Пара фраз. Стремление к миру - дело Божие.
ПАРА ФРАЗ. СТРЕМЛЕНИЕ К МИРУ - ДЕЛО БОЖИЕ.
ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУСИ КИРИЛЛ vs ПОМЕЩИК ПОРФИРИЙ ГОЛОВЛЕВ.
По стопам покойного Николая Руденского.
«Я, Кирилл, Патриарх Московский и всея Руси, обращаюсь ко всем сторонам, вовлеченным в междоусобный конфликт, с призывом прекратить огонь и установить Рождественское перемирие с 12.00 6 января до 24.00 7 января, чтобы православные люди могли посетить службы в Рождественский сочельник и в день Рождества Христова.
+КИРИЛЛ, ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУСИ»
(Призыв Святейшего Патриарха Кирилла установить Рождественское перемирие. 5 января 2023 г.).
«…Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. Ему помещерилось, что он вышел оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и еще... тени, тени, тени без конца! Идут, идут...
- Зачем? откуда? кто пустил? - инстинктивно крикнул он, бессильно опускаясь на подушку.
Иудушка стоял у постели, всматривался в больного и скорбно покачивал головой.
- Больно? - спросил он, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была в его средствах.
Павел Владимирыч молчал и бессмысленными глазами уставился в него, словно усиливался понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.
- Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! - сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была.
Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец во плоти. Он как-то вдруг съежился, как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло.
- Ах, брат, брат! какая ты бяка сделался! - продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. - А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском - пусть-ка, мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
- Иди, кровопивец, вон! - отчаянно крикнул больной.
- А-а-ах! брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты... какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
Иудушка встал и ткнул в подушку пальцем.
- Вот так! - продолжал он, - вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько - хоть до завтрева поправлять не нужно!- Уйди... ты!- Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе - и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди - ну как я уйду! Вот тебе испить захочется - я водички подам: вон лампадка не в исправности - я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно - и не увидим, как время пройдет!
- Уйди, кровопивец!
- Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать - я всем прощаю. Вот и сегодня - еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я... да не только я не рассердился, а даже перекрестил его - право!
- Ограбил... мужика?..- Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал - ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, - и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, - нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
- Иуда! предатель! мать по миру пустил!
- И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже... попретендовать за это на тебя мог!
- Пустил, пустил, пустил... мать по миру!
- Ну, перестань же, перестань! Вот я Богу помолюсь: может быть, ты и попокойнее будешь...
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
- А ведь я, брат, об деле с тобой поговорить приехал, - сказал он, усаживаясь в кресло, - ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?
- Господи! да что ж это... уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? - стонал больной.
- Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что ты об этом говорить не любишь! Да, брат, всегда ты дурным христианином был и теперь таким же остаешься. А не худо бы, ах, как бы не худо в такую минуту об душе-то подумать! Ведь душа-то наша... ах, как с ней осторожно обращаться нужно, мой друг! Церковь-то что нам предписывает? Приносите, говорит, моления, благодарения... А еще: христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны - вот что, мой друг! Послать бы тебе теперь за батюшкой, да искренно, с раскаяньем... Ну-ну! не буду! не буду!
А право бы, так...Павел Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.
- Вот и насчет имения - может быть, ты уж и распорядился? - продолжал Иудушка. - Хорошенькое, очень хорошенькое именьице у тебя - нечего сказать. Земля даже лучше, чем в Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и капитал у тебя... я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на выкуп отдал, а что и как - никогда я этим не интересовался. Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
Больной отвернулся и тяжело вздыхал.
- Не сделал? - ну, и тем лучше, мой друг! По закону - оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на что́ уж хил - одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз... закон!
Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.
- Уйди... ради Христа... уйди! - начал он наконец молить своего мучителя.
- Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь... стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений - и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один... ну да уж я поприсмотрю... А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
Он встал, сложил ладони и наскоро пошептал:
- Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько - может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим - может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил... рыбки солененькой, да грибков, да капустки - так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя - спи себе да почивай! Хрр... хрр... - шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
- Кровопивец! - раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что его словно обожгло».
(М.Е. Салтыков-Щедрин. Господа Головлевы).
ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУСИ КИРИЛЛ vs ПОМЕЩИК ПОРФИРИЙ ГОЛОВЛЕВ.
По стопам покойного Николая Руденского.
«Я, Кирилл, Патриарх Московский и всея Руси, обращаюсь ко всем сторонам, вовлеченным в междоусобный конфликт, с призывом прекратить огонь и установить Рождественское перемирие с 12.00 6 января до 24.00 7 января, чтобы православные люди могли посетить службы в Рождественский сочельник и в день Рождества Христова.
+КИРИЛЛ, ПАТРИАРХ МОСКОВСКИЙ И ВСЕЯ РУСИ»
(Призыв Святейшего Патриарха Кирилла установить Рождественское перемирие. 5 января 2023 г.).
«…Он не слыхал ни скрипа лестницы, ни осторожного шарканья шагов в первой комнате - как вдруг у его постели выросла ненавистная фигура Иудушки. Ему помещерилось, что он вышел оттуда, из этой тьмы, которая сейчас в его глазах так таинственно шевелилась; что там есть и еще, и еще... тени, тени, тени без конца! Идут, идут...
- Зачем? откуда? кто пустил? - инстинктивно крикнул он, бессильно опускаясь на подушку.
Иудушка стоял у постели, всматривался в больного и скорбно покачивал головой.
- Больно? - спросил он, сообщая своему голосу ту степень елейности, какая только была в его средствах.
Павел Владимирыч молчал и бессмысленными глазами уставился в него, словно усиливался понять. А Иудушка тем временем приблизился к образу, встал на колени, умилился, сотворил три земных поклона, встал и вновь очутился у постели.
- Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! - сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно и в самом деле «милость» у него в кармане была.
Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень, а сам кровопивец во плоти. Он как-то вдруг съежился, как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет ему горло.
- Ах, брат, брат! какая ты бяка сделался! - продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. - А ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском - пусть-ка, мол, маменька полюбуется, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
- Иди, кровопивец, вон! - отчаянно крикнул больной.
- А-а-ах! брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты... какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
Иудушка встал и ткнул в подушку пальцем.
- Вот так! - продолжал он, - вот теперь славно! Лежи себе хорошохонько - хоть до завтрева поправлять не нужно!- Уйди... ты!- Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе - и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди - ну как я уйду! Вот тебе испить захочется - я водички подам: вон лампадка не в исправности - я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно - и не увидим, как время пройдет!
- Уйди, кровопивец!
- Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать - я всем прощаю. Вот и сегодня - еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и что ж! и Христос с ним! он же свой язык осквернил! А я... да не только я не рассердился, а даже перекрестил его - право!
- Ограбил... мужика?..- Кто? я-то! Нет, мой друг, я не граблю; это разбойники по большим дорогам грабят, а я по закону действую. Лошадь его в своем лугу поймал - ну и ступай, голубчик, к мировому! Коли скажет мировой, что травить чужие луга дозволяется, - и бог с ним! А скажет, что травить не дозволяется, - нечего делать! штраф пожалуйте! По закону я, голубчик, по закону!
- Иуда! предатель! мать по миру пустил!
- И опять-таки скажу: хочешь сердись, хочешь не сердись, а не дело ты говоришь! И если б я не был христианин, я бы тоже... попретендовать за это на тебя мог!
- Пустил, пустил, пустил... мать по миру!
- Ну, перестань же, перестань! Вот я Богу помолюсь: может быть, ты и попокойнее будешь...
Как ни сдерживал себя Иудушка, но ругательства умирающего до того его проняли, что даже губы у него искривились и побелели. Тем не менее лицемерие было до такой степени потребностью его натуры, что он никак не мог прервать раз начатую комедию. С последними словами он действительно встал на колени и с четверть часа воздевал руки и шептал. Исполнивши это, он возвратился к постели умирающего с лицом успокоенным, почти ясным.
- А ведь я, брат, об деле с тобой поговорить приехал, - сказал он, усаживаясь в кресло, - ты меня вот бранишь, а я об душе твоей думаю. Скажи, пожалуйста, когда ты в последний раз утешение принял?
- Господи! да что ж это... уведите его! Улитка! Агашка! кто тут есть? - стонал больной.
- Ну, ну, ну! успокойся, голубчик! знаю, что ты об этом говорить не любишь! Да, брат, всегда ты дурным христианином был и теперь таким же остаешься. А не худо бы, ах, как бы не худо в такую минуту об душе-то подумать! Ведь душа-то наша... ах, как с ней осторожно обращаться нужно, мой друг! Церковь-то что нам предписывает? Приносите, говорит, моления, благодарения... А еще: христианския кончины живота нашего безболезненны, непостыдны, мирны - вот что, мой друг! Послать бы тебе теперь за батюшкой, да искренно, с раскаяньем... Ну-ну! не буду! не буду!
А право бы, так...Павел Владимирыч лежал весь багровый и чуть не задыхался. Если б он мог в эту минуту разбить себе голову, он несомненно сделал бы это.
- Вот и насчет имения - может быть, ты уж и распорядился? - продолжал Иудушка. - Хорошенькое, очень хорошенькое именьице у тебя - нечего сказать. Земля даже лучше, чем в Головлеве: с песочком суглиночек-то! Ну, и капитал у тебя... я ведь, брат, ничего не знаю. Знаю только, что ты крестьян на выкуп отдал, а что и как - никогда я этим не интересовался. Вот и сегодня; еду к тебе и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть! а впрочем, думаю, если и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
Больной отвернулся и тяжело вздыхал.
- Не сделал? - ну, и тем лучше, мой друг! По закону - оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на что́ уж хил - одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может. И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз... закон!
Это было ужасно. Павлу Владимирычу почудилось, что он заживо уложен в гроб, что он лежит словно скованный, в летаргическом сне, не может ни одним членом пошевельнуть и выслушивает, как кровопивец ругается над телом его.
- Уйди... ради Христа... уйди! - начал он наконец молить своего мучителя.
- Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь... стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений - и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один... ну да уж я поприсмотрю... А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
Он встал, сложил ладони и наскоро пошептал:
- Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько - может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим - может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил... рыбки солененькой, да грибков, да капустки - так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя - спи себе да почивай! Хрр... хрр... - шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
- Кровопивец! - раздалось ему вслед таким пронзительным криком, что даже он почувствовал, что его словно обожгло».
(М.Е. Салтыков-Щедрин. Господа Головлевы).