несожжённый Набоков ("Лаура")
http://sovsekretno.ru/magazines/article/2379
Владимир АБАРИНОВ
Набоков. Последняя мистификация
Дмитрий Набоков на фоне портрета своего отца, писателя Владимира Набокова, в своем доме в Монтрё, Швейцария
Набоковская «Лаура и ее оригинал» на презентации русского издания романа в Санкт-Петербурге
В ноябре вышел в свет неоконченный роман Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал». Наследники получили барыши, покойный автор - моральные убытки
Обретение неизвестного прежде текста давно умершего классика - событие отнюдь не редкое в литературе. Например, в 1991 году нашлась дополнительная глава «Белой гвардии» Булгакова. Но в том-то и дело, что наброски романа Набокова никуда не терялись - об их существовании прекрасно знали его вдова и сын, а также избранные набоковеды.
Жадная радость набокоманов имеет горький привкус: рукопись опубликована вопреки воле автора. Самоуправство наследника настолько возмутило иных поклонников Набокова, что один из них, известный русский поэт, живущий в США, объявил личный бойкот роману и вынес безапелляционный вердикт: Дмитрий Набоков «продал труп отца».
И он не одинок. Скандал налицо. Но есть ощущение, что скандальность входила в планы издателей и что 33-летняя история публикации последнего набоковского текста - не что иное, как умелый пиар, рекламная кампания. Причем в кампании на первом этапе принял участие и сам автор.
Набоков в маске и без
В послесловии к «Лолите» Набоков презрительно отзывается о «Литературе больших идей» и уверяет, что сам он пишет исключительно ради эстетического наслаждения. Он не идеолог, не моралист и не сторонний наблюдатель жизни. Он даже не художник слова. Если бы нужно было определить его литературное амплуа единственным словом, следовало бы сказать, что Набоков - актер. Он всю жизнь менял маски, писал под разными личинами, и ни одна из них не была его истинным лицом.
Литературный прием перетекал в реальность. С женой своей Верой Слоним Набоков, известный ей под псевдонимом «Сирин», познакомился на эмигрантском благотворительном балу. Лицо прелестной незнакомки было скрыто под маской. Этому эпизоду посвящено стихотворение «Встреча»:
Тоска, и тайна, и услада...
Как бы из зыбкой черноты
медлительного маскарада
на смутный мост явилась ты.
И ночь текла, и плыли молча
в ее атласные струи
той черной маски профиль волчий
и губы нежные твои.
Он был талантливым мистификатором. В 1939 году непререкаемый авторитет, критик Георгий Адамович возвестил о рождении нового русского поэта Василия Шишкова. Подлинным автором стихов, опубликованных под этим псевдонимом в «Современных записках» (в том числе пронзительного «К России», начинающегося строкой «Отвяжись, я тебя умоляю!»), был Набоков, которого Адамович не любил за «сухость» и «бездушие». Кажется, таким псевдонимом он еще и шиш хотел показать Адамовичу.
Получив сатисфакцию, Набоков отнюдь не торопился снять маску. Он написал свои воспоминания о несуществующем Шишкове. В матрешке таилась другая, а в ней третья. Набоков пишет, как Шишков, «крепко скроенный молодой человек в русском роде толстогубый и сероглазый», приносит ему на отзыв тетрадку пародийных стихов и, получив ответ, что стихи «безнадежны», в свою очередь признается Набокову, что терпеть не может его прозы. В конце набоковского текста Василий Шишков бесследно исчезает. «Неужели же он в каком-то невыносимом для рассудка, дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своем творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от своей туманной личности только стихи?» - вопрошает Набоков в притворном недоумении.
Бывали случаи, когда склонность к лицедейству заводила его слишком далеко и угрожала репутации. Когда вышла «Лолита» и критики стали утверждать, что в образе сладострастника Гумберта автор вывел самого себя, Набоков ужасно разволновался и в одном интервью стал опровергать эти утверждения, хотя и на свой, набоковский манер: «Разумеется, он, как и я, европеец и литератор, но я тщательно отделил себя от него. Вот, например, в романе Гумберт путает колибри с бражником. Сам я, будучи энтомологом, никогда этого не сделаю».
Литературный мир впервые узнал о том, что Владимир Набоков пишет новый роман, в декабре 1976 года от него самого. Для своего рождественского номера еженедельник New York Times Book Review провел дежурный опрос знаменитых писателей: какие книги уходящего года им понравились больше всего? Позвонили и Набокову в Лозанну, где он лежал на одре болезни. Тот ответил: «Ад» Данте в переводе Чарльза Синглтона, «Бабочки Северной Америки» Уильма Хау и «Подлинник Лоры». (Именно так, The Original of Laura, роман называется по-английски).
О последнем произведении он сообщил, что это «не вполне законченная» рукопись его собственного романа, который полностью написан у него в голове и который он в своем «бреду наяву» читает громко вслух аудитории, состоящей из «павлинов, голубей, моих давно покойных родителей, пары кипарисов, нескольких юных услужливых медсестер и семейного доктора, который так стар, что почти невидим». К сему прирожденный литературный позер присовокупил: «Вероятно, из-за моих запинок и приступов кашля история моей бедной Лоры пользуется у моих слушателей меньшим успехом, каковой она, надеюсь, стяжает у умных рецензентов, когда будет опубликована надлежащим образом».
2 июля 1977 года Владимир Набоков скончался. От Лауры или Лоры осталось 138 каталожных карточек, так называемых оксфордских, размером 9 на 12 сантиметров, разлинованных с одной стороны и исписанных по разлинованной стороне по-английски карандашом, а с изнанки перечеркнутых крест-накрест. Перед смертью он велел жене сжечь всю пачку. Людям, которые спрашивают сегодня, почему же писатель не сделал этого сам, его сын Дмитрий отвечает: потому что он не собирался его сжигать, он хотел его закончить и упорно работал до последнего вздоха. Это понятно: человек не знает, когда умрет; собственноручное сожжение в такой ситуации было бы преждевременным.
Игра на повышение
Вдова не нашла в себе сил предать рукопись огню. Она была заперта в депозитном сейфе швейцарского банка. Время от времени ее показывали особо доверенным набоковедам, которые давали взаимоисключающие советы, а случалось, и меняли с течением времени свое мнение на противоположное.
После смерти Веры в 1991 году рукопись унаследовал сын Набокова Дмитрий. Вот что он говорил недавно в интервью американскому Национальному общественному радио (NPR) о своей позиции: «Я колебался, но не по поводу вопроса, уничтожить рукопись или нет. Я не хотел войти в историю как литературный поджигатель. Мы собирались сохранить ей жизнь. Мои колебания были связаны с вопросом, как сохранить рукопись: запрятать ее в какое-нибудь хранилище, где ее все равно рано или поздно найдут и прочтут, или преподнести публике этот замечательный подарок сейчас, пока я еще жив и могу руководить процессом».
Это и есть самое главное: Дмитрий не хотел потерять контроль над публикацией. Интервью продолжается.
Вопрос. Коль скоро ваш отец ясно заявил: «Я не хочу, чтобы эта книга была опубликована, я хочу, чтобы она была уничтожена», каким образом вы в конце концов пришли к решению публиковать ее?
Дмитрий НАБОКОВ. Ограниченные люди спрашивают: почему он сам не сделал это? Потому что он хотел закончить работу, надеялся закончить. Он определенно не хотел уничтожать роман - он хотел его дописать. Но он не хотел, чтобы после смерти от него остались разрозненные незавершенные фрагменты.
Дмитрий Набоков продолжал интриговать публику и нетерпеливое племя набокоманов, утверждал, что это «самый блестящий роман» отца, что он не похож ни на что написанное им прежде. В дискуссию «сжечь или не сжигать» вовлекались авторитетные литераторы. «Сожгите ее», - призывал со страниц Times драматург Том Стоппард. «Сохраните ее», - возражал ему в той же газете романист Джон Бэнвилл.
Дискуссия плодила мистификаторов. В 1998 году в Интернете появилась статья, подписанная именем швейцарского профессора литературы Мишеля Десоммелье, который будто бы прочел фрагменты «Лауры», выкраденные приставленной к умирающему Набокову медсестрой (напрасно он, стало быть, жаловался на невнимание аудитории). Цитаты оказались столь мастерской стилизацией, что многие поверили в их подлинность. Автором пастиша оказался библиотекарь Пенсильванского университета и страстный поклонник Набокова Джефф Эдмундс, ныне один из признанных набоковедов.
Рукописи, которые горят
Почему вообще писатели сжигают свои творения?
Взаимоотношения автора с рукописью - глубоко интимный вопрос. Черновики посторонним не показывают, как не показывают исподнее или изнанку.
В наше время избавиться от рукописи проще простого: компьютер сотрет текст за секунду. Предварительно, впрочем, дав шанс одуматься: «Вы действительно хотите удалить файл?»
Сожжение рукописи - совсем другое дело. Это ритуал, священнодействие, жертвоприношение. Решиться на него непросто.
Римский поэт Вергилий был любимцем императора Августа, который упивался его стихами и, будучи в военном походе, умолял и требовал прислать ему хоть одну новую строчку, хоть набросок из «Энеиды». Вергилий прочел вслух три книги поэмы Августу и его сестре Октавии. Она была потрясена стихами до такой степени, что лишилась чувств, когда Вергилий прочел строки, посвященные ее безвременно умершему сыну. «С трудом придя в себя, - сообщает биограф Вергилия Элий Донат, - она приказала выдать Вергилию десять тысяч сестерциев за каждую из книг».
Но завершить свой монументальный труд, прославляющий род Юлиев, к которому принадлежал Август, стихотворец не успел. Он внезапно заболел и угас всего за несколько дней, на 52-м году жизни. «Уже находясь при смерти, - сообщает Светоний, - Вергилий настойчиво требовал свой книжный ларец, чтобы самому его сжечь». Умирая, поэт приказал своим друзьям, Варию и Тукке, предать огню «Энеиду». Существует версия, что на смертном одре Вергилий понял, что воспевал тирана. Как бы то ни было, император не допустил уничтожения поэмы и велел издать ее, оставив в неприкосновенности даже недописанные строки.
Франц Кафка умер от туберкулеза в июне 1924 года. При жизни Кафка опубликовал лишь несколько рассказов, да и то в основном затем, чтобы оплатить свое содержание в лечебницах. В единственном некрологе его возлюбленная, журналистка и переводчица Милена Есенская писала: «Он был слишком прозорлив, слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна».
Своему другу литератору Максу Броду он поручил сжечь все свои рукописи. Существуют две адресованные Броду записки, где воля Кафки выражена с предельной ясностью. Однако Брод решил поступить вопреки этой воле. Уже в 1925 году был опубликован «Процесс», за которым последовал «Замок», а затем и письма. Если бы не Брод, Кафка никогда не снискал бы посмертной славы.
Этот случай особенно важен для нас, так как Набоков, считавший Кафку одним из величайших писателей всех времен и народов, одобрительно отзывался о решении Макса Брода.
Особый случай - сожжение Гоголем рукописи второго тома «Мертвых душ». Он отличается от двух предыдущих тем, что здесь автор сжигает рукопись собственноручно, а не завещает сделать это душеприказчикам.
Что произошло в ту роковую ночь с 11 на 12 февраля 1852 года в московском особняке графа Александра Толстого, в точности не известно. Мы не знаем, что творилось в душе Гоголя. Знаем лишь, что Гоголь разбудил слугу Семена, велел ему открыть печные задвижки и принести портфель из шкафа. Связку тетрадей он положил в огонь сам. Наутро он уверял хозяина дома, что сжег совсем не то, что хотел - с ним какое-то наваждение случилось, дьявольские чары: «Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после моей смерти».
Сжег по ошибке, в помрачении рассудка - такова была официальная версия советского литературоведения. На самом деле он сжигал свои тексты не раз, всегда - потому, что не был удовлетворен ими.
Второй том создавался мучительно долго. Он говорил, что продолжение задумано им «в колоссальных размерах», что первый том - не более чем «приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу», который он намерен возвести. Замысел Гоголя - указать России путь к благу, к нравственному идеалу - оказался неподъемным, а быть может, и ложным в своем основании. Слух о том, что Гоголь работает над продолжением «Мертвых душ», появился сразу после выхода в свет первого тома, в январе 1843 года. На самом деле он не начинал работу до ноября, когда остановился в Дюссельдорфе, продолжал в Ницце, Франкфурте. Не писалось. По его собственным словам, он «мучил себя, насиловал писать». В этих муках пришло прозрение: дабы писать об идеале, нужно самому очиститься и преобразиться.
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он объясняет, «почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей». Да потому, что их нельзя выдумать: «Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, - мертвечина будет всё, что ни напишет перо твое...» Не выдумывал он и терзавшие его кошмары: «...кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло».
Процесс внутреннего преображения, просветления и привел его к мысли о несовершенстве написанного: «Затем сожжен второй том М<ертвых> д<уш>, что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», говорит апостол... Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать». Он утверждает, что, как только сгорела рукопись, «ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде». И наконец, суровый и трезвый вывод: «Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему». Где же тут ошибка, помрачение рассудка, наваждение? Наоборот - просветление.
Уникальна история рукописей английского поэта и живописца второй половины XIX века Данте Габриэля Россетти. Сын бежавшего из Италии карбонария, Россетти стал основателем и вождем Братства прерафаэлитов - группы молодых дерзких эстетов, бросивших вызов пуританским условностям и позитивизму викторианского общества. Возлюбленной Россетти была его модель и ученица Элизабет Сиддал. Она сама благодаря влиянию Россетти стала успешным художником и поэтесссой.
Брак продолжался всего два года. Долгое время считалось, что Элизабет Сиддал умерла от чахотки или передозировки настойки опиума. Некоторые исследователи называют расстройство кишечника или анорексию. Но есть серьезные основания считать, что Лиззи покончила самоубийством. Она страдала тяжелой депрессией после того, как родила мертвого ребенка, к тому же подозревала мужа в измене. По некоторым сведениям, Россетти скрыл от властей предсмертную записку жены, чтобы можно было похоронить ее по христианскому обряду. Коронер (следователь по делам о насильственной или скоропостижной смерти) констатировал несчастный случай.
Безутешный вдовец был настолько убит горем, что положил в гроб тетрадь неопубликованных стихов, укрыв ее под роскошными золотыми волосами покойницы. Похороны состоялись в феврале 1862 года на Хайгейтском кладбище в Лондоне. Жизнь Россетти покатилась под откос. Он пристрастился к алкоголю и наркотикам, впал в психическое расстройство, страдал бессонницей и галлюцинациями. У него появилась навязчивая идея: он убедил себя в том, что слепнет и скоро не сможет заниматься живописью. Он решил вернуться к поэзии. Им овладела мысль вернуть стихи, похороненные вместе с Лиззи.
Россетти и его агент обратились к министру внутренних дел с прошением об эксгумации. Разрешение было получено. Спустя семь с лишним лет после кончины Элизабет, в октябре 1869 года, ее могила была раскопана и гроб вскрыт. Процедура совершалась ночью, дабы не привлекать внимание посторонних. Россетти на кладбище не присутствовал. По свидетельству очевидцев, тело Лиззи было почти не тронуто тлением. Ее волосы продолжали расти после смерти и заполнили все внутреннее пространство гроба. Рукопись тоже уцелела, хотя отдельные стихотворения оказались утрачены: тетрадку попортили черви. Стихи были изданы, но Россетти до конца жизни не мог простить себе надругательства над останками любимой.
За и против
В поисках мотивов посмертной воли Набокова я позвонил в Новую Зеландию его биографу и одному из крупнейших специалистов-набоковедов, профессору Оклендского университета Брайану Бойду.
- Когда вы впервые прочли рукопись?
- В феврале 1987-го. Я годами пытался добраться до рукописи. Вера обещала показать мне ее в конце 84-го, но прежде чем это случилось, прошла еще пара лет.
- Это правда, что вы были одним из тех, кто советовал наследникам воздержаться от публикации?
- Я действительно первоначально посоветовал не просто не публиковать, а уничтожить рукопись. Впоследствии мне стало ясно, что хотя Вера и Дмитрий хотят исполнить волю Набокова, они внутренне сопротивляются уничтожению. В то же время они не хотели нарушить его волю явно, публикацией рукописи. Они не пришли ни к какому решению при жизни Веры. После того как она умерла, я ничего нового не слышал от Дмитрия о рукописи. Когда я приехал к нему, он затронул вопрос, но я снова рекомендовал ему не публиковать ее.
- Как вы объясняете распоряжение Набокова?
- Меня оно совершенно не удивляет. С 1979-го по 1981 год я по просьбе Веры разбирал архив Набокова и видел рукопись романа «Смотри на арлекинов!» - он был написан, когда Набокову было почти 73 года. Там была инструкция, которая гласила: «Уничтожить, если роман останется незаконченным». Когда он закончил роман, он зачеркнул эту надпись. С такой же дилеммой семья уже сталкивалась в конце 80-х при публикации лекций, текст которых остался в сыром и беспорядочном виде. Я думаю, это следствие набоковского перфекционизма. Ну, а кроме того, он все-таки надеялся успеть дописать роман. Не знаю, в какой момент он понял, что умирает, но в этот момент он должен был осознать, что роман еще очень далек от завершения.
- Он всегда уничтожал черновики?
- Он однажды сказал, и эта фраза получила известность, что показывать свои черновики - это все равно что демонстрировать содержимое своей плевательницы. С другой стороны, когда он работал над переводом «Евгения Онегина», он с удовольствием пользовался информацией, какую мог извлечь из пушкинских черновиков, и кое-что оттуда перевел. То есть он понимал интерес исследователя к наброскам. Так что, я думаю, его отношение к черновикам было двойственным. Это отчасти похоже на его всегдашний отказ давать спонтанные интервью. Он считал, что заранее продуманные и отточенные фразы гораздо лучше экспромтов. То же самое и с рукописями: законченный текст много лучше полуфабриката.
Про интервью - совершенно верно. Все они - во всяком случае, все, какие мне удалось найти и посмотреть или прослушать, поражают несоответствием разговорной интонации журналистов и витиеватой, литературно отточенной речи Набокова. А в некоторых записях - например, той, где он говорит о том, что он не Гумберт, - в руках у Набокова видны те самые каталожные карточки, в которые он заглядывает.
- Почему так долго колебался Дмитрий?
- Я полагаю, Дмитрий испытывал сильное искушение напечатать рукопись, но в то же время чувствовал, что не должен этого делать. Затем, в 1998 году на набоковском фестивале в Корнельском университете, приуроченном к 100-летию Набокова, он прочел отрывок из «Лауры», и это стало большой неожиданностью для присутствующих. Корнельский фестиваль состоялся на самом деле на год раньше набоковского юбилея. В следующем, юбилейном году The Navokovian проводил конкурс подражаний Набокову, а читатели приглашались оценить, чья имитация наиболее удачна. Дмитрий включил в эту подборку два фрагмента из «Лауры». И самое интересное, что абсолютно никто не узнал в этих отрывках руку самого Набокова. Я считаю, это свидетельство гибкости набоковского стиля.
В этот момент я понял, что Дмитрий, по всей видимости, рано или поздно опубликует рукопись. В следующие два года не произошло ничего примечательного за исключением того, что рукопись была перепечатана.
Затем, в 2000-м или 2001 году Дмитрий разослал фотокопии и набранный текст некоторым набоковедам, в том числе мне. И я опять высказался против публикации. И опять все стихло...
Публикуй и веселись!
В ноябре 2005 года со страниц New York Observer раздался истошный вопль: «Дмитрий, не сжигай Лору!» Вопль принадлежал нью-йорскому журналисту Рону Розенбауму, который утверждает сегодня, что именно он спас рукопись. Розенбаум изобразил Дмитрия Набокова Гамлетом, не решающимся исполнить загробную волю отца. На склоне лет, утверждал он, Дмитрий может и впрямь лишить мир бесценного шедевра. Что если Дмитрий умрет, так и не приняв решения, и унесет в могилу сведения о местонахождении рукописи?
Результатом был хор голосов, убеждавших Дмитрия не баловаться со спичками. Дмитрий говорил, что он «истерзан» дилеммой, а однажды на прямой вопрос, собирается ли он сжечь «Лору», вдруг заявил: «Может, я уже сжег, просто не хочу говорить, каким способом». В январе 2008 года Розенбаум сообщил: еще не сжег, но уже решил сжечь.
И вот наконец из Палм-Бич пришла благая весть: неоконченный роман будет опубликован. На это Дмитрий будто бы получил виртуальную санкцию отца: «Я вообразил, как он, спокойный и счастливый, улыбается своей лукавой улыбкой и говорит мне: «Ну, что ты наводишь тень на плетень? Публикуй и веселись». После такого пиара какой набокофил не будет отсчитывать дни и часы до появления книги на прилавке?
На противоположном полюсе - люди, считающие, что все это гнусная спекуляция. О Дмитрии, бонвиване и любителе дорогих автомобилей, говорят, что здоровье его сильно пошатнулось и ему попросту нужны деньги на оплату дорогих врачей и клиник.
В американском издании все до единой карточки воспроизведены факсимильно. Почерк округлый, аккуратный. Непонравившиеся слова Набоков не зачеркивал, а стирал резинкой и вписывал на их место другие. Открывается и заканчивается книга одной и той же карточкой, на которой выписаны в столбик английские глаголы-синонимы, означающие «уничтожать», «удалять» «вычеркивать».
Владимир АБАРИНОВ
Набоков. Последняя мистификация
Дмитрий Набоков на фоне портрета своего отца, писателя Владимира Набокова, в своем доме в Монтрё, Швейцария
Набоковская «Лаура и ее оригинал» на презентации русского издания романа в Санкт-Петербурге
В ноябре вышел в свет неоконченный роман Владимира Набокова «Лаура и ее оригинал». Наследники получили барыши, покойный автор - моральные убытки
Обретение неизвестного прежде текста давно умершего классика - событие отнюдь не редкое в литературе. Например, в 1991 году нашлась дополнительная глава «Белой гвардии» Булгакова. Но в том-то и дело, что наброски романа Набокова никуда не терялись - об их существовании прекрасно знали его вдова и сын, а также избранные набоковеды.
Жадная радость набокоманов имеет горький привкус: рукопись опубликована вопреки воле автора. Самоуправство наследника настолько возмутило иных поклонников Набокова, что один из них, известный русский поэт, живущий в США, объявил личный бойкот роману и вынес безапелляционный вердикт: Дмитрий Набоков «продал труп отца».
И он не одинок. Скандал налицо. Но есть ощущение, что скандальность входила в планы издателей и что 33-летняя история публикации последнего набоковского текста - не что иное, как умелый пиар, рекламная кампания. Причем в кампании на первом этапе принял участие и сам автор.
Набоков в маске и без
В послесловии к «Лолите» Набоков презрительно отзывается о «Литературе больших идей» и уверяет, что сам он пишет исключительно ради эстетического наслаждения. Он не идеолог, не моралист и не сторонний наблюдатель жизни. Он даже не художник слова. Если бы нужно было определить его литературное амплуа единственным словом, следовало бы сказать, что Набоков - актер. Он всю жизнь менял маски, писал под разными личинами, и ни одна из них не была его истинным лицом.
Литературный прием перетекал в реальность. С женой своей Верой Слоним Набоков, известный ей под псевдонимом «Сирин», познакомился на эмигрантском благотворительном балу. Лицо прелестной незнакомки было скрыто под маской. Этому эпизоду посвящено стихотворение «Встреча»:
Тоска, и тайна, и услада...
Как бы из зыбкой черноты
медлительного маскарада
на смутный мост явилась ты.
И ночь текла, и плыли молча
в ее атласные струи
той черной маски профиль волчий
и губы нежные твои.
Он был талантливым мистификатором. В 1939 году непререкаемый авторитет, критик Георгий Адамович возвестил о рождении нового русского поэта Василия Шишкова. Подлинным автором стихов, опубликованных под этим псевдонимом в «Современных записках» (в том числе пронзительного «К России», начинающегося строкой «Отвяжись, я тебя умоляю!»), был Набоков, которого Адамович не любил за «сухость» и «бездушие». Кажется, таким псевдонимом он еще и шиш хотел показать Адамовичу.
Получив сатисфакцию, Набоков отнюдь не торопился снять маску. Он написал свои воспоминания о несуществующем Шишкове. В матрешке таилась другая, а в ней третья. Набоков пишет, как Шишков, «крепко скроенный молодой человек в русском роде толстогубый и сероглазый», приносит ему на отзыв тетрадку пародийных стихов и, получив ответ, что стихи «безнадежны», в свою очередь признается Набокову, что терпеть не может его прозы. В конце набоковского текста Василий Шишков бесследно исчезает. «Неужели же он в каком-то невыносимом для рассудка, дико буквальном смысле имел в виду исчезнуть в своем творчестве, раствориться в своих стихах, оставить от себя, от своей туманной личности только стихи?» - вопрошает Набоков в притворном недоумении.
Бывали случаи, когда склонность к лицедейству заводила его слишком далеко и угрожала репутации. Когда вышла «Лолита» и критики стали утверждать, что в образе сладострастника Гумберта автор вывел самого себя, Набоков ужасно разволновался и в одном интервью стал опровергать эти утверждения, хотя и на свой, набоковский манер: «Разумеется, он, как и я, европеец и литератор, но я тщательно отделил себя от него. Вот, например, в романе Гумберт путает колибри с бражником. Сам я, будучи энтомологом, никогда этого не сделаю».
Литературный мир впервые узнал о том, что Владимир Набоков пишет новый роман, в декабре 1976 года от него самого. Для своего рождественского номера еженедельник New York Times Book Review провел дежурный опрос знаменитых писателей: какие книги уходящего года им понравились больше всего? Позвонили и Набокову в Лозанну, где он лежал на одре болезни. Тот ответил: «Ад» Данте в переводе Чарльза Синглтона, «Бабочки Северной Америки» Уильма Хау и «Подлинник Лоры». (Именно так, The Original of Laura, роман называется по-английски).
О последнем произведении он сообщил, что это «не вполне законченная» рукопись его собственного романа, который полностью написан у него в голове и который он в своем «бреду наяву» читает громко вслух аудитории, состоящей из «павлинов, голубей, моих давно покойных родителей, пары кипарисов, нескольких юных услужливых медсестер и семейного доктора, который так стар, что почти невидим». К сему прирожденный литературный позер присовокупил: «Вероятно, из-за моих запинок и приступов кашля история моей бедной Лоры пользуется у моих слушателей меньшим успехом, каковой она, надеюсь, стяжает у умных рецензентов, когда будет опубликована надлежащим образом».
2 июля 1977 года Владимир Набоков скончался. От Лауры или Лоры осталось 138 каталожных карточек, так называемых оксфордских, размером 9 на 12 сантиметров, разлинованных с одной стороны и исписанных по разлинованной стороне по-английски карандашом, а с изнанки перечеркнутых крест-накрест. Перед смертью он велел жене сжечь всю пачку. Людям, которые спрашивают сегодня, почему же писатель не сделал этого сам, его сын Дмитрий отвечает: потому что он не собирался его сжигать, он хотел его закончить и упорно работал до последнего вздоха. Это понятно: человек не знает, когда умрет; собственноручное сожжение в такой ситуации было бы преждевременным.
Игра на повышение
Вдова не нашла в себе сил предать рукопись огню. Она была заперта в депозитном сейфе швейцарского банка. Время от времени ее показывали особо доверенным набоковедам, которые давали взаимоисключающие советы, а случалось, и меняли с течением времени свое мнение на противоположное.
После смерти Веры в 1991 году рукопись унаследовал сын Набокова Дмитрий. Вот что он говорил недавно в интервью американскому Национальному общественному радио (NPR) о своей позиции: «Я колебался, но не по поводу вопроса, уничтожить рукопись или нет. Я не хотел войти в историю как литературный поджигатель. Мы собирались сохранить ей жизнь. Мои колебания были связаны с вопросом, как сохранить рукопись: запрятать ее в какое-нибудь хранилище, где ее все равно рано или поздно найдут и прочтут, или преподнести публике этот замечательный подарок сейчас, пока я еще жив и могу руководить процессом».
Это и есть самое главное: Дмитрий не хотел потерять контроль над публикацией. Интервью продолжается.
Вопрос. Коль скоро ваш отец ясно заявил: «Я не хочу, чтобы эта книга была опубликована, я хочу, чтобы она была уничтожена», каким образом вы в конце концов пришли к решению публиковать ее?
Дмитрий НАБОКОВ. Ограниченные люди спрашивают: почему он сам не сделал это? Потому что он хотел закончить работу, надеялся закончить. Он определенно не хотел уничтожать роман - он хотел его дописать. Но он не хотел, чтобы после смерти от него остались разрозненные незавершенные фрагменты.
Дмитрий Набоков продолжал интриговать публику и нетерпеливое племя набокоманов, утверждал, что это «самый блестящий роман» отца, что он не похож ни на что написанное им прежде. В дискуссию «сжечь или не сжигать» вовлекались авторитетные литераторы. «Сожгите ее», - призывал со страниц Times драматург Том Стоппард. «Сохраните ее», - возражал ему в той же газете романист Джон Бэнвилл.
Дискуссия плодила мистификаторов. В 1998 году в Интернете появилась статья, подписанная именем швейцарского профессора литературы Мишеля Десоммелье, который будто бы прочел фрагменты «Лауры», выкраденные приставленной к умирающему Набокову медсестрой (напрасно он, стало быть, жаловался на невнимание аудитории). Цитаты оказались столь мастерской стилизацией, что многие поверили в их подлинность. Автором пастиша оказался библиотекарь Пенсильванского университета и страстный поклонник Набокова Джефф Эдмундс, ныне один из признанных набоковедов.
Рукописи, которые горят
Почему вообще писатели сжигают свои творения?
Взаимоотношения автора с рукописью - глубоко интимный вопрос. Черновики посторонним не показывают, как не показывают исподнее или изнанку.
В наше время избавиться от рукописи проще простого: компьютер сотрет текст за секунду. Предварительно, впрочем, дав шанс одуматься: «Вы действительно хотите удалить файл?»
Сожжение рукописи - совсем другое дело. Это ритуал, священнодействие, жертвоприношение. Решиться на него непросто.
Римский поэт Вергилий был любимцем императора Августа, который упивался его стихами и, будучи в военном походе, умолял и требовал прислать ему хоть одну новую строчку, хоть набросок из «Энеиды». Вергилий прочел вслух три книги поэмы Августу и его сестре Октавии. Она была потрясена стихами до такой степени, что лишилась чувств, когда Вергилий прочел строки, посвященные ее безвременно умершему сыну. «С трудом придя в себя, - сообщает биограф Вергилия Элий Донат, - она приказала выдать Вергилию десять тысяч сестерциев за каждую из книг».
Но завершить свой монументальный труд, прославляющий род Юлиев, к которому принадлежал Август, стихотворец не успел. Он внезапно заболел и угас всего за несколько дней, на 52-м году жизни. «Уже находясь при смерти, - сообщает Светоний, - Вергилий настойчиво требовал свой книжный ларец, чтобы самому его сжечь». Умирая, поэт приказал своим друзьям, Варию и Тукке, предать огню «Энеиду». Существует версия, что на смертном одре Вергилий понял, что воспевал тирана. Как бы то ни было, император не допустил уничтожения поэмы и велел издать ее, оставив в неприкосновенности даже недописанные строки.
Франц Кафка умер от туберкулеза в июне 1924 года. При жизни Кафка опубликовал лишь несколько рассказов, да и то в основном затем, чтобы оплатить свое содержание в лечебницах. В единственном некрологе его возлюбленная, журналистка и переводчица Милена Есенская писала: «Он был слишком прозорлив, слишком мудр, чтобы смочь жить, слишком слаб, чтобы бороться, слаб, как бывают существа прекрасные и благородные, не способные ввязаться в битву со страхом, испытывающие непонимание, отсутствие доброты, интеллектуальную ложь, потому что они знают наперед, что борьба напрасна».
Своему другу литератору Максу Броду он поручил сжечь все свои рукописи. Существуют две адресованные Броду записки, где воля Кафки выражена с предельной ясностью. Однако Брод решил поступить вопреки этой воле. Уже в 1925 году был опубликован «Процесс», за которым последовал «Замок», а затем и письма. Если бы не Брод, Кафка никогда не снискал бы посмертной славы.
Этот случай особенно важен для нас, так как Набоков, считавший Кафку одним из величайших писателей всех времен и народов, одобрительно отзывался о решении Макса Брода.
Особый случай - сожжение Гоголем рукописи второго тома «Мертвых душ». Он отличается от двух предыдущих тем, что здесь автор сжигает рукопись собственноручно, а не завещает сделать это душеприказчикам.
Что произошло в ту роковую ночь с 11 на 12 февраля 1852 года в московском особняке графа Александра Толстого, в точности не известно. Мы не знаем, что творилось в душе Гоголя. Знаем лишь, что Гоголь разбудил слугу Семена, велел ему открыть печные задвижки и принести портфель из шкафа. Связку тетрадей он положил в огонь сам. Наутро он уверял хозяина дома, что сжег совсем не то, что хотел - с ним какое-то наваждение случилось, дьявольские чары: «Я хотел сжечь бумаги, давно уже на то определенные, а сжег главы «Мертвых душ», которые хотел оставить друзьям на память после моей смерти».
Сжег по ошибке, в помрачении рассудка - такова была официальная версия советского литературоведения. На самом деле он сжигал свои тексты не раз, всегда - потому, что не был удовлетворен ими.
Второй том создавался мучительно долго. Он говорил, что продолжение задумано им «в колоссальных размерах», что первый том - не более чем «приделанное губернским архитектором наскоро крыльцо к дворцу», который он намерен возвести. Замысел Гоголя - указать России путь к благу, к нравственному идеалу - оказался неподъемным, а быть может, и ложным в своем основании. Слух о том, что Гоголь работает над продолжением «Мертвых душ», появился сразу после выхода в свет первого тома, в январе 1843 года. На самом деле он не начинал работу до ноября, когда остановился в Дюссельдорфе, продолжал в Ницце, Франкфурте. Не писалось. По его собственным словам, он «мучил себя, насиловал писать». В этих муках пришло прозрение: дабы писать об идеале, нужно самому очиститься и преобразиться.
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» он объясняет, «почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей». Да потому, что их нельзя выдумать: «Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств, - мертвечина будет всё, что ни напишет перо твое...» Не выдумывал он и терзавшие его кошмары: «...кошемары эти давили мою собственную душу: что было в душе, то из нее и вышло».
Процесс внутреннего преображения, просветления и привел его к мысли о несовершенстве написанного: «Затем сожжен второй том М<ертвых> д<уш>, что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», говорит апостол... Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать». Он утверждает, что, как только сгорела рукопись, «ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде». И наконец, суровый и трезвый вывод: «Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему». Где же тут ошибка, помрачение рассудка, наваждение? Наоборот - просветление.
Уникальна история рукописей английского поэта и живописца второй половины XIX века Данте Габриэля Россетти. Сын бежавшего из Италии карбонария, Россетти стал основателем и вождем Братства прерафаэлитов - группы молодых дерзких эстетов, бросивших вызов пуританским условностям и позитивизму викторианского общества. Возлюбленной Россетти была его модель и ученица Элизабет Сиддал. Она сама благодаря влиянию Россетти стала успешным художником и поэтесссой.
Брак продолжался всего два года. Долгое время считалось, что Элизабет Сиддал умерла от чахотки или передозировки настойки опиума. Некоторые исследователи называют расстройство кишечника или анорексию. Но есть серьезные основания считать, что Лиззи покончила самоубийством. Она страдала тяжелой депрессией после того, как родила мертвого ребенка, к тому же подозревала мужа в измене. По некоторым сведениям, Россетти скрыл от властей предсмертную записку жены, чтобы можно было похоронить ее по христианскому обряду. Коронер (следователь по делам о насильственной или скоропостижной смерти) констатировал несчастный случай.
Безутешный вдовец был настолько убит горем, что положил в гроб тетрадь неопубликованных стихов, укрыв ее под роскошными золотыми волосами покойницы. Похороны состоялись в феврале 1862 года на Хайгейтском кладбище в Лондоне. Жизнь Россетти покатилась под откос. Он пристрастился к алкоголю и наркотикам, впал в психическое расстройство, страдал бессонницей и галлюцинациями. У него появилась навязчивая идея: он убедил себя в том, что слепнет и скоро не сможет заниматься живописью. Он решил вернуться к поэзии. Им овладела мысль вернуть стихи, похороненные вместе с Лиззи.
Россетти и его агент обратились к министру внутренних дел с прошением об эксгумации. Разрешение было получено. Спустя семь с лишним лет после кончины Элизабет, в октябре 1869 года, ее могила была раскопана и гроб вскрыт. Процедура совершалась ночью, дабы не привлекать внимание посторонних. Россетти на кладбище не присутствовал. По свидетельству очевидцев, тело Лиззи было почти не тронуто тлением. Ее волосы продолжали расти после смерти и заполнили все внутреннее пространство гроба. Рукопись тоже уцелела, хотя отдельные стихотворения оказались утрачены: тетрадку попортили черви. Стихи были изданы, но Россетти до конца жизни не мог простить себе надругательства над останками любимой.
За и против
В поисках мотивов посмертной воли Набокова я позвонил в Новую Зеландию его биографу и одному из крупнейших специалистов-набоковедов, профессору Оклендского университета Брайану Бойду.
- Когда вы впервые прочли рукопись?
- В феврале 1987-го. Я годами пытался добраться до рукописи. Вера обещала показать мне ее в конце 84-го, но прежде чем это случилось, прошла еще пара лет.
- Это правда, что вы были одним из тех, кто советовал наследникам воздержаться от публикации?
- Я действительно первоначально посоветовал не просто не публиковать, а уничтожить рукопись. Впоследствии мне стало ясно, что хотя Вера и Дмитрий хотят исполнить волю Набокова, они внутренне сопротивляются уничтожению. В то же время они не хотели нарушить его волю явно, публикацией рукописи. Они не пришли ни к какому решению при жизни Веры. После того как она умерла, я ничего нового не слышал от Дмитрия о рукописи. Когда я приехал к нему, он затронул вопрос, но я снова рекомендовал ему не публиковать ее.
- Как вы объясняете распоряжение Набокова?
- Меня оно совершенно не удивляет. С 1979-го по 1981 год я по просьбе Веры разбирал архив Набокова и видел рукопись романа «Смотри на арлекинов!» - он был написан, когда Набокову было почти 73 года. Там была инструкция, которая гласила: «Уничтожить, если роман останется незаконченным». Когда он закончил роман, он зачеркнул эту надпись. С такой же дилеммой семья уже сталкивалась в конце 80-х при публикации лекций, текст которых остался в сыром и беспорядочном виде. Я думаю, это следствие набоковского перфекционизма. Ну, а кроме того, он все-таки надеялся успеть дописать роман. Не знаю, в какой момент он понял, что умирает, но в этот момент он должен был осознать, что роман еще очень далек от завершения.
- Он всегда уничтожал черновики?
- Он однажды сказал, и эта фраза получила известность, что показывать свои черновики - это все равно что демонстрировать содержимое своей плевательницы. С другой стороны, когда он работал над переводом «Евгения Онегина», он с удовольствием пользовался информацией, какую мог извлечь из пушкинских черновиков, и кое-что оттуда перевел. То есть он понимал интерес исследователя к наброскам. Так что, я думаю, его отношение к черновикам было двойственным. Это отчасти похоже на его всегдашний отказ давать спонтанные интервью. Он считал, что заранее продуманные и отточенные фразы гораздо лучше экспромтов. То же самое и с рукописями: законченный текст много лучше полуфабриката.
Про интервью - совершенно верно. Все они - во всяком случае, все, какие мне удалось найти и посмотреть или прослушать, поражают несоответствием разговорной интонации журналистов и витиеватой, литературно отточенной речи Набокова. А в некоторых записях - например, той, где он говорит о том, что он не Гумберт, - в руках у Набокова видны те самые каталожные карточки, в которые он заглядывает.
- Почему так долго колебался Дмитрий?
- Я полагаю, Дмитрий испытывал сильное искушение напечатать рукопись, но в то же время чувствовал, что не должен этого делать. Затем, в 1998 году на набоковском фестивале в Корнельском университете, приуроченном к 100-летию Набокова, он прочел отрывок из «Лауры», и это стало большой неожиданностью для присутствующих. Корнельский фестиваль состоялся на самом деле на год раньше набоковского юбилея. В следующем, юбилейном году The Navokovian проводил конкурс подражаний Набокову, а читатели приглашались оценить, чья имитация наиболее удачна. Дмитрий включил в эту подборку два фрагмента из «Лауры». И самое интересное, что абсолютно никто не узнал в этих отрывках руку самого Набокова. Я считаю, это свидетельство гибкости набоковского стиля.
В этот момент я понял, что Дмитрий, по всей видимости, рано или поздно опубликует рукопись. В следующие два года не произошло ничего примечательного за исключением того, что рукопись была перепечатана.
Затем, в 2000-м или 2001 году Дмитрий разослал фотокопии и набранный текст некоторым набоковедам, в том числе мне. И я опять высказался против публикации. И опять все стихло...
Публикуй и веселись!
В ноябре 2005 года со страниц New York Observer раздался истошный вопль: «Дмитрий, не сжигай Лору!» Вопль принадлежал нью-йорскому журналисту Рону Розенбауму, который утверждает сегодня, что именно он спас рукопись. Розенбаум изобразил Дмитрия Набокова Гамлетом, не решающимся исполнить загробную волю отца. На склоне лет, утверждал он, Дмитрий может и впрямь лишить мир бесценного шедевра. Что если Дмитрий умрет, так и не приняв решения, и унесет в могилу сведения о местонахождении рукописи?
Результатом был хор голосов, убеждавших Дмитрия не баловаться со спичками. Дмитрий говорил, что он «истерзан» дилеммой, а однажды на прямой вопрос, собирается ли он сжечь «Лору», вдруг заявил: «Может, я уже сжег, просто не хочу говорить, каким способом». В январе 2008 года Розенбаум сообщил: еще не сжег, но уже решил сжечь.
И вот наконец из Палм-Бич пришла благая весть: неоконченный роман будет опубликован. На это Дмитрий будто бы получил виртуальную санкцию отца: «Я вообразил, как он, спокойный и счастливый, улыбается своей лукавой улыбкой и говорит мне: «Ну, что ты наводишь тень на плетень? Публикуй и веселись». После такого пиара какой набокофил не будет отсчитывать дни и часы до появления книги на прилавке?
На противоположном полюсе - люди, считающие, что все это гнусная спекуляция. О Дмитрии, бонвиване и любителе дорогих автомобилей, говорят, что здоровье его сильно пошатнулось и ему попросту нужны деньги на оплату дорогих врачей и клиник.
В американском издании все до единой карточки воспроизведены факсимильно. Почерк округлый, аккуратный. Непонравившиеся слова Набоков не зачеркивал, а стирал резинкой и вписывал на их место другие. Открывается и заканчивается книга одной и той же карточкой, на которой выписаны в столбик английские глаголы-синонимы, означающие «уничтожать», «удалять» «вычеркивать».