Три главных писателя
Можно Лермонтова знать
Плохо,
Можно Фета пролистать
Вкратце,
Можно вовсе не читать
Блока,
Но... Всему же есть предел,
Братцы!
Леонид Филатов
Я не читал Анну Каренину. Вот, сказал, сейчас будут бить. Начинал трижды, и четырежды бросал. В разные годы, а результат тот же. Выпадает книга из рук и убегает назад на полку. Та же история с Чеховым, Буниным, Набоковым. Может в следующей жизни нагоню.
И часто бывает, что попробовав безуспешно иные слова, я возвращаюсь к своим главным, проверенным, зачитанным до дыр, с замиранием сердца, с дрожью в руках.
Три писателя стали мне хлебом и солью, прорезали мне путь в слово, как вода с крыши прорезает канавку вокруг дома, капля за каплей буква за буквой. Один в детстве, второй в юношестве, третий после перерождения.
Высоцкий, Довлатов, Павич.
Первый был моим учителем, он объяснял мне мир, пока я взрослел. Он дал мне много простых слов и звуков, чтобы не утолялась жажда жить. Он заставил подвергать все сомнению и нырять “под флажки". "Как вербованный ишачу, не ханыжу, не торчу” - всплывает на раз-два, когда жить страшно, и жить сразу смешно. Мне не понять этого, но пересказывая жене любую из десятков песен, высеченных в памяти, как в граните, я спотыкаюсь о комок в горле, и долго восстанавливаю дыхание, прежде чем продолжить. Про речку Вачу или про Канатчикову дачу, про свою колею или МАЗ, который "по уши увяз" - два слова, и жжет в глазах, как от лука. Моя энциклопедия жизни.
Второй - философ. Он дал мне философию жизни лучше любого гуру. Мир на его страницах, эдакая “довлатовщина”, абсолютно неподвластен оценке, в нем нет ужасного и прекрасного, в нем нет причин и следствий, это хаос, безумие и абсурд, который лаконично и точно, словном уколом булавки, описывается нейтральным наблюдателем. Когда во мне закипает судья, когда шкалят датчики эмоций, я говорю себе: "довлатовщина какая-то", и смотрю на это безучастно лишь с писательким любопытством, с “тихим помешательством". Его истории, где бушуют страсти и свирепствуют пороки, сменяют одна другую через запятую, без выводов и морали, коротко и почти банально. Профанация настолько гениальная, что через нее я, как через лупу, вижу таинство и непостижимость мира.
Третий - колдун. Он пришел ко мне позже, когда я уже был открыт к принятию иносказаний. Его называют писателем третьего тысячелетия, он не от мира сего. Пару строчек и кружится голова, пару страниц, и тошнит, как от болтанки. Я не читаю его, я принимаю его, как психоделик. Построение слов в его романах является кодом в потусторону. Его образы леворуки и правоноги, его мысли завязаны в узлы, как пупки, на страницах засохшая кровь и семя. Это не тексты, это сборники заклинаний.
Что объединяет трех словотворцев: краткость фраз? Отсутствие длинных повествований? Уникальная поэзия букв? Да, но сначала земля. Эти трое, словно грохнувшиеся о землю ангелы, с "гибельным восторгом" описывают все, что попадается им на глаза на земле и под землей. Не рвутся назад в небо, не интересуются концепциями, точками зрения, не громоздят идеалов-идолов, не тянутся мыслью по времени. Их буквы обтекают то, чего нет на земле, а только в наших головах, зато они щедро описывают мир невидимый, где "птицы вещие поют, да все из сказок", которые, как и люди, плоть от плоти земля.
Чисто из любопытства, загляну, кто стоит вплотную к этим трем: Ахматова и БГ. Дальше след теряется.
А как это у вас? Вспомните трех писателей, которые мгновенно приходят на ум, чьи книги (или песни) стали для вас хлебом и солью.