Инженю человеческих душ. Цветаева. Мемуар Д. Сеземана
http://www.synnegoria.com/tsvetaeva/WIN/about/sezeman2.html
''... Приезд Марины Ивановны и Мура изменил обстановку в доме. Я-то, конечно, радовался появлению Мура; мне сильно недоставало общения с этим мальчиком, который был моложе меня годами, но взрослее умом, его критического, даже злого взгляда на мир и людей, его остроумных суждений. К тому же он мне привез свежие вести из Франции, по которой я успел изрядно истосковаться. А вот появление Марины Ивановны внесло не только в ее семью, но и в нашу - так как дача, хоть и просторная, была все-таки коммунальной - высокий градус напряженности. Конечно, это можно объяснить тем, что гений образует вокруг себя нечто вроде магнитного поля. Я увидел человека, совершенно не приспособленного для общежития в прямом смысле слова, то есть для сосуществования с себе подобными.
Однажды мы сидели в большой общей комнате болшевской дачи. Из чужих был, кажется, Дмитрий Николаевич Журавлев. Вдруг из кухни выходив Марина, лицо серее обычного, искажено какой-то вселенской мукой. Направляется к маме, останавливается в двух шагах от нее и говорит осипшим от негодования голосом: «Нина, я всегда знала, что вы ко мне плохо относитесь, но я никогда не думала, что вы меня презираете!» - «Марина, что вы говорите, ну что еще случилось?» - «То есть как - что?! Вы взяли мою коробку с солью, а обратно поставили не на полку, как я привыкла, а на стол. Как вы могли?..»
Остальная часть вечера прошла в судорожных усилиях всех присутствовавших успокоить Марину, убедить, что ее и любят, и чтут. Не принимал участия в этой психодраме один Myр. Он наблюдал за происходящим спокойным взором светлых глаз, не выказывая никаких чувств, даже столь привычной для него насмешливой иронии.
Мать приложила немало усилий, чтобы заставить меня смотреть на Марину Ивановну не как на соседку с трудным характером, а как на поэта. «Она большой поэт. Кто знает, придется ли тебе когда-нибудь встретить такого». В этой сфере я матери вполне доверял, тем более что были моменты, когда даже не чрезмерно чуткому мальчишке, открывалось в Марине Ивановне такое, что решительно отличало ее от каждого из нас. Это происходило, когда она читала стихи и на эти чтения нас не только допускала, но даже приглашала.
Она сидела на краю тахты так прямо, как только умели сидеть бывшие воспитанницы пансионов и институтов благородных девиц. Вся она была как бы выполнена в серых тонах - коротко стриженные волосы, лицо, папиросный дым, платье и даже тяжелые серебряные запястья - все было серым. Сами стихи меня смущали, слишком они были не похожи на те, которые мне нравились и которые мне так часто читала мать. А в верности своего поэтического вкуса я нисколько не сомневался. Но то, как она читала, с каким-то вызовом или даже отчаянием, производило на меня прямо магическое, завораживающее действие, никогда с тех пор мною не испытанное. Всем своим видом, ни на кого не глядя, она как бы утверждала, что за каждый стих она готова ответить жизнью, потому что каждый стих - во всяком случае, в эти мгновения - был единственным оправданием ее жизни. Цветаева читала, как на плахе, хоть это и не идеальная позиция для чтения стихов.''
------------------- к о н е ц ц и т а т ы и з Сеземана
Страницей выше, заметьте, Д. С. намеренно утверждает: М. Ц. вменяема - поэт же. Похоже на прикол, между прочим, с Сеземана станет.
"Градус напряжённости" имеет, я думаю, более простое название: надрыв. Бывает, что он - крепкий или понежнее - и впрямь впечатляет и даже убеждает (бард Башлачёв, о. Г. Чистяков - кто ещё с их священным бредом? Гаршин?).
У Цветаевой мне надрыв был очевиден уже из её лишних восклицательных знаков.
И приехала же из Франции в страну "инженеров человеческих душ"... - что ж, "инженер, удушися сам", как говорили древние греки.
(Ева с фасада Нотр Дам)