медитативности, о религиозности без религий, о мире без войн, без наций, о планете любви, стремящейся к истине, блаженству, экстазу.
- Конечно, там очень жесткие денежные отношения, - говорит Джахин, - но вот в прошлый раз у нас кончились деньги и мы хотели уже уезжать, но так случилось, что отменили два рейса самолета, а рейс - раз в полмесяца. Мы начали продавать вещи. Это была очень напряженная ситуация. И нас нашел, без всяких просьб с нашей стороны, один человек и дал нам денег. Это там обычный случай. Ты находишь того человека, которого ищешь. То есть, если ты чем-то интересуешься, то ты это и находишь. Если тебе что-то нужно, это к тебе и приходит. Это и в обычной жизни случается, но не с такой частотой. А там это нормально. Там все очень чувствительны. И ты получаешь те ситуации, к которым стремишься. Кто-то там выходит замуж. Кто-то попадает в нужную ему медитативную группу. Там очень высокая психическая напряженность. И потом там очень красиво. Такое блаженство в воздухе разлито. Это не обычно для религиозного места: вот в церковь, знаешь, войдешь, - блаженства там, конечно, маловато…
- Я вот тоже однажды зашла в церковь, - дремотно бормочет Даша, - ну, так, случайно, я их немного боюсь, а тут, вдруг, зашла, стою и чувствую, словно что-то открылось, ну, как один раз в жизни такое бывает, что вот сейчас любое желание загадаешь и все сбудется! А чего хочу, не знаю! А это самое вот-вот закроется! А в голове миллион желаний! И, вдруг, все желания исчезли, осталось только одно. И тогда я сказала: «Пусть будет все, что должно быть, но пусть я всегда буду открыта миру, и пусть сердце мое не ожесточится, и любовь моя не иссякнет». Но я еще не успела досказать, а оно закрылось. Чуть-чуть не хватило…
- Может быть, к лучшему, - помолчав, отозвалась Джахин. - Ты загадала столько, что и половины много.
- Ты довольна своей жизнью? - спрашивает Даша.
- Ты так спрашиваешь, словно вот есть я, а вот моя жизнь, словно она моя собачка что ли, и я ею могу быть довольна или не довольна.
- Нет, а что бы еще ты хотела по жизни?
- Ничего.
- Как? - встрепенулась Даша, удивленно глаза распахнула. - Совсем-совсем?
- У каждого человека, знаешь, есть свои утешения, - неторопливо разрезает грушу Джахин и протягивает половинку Даше. - Кого-то утешает работа, кого-то еда, кого-то какие-то иллюзии. А Ошо лишает всех иллюзий. Он ставит на грань полной безнадежности. После общения с ним уже не остается жизненных целей: что есть, то и хорошо. И, естественно, если ты не делаешь последнего шага, ты будешь гораздо более несчастной, чем раньше, потому что утешений у тебя уже нет.
- Несчастной, как Сона? - тихо спрашивает Даша.
- У меня тоже были тяжелые состояния, - говорит Джахин. - Но я никогда не хотела сбежать от Ошо. Многие саньясины сбежали. Я никогда не пыталась это сделать. Однажды в Гималаях, я достигла пика внутренней неудовлетворенности. На плоской крыше какого-то ашрама я кричала, рвала на себе одежду, билась в истерике - мне казалось, что я не переживу этого момента - как будто все внутреннее скопилось во мне и вырвалось наружу. Было очень страшно. У меня было такое ощущение, что я остаюсь абсолютно одна, настолько глубоко одна, что трудно передать. И каждый человек, на самом деле, знает это, поэтому люди стремятся общаться, быть вместе, ходить в кино, читать книги. А с Ошо эти штучки не проходили. Был глубокий страх, чувство полной темноты вокруг. И при этом я была безумно счастлива. Это был не обычный страх, это было такое, от чего уже не спасешься. Но потом, вместе с этим… страхом, исчезли все мелкие страхи.
- Что такое «жертва»? - спрашивает Даша.
- Частный случай шизофрении, - улыбается Джахин. - Каждый раз, когда я видела людей, которые чем-то жертвовали или считали себя жертвой, я видела, что эти люди психически больны.
- А Иисус?
- Тоже… Я не знаю, что происходило с Иисусом. Я не знаю, думал ли он, что жертвует чем-то. А если думал, то у него, вероятно, тоже была какая-то такая рана в душе. Чем он мог пожертвовать, собственно говоря?
- Что такое ответственность? - спрашивает Даша.
- У, я очень люблю это слово! - смеется Джахин. - Это такое бодрое состояние духа, когда человек ничего ниоткуда не ждет, ни на что не надеется.
- А ответственность за других?
- Не знаю. Мне кажется, я бы не могла отвечать за других. Как я могу за них отвечать?
- Что такое «компромисс»?
- Это когда ты предаешь себя, предаешь другого, и никому от этого не хорошо, - отвечает Джахин. - Последний мой компромисс - это было мое замужество. А потом я поняла, что никогда не буду этого делать, никогда и ни в чем.
- Ты считаешь, что возможно бескомпромиссное существование, к примеру, двух людей под одной крышей?
- Ну вот мы же с Андреем как-то ухитряемся, - кивает Джахин в сторону Степанцова. - Когда нас что-то не устраивает, мы говорим об этом.
- А если ситуация от этого не меняется?
- Не меняется - значит, я смиряюсь с ней.
- Что-то я не понимаю, - встряхнула головой Даша. - Смиряться - это не компромисс?
- Нет, - улыбается Джахин. - Если Андрей что-то делает по-своему, может быть ему так нужно сейчас. И потом я знаю, что человек вообще склонен думать, что только он знает, как хорошо, и насаждает это «хорошее». А другому человеку может быть это смертельно нехорошо. У нас с Андреем вообще такие странные отношения. Сказать, что мы муж и жена - ничего не сказать. Сказать, что мы друзья - конечно, друзья. Знаешь, мы живем вместе только потому, что мы достаточно смелые оба люди, то есть мы вместе с ним дошли до определенной точки, шли одним путем, - поэтому мы вместе. Хотя, конечно, у нас нормальные человеческие отношения.
23.
Ночью падают, стучат по крыше грецкие орехи. Днем тоже падают и стучат, но днем не слышно. Каждое утро Степанцов влезает на абрикосовое дерево и длинной палкой сметает орехи с крыши. Земля вокруг столика в саду усыпана ореховой скорлупой.
Над тополями, что черного неба черней, пухнет луна. Верещат цикады. Чарли и Даша коротают за столиком ночь. До сорока лет Чарли был нормальным англичанином, жил в маленьком, захолустном городе, имел фотоателье, жену и детей. Как-то на традиционной осенней ярмарке он зашел в шатер гадалки мисс Трюссо. Что ему нагадала мисс - никто не знает, только к зиме Чарли продал свое ателье и, бросив жену и детей, уехал - трудно сказать куда, потому что за семь лет он объездил, пожалуй, всю планету и стал довольно известным фотохудожником.
Наклонив мятый алюминиевый бидон, Чарли сливает в кружку остатки теплого пива. «Бу-бу-бу», - говорит в пустоту бидона и, постучав по донышку, ставит его под стол. Он говорит, что у него есть две мечты - он хочет стать радугой, а еще он хочет большой и светлой любви. Даша смеется и говорит, что скорее он станет радугой. Толстый котяра, бандит и плейбой, мягко ступает по рейкам забора, тянет к луне изуродованную в драках морду.
- Маяковски! Маяковски! - раздается в ночи вопль Соны. И она, выскочив нагишом из дома, подбегает к столику и показывает Даше какую-то букашку. - Есть такой пьес! Я забыл, как по-русски?
- «Клоп», - догадалась Даша.
- Да, клоп! - радостно восклицает Сона. - Они меня совсем кушал! - и, почесываясь, бормоча что-то по-немецки, уходит в сторону туалета.
24.
Поразительно, сколько в человеке воды, - плачет Даша и никак не может остановиться: на крытом линолеумом полу уже лужица плещется. А зал содрогается от хохота: люди прыгают, ползают, бегают, размахивают руками, строят друг другу рожи, катаются по полу - ищут по-всякому свой смех. Четвертый день недели смеха. Каждый день по три часа. А потом неделя плача - вот тогда-то и надо плакать. А потом еще неделя молчания.
В предыдущие дни Даша честно пыталась смеяться. Но всякий раз возникала боль в затылке, неприятные вибрации в желудке и к горлу подкатывала тошнота. «Что такое со мной?» - удивленно смотрит по сторонам на судорожные усилия соседей, на то, какими некрасивыми стали их лица, перекошенные смехом. Воздух сгустился, набряк как перед грозой. Легкие покалывания в голове и ладонях. Лицо Даши само собой растягивается в плаксивую гримасу и - ууу! - опять потоки слез. Футболка с аппликацией - розовый слоненок, весело помахивающий ушами, - влажно липнет к телу.
Мечется по залу Степанцов, визжит, тормошит, устраивает возню и потасовки - кажется, что Степанцов везде. Подскочив к Даше, толкает, разминает спину. Тело Даши податливо раскачивается под его руками.
- Походи, побегай, - шепчет Степанцов. - Ха, ха, ха! - демонстративно смеется. - Не смотри по сторонам, займись собой.
И, кувыркнувшись через голову, вваливается в кружок хохочущих кавказцев - вот уж кому не нужна его помощь: группа кавказцев смеется очень натурально.
И Чарли легко смеется - плотный, широкий, обаятельный - вразвалочку бродит по залу - к Даше не подходит - замирает, вдруг, неожиданно вскинув длинный объектив «кодака» - каждый день по три кассеты расстреливает.
В безобразно запущенно школьном туалете Даша, отвернув единственный из работающих кранов, плеснули в лицо водой и долго разглядывала в треснувшем зеркале зареванную девушку с мутными от слез, испуганными глазами.
25.
Выйдя из школы, обернулась к окнам спортзала. Отсюда смех напоминает гудение трансформатора. И пошла к морю.
Через дыру в заборе, между корпусами санатория, и опять вдоль забора - наконец, она выбралась на дорожку, по которой с усталыми, скучающими лицами, едва передвигая ноги, возвращались с моря отдыхающие. В этом месте к морю она никогда не спускалась. Решив срезать, взяла правее и вскоре оказалась на вершине крутого склона, поросшего сухой, колючей травой. Внизу плескалось недоступное море: в кроссовках еще куда ни шло, но в шлепанцах тут не спуститься, босиком тоже. И она вернулась на дорожку, которая хоть и петляла, но вывести должна была наверняка. Минут через пять почудился запах кофе и за очередным поворотом возникла хибара без опознавательных знаков. За дверью гудел вентилятор и пахло явно оттуда. Там запотевшие ледяные бутылки немецкого пива, обезьяны в фуражках, женские груди и бедра, резиновые улыбки, стремительные линии сверкающих автомобилей - разноцветными плакатами на стенах. Там сумеречно и пусто. Лишь в углу сидит женщина с бледной, почти прозрачной девочкой.
- Я те помашу рукой на проезжей части, я те так помашу, - сердито выговаривает женщина, а девочка ест мороженое.
Булькает куб охладителя с соком, за ним едва слышно потрескивает жаровня с песком. Из двери в подсобку выглянул толстый мужчина в черной, расстегнутой до пояса рубахе. Шумно и тяжело втягивает он воздух, поглаживает темные, вьющиеся на груди волосы, то и дело вынимая из кармана платок, вытирает лицо и шею. Он толст, ему жарко, он страдает.
- О, Рубенчик, посмотри, какая женщина зашла, - говорит. - Поди сюда, - манит Дашу за столик, - сядь.
Следом появился рослый парень в узенькой майке, почти незаметной на его необъятном торсе, вспученном буграми мышц.
- Иди, иди, - манит толстяк, - посиди, чего ты? Я же тебя знаю. Чего ты боишься? Вчера ночью ты в видеобаре танцевала с форином в полосатых штанах? Я тебя еще там запомнил. Помнишь, Рубенчик, я тебе тогда еще сказал: «Эффектная женщина!»
Рубенчик согласно кивает, равнодушно взирает на Дашу томными, коровьими глазами на выкате, - прямо-таки Сильвестр Сталоне.
- Сядь, посиди с нами, - берет толстяк Дашу за руку. - О, какая мягкая ручка! Ну что еще нужно старому армянину? - усаживает ее за столик. - Вино хочешь? Мясо хочешь?
- Кофе хочу, - говорит Даша.
Могучие руки Рубенчика парят медленно и плавно, как стрелы башенного крана, - Рубенчик варит кофе.
- Здесь, конечно, ничего нет, - говорит толстяк. - Здесь такое место, для приезжих. А то поедем. Здесь у меня машина стоит, «мерседес» красный, «Мальборо» написано - не видела? Поедем сейчас, возьмем мясо, вино, на природу поедем. Будем пить, кушать, веселиться, - короче, кайфовать.
- С вами, поди, кайфовать придется сутки напролет, - улыбается Даша.
- Смотри, Рубенчик, какая умная девчонка! - смеется толстяк. - Из Москвы, небось?
- Оттуда.
- Где вас, москвичек, таких делают? Такая умная, красивая. Отличница, наверное, спортсменка, короче.
- Сахар - сколько ложек? - задумчиво спрашивает Рубенчик.
- Без сахара, пожалуйста, - улыбается Рубенчику Даша.
- Как хочешь, мне не жалко, - пожимает плечами Рубенчик, бережно, словно птенца, несет чашку, в которой соблазнительно мерцает, пузырится кофе с пенкой.
- Спасибо, - пролепетала Даша.
- Ну, давай, короче, договоримся, - говорит толстяк. - Вечером я за тобой заезжаю, поедем в лучший ресторан. Всех выгоню, одна будешь сидеть, как королева. Что скажешь, то тебе и будет.
Смеется Даша.
- Чего ты смеешься? - продолжает толстяк. - Как увидят, что ты с дядей Кареном, все тебя сразу уважать будут. Ну, давай, короче, где ты живешь?
- Нет, вы знаете, спасибо, я сегодня никак не могу. Давайте завтра.
- Ой, слушай, зачем завтра? Знаю я вас, москвичек: завтра увидишь дядю Карена и не узнаешь его.
- Ну что вы, обязательно узнаю.
- Ну, ты пей кофе, пей. Может еще чего хочешь? Вино хочешь? Мясо хочешь?
Пригубила Даша кофе и говорит:
- Листок бумаги хочу и ручку.
- Рубенчик, принеси, - берет толстяк Дашу за руку и доверительно заглядывает в глаза. - Слушай, я уже не парень. У меня жена, сын в армии, дочка школу заканчивает. Ты ни о чем жалеть не будешь. Мне же просто приятно: еду в машине, «мерседес» красный, номер четыре семерки, девушка красивая рядом сидит. Ты мне просто понравилась. Вот смотри, у тебя вот здесь, - тычет пальцев в грудь, ничего нет, а уедешь - будет, цепочка золотая.
- И кольцо в нос, - кивает Даша.
- Вай, зачем кольцо? Ты просто хорошо отдохнешь, так, чтобы на всю жизнь запомнилось. Потом замуж выйдешь. Я к тебе еще на свадьбу приеду, подарки привезу, вина домашнего, барана, с мужем твоим познакомлюсь. Жених-то есть у тебя?
- Да-да, у меня жених, даже два жениха.
Флегматичный Рубенчик, как бы между прочим, проходя мимо столика, кладет перед Дашей ручку и два листа мелованной бумаги.
- Шутить ты, я вижу, любишь, - смеется толстяк. - Ну что, короче, едем? - потрепав Дашу по щеке, прижимает ее к себе. - Королева моя, - самодовольно оглядывается по сторонам.
Но вокруг никого. Даже женщина с девочкой исчезли.
- Ну, пиши, пиши, - тяжело вздыхает толстяк и уходит в подсобку.
«Короче, Рубенчик, дай ему восемь тонн, чтоб без базара», - расслышала Даша прежде, чем дверь в подсобку захлопнулась, и, придвинув лист, быстро, почти не отрывая ручку от бумаги, написала:
«Здравствуйте, глубокоуважаемый кое-кто! Пишет Вам с Черного моря - угадай кто. Здесь можно купаться и я купаюсь, и можно быть счастливым, и я счастлива, просто до слез…»
- Ах, черт! - поморщилась Даша, сминая лист, и застрочила крупным, разболтанным почерком на следующем:
«Димка, столько между нами всего наворочено, такое количество слов, амбиций, привычек, взглядов, воспоминаний, чужих реплик и наших желаний, что уже ничего не видно, - все правы, все логически верно, объяснимо, не работает. И никак не прорваться к той штуке, которая свела нас вместе, и это очень глубоко внутри или наверху, я не знаю точно где - этот тяжелый, влажный комок, который не выплакать…»
Она допила кофе и задумалась, наблюдая, как там, за распахнутой дверью, мужественно поднимаются в гору отдыхающие, такие однообразные, что Дашу начинает клонить в сон - плывут буквы, автомобили, отдыхающие, обезьяны в фуражках…
Даша засыпает. Ей снится, что она летит над лесом в звенящем, радужном мареве. Чьи-то сильные, надежные руки подхватывают ее и становится тихо и покойно.