Михаил Попов - Трое неизвестных
Сборник включает в себя заглавный роман, а также повесть “Идея”.
Оба произведения отличаются от “привычного” Михаила Попова. Роман (впрочем, небольшой, в отзыве на ЛитРес я назвал его тоже повестью) рассказывает о житье-бытье трёх друзей, поступивших в Литературный институт. То есть буквально с 70х прошлого века по новейшее время. Повествование ведётся без эстетского блеска, присущего практически всем прочитанным мной сочинениям Михаила Попова, - как бы небрежной скороговоркой. Начало похождений трёх героев показалось даже банальным. Но потом картина стала сложнее. Поразил и диапазон событий, в какие оказались вовлечены персонажи, и весьма интересные зарисовки разных общественных явлений. Отметил ещё, что хронология несколько хромает. Герои учились как будто не пять лет, а раза в два больше. То, что последовательность разных общероссийских передряг не совсем соблюдается, отметил и сам автор.
А повесть, как я написал во всё том же отзыве на ЛитРес, меня просто потрясла. Исповедальная проза - рассказ о матери писателя, с юных лет, пришедшихся на войну и оккупацию, до последних дней - и не строго в хронологическом порядке. Рассказ то трагикомический, то просто трагический. Комический - ну, может, по отношению к окружающей среде, некоторым её явлениям и проявлениям. Жёсткий и к самому рассказчику. В общем, произведение бесконечно далёкое от какой-либо благостности.
Талант писателя открылся для меня новой гранью. Ну, можно и так сказать…
Цитата:
"Впрочем, кажется, я немного преувеличиваю степень ее уступчивости и податливости в, так сказать, идейных вопросах. Молчаливо, с безрадостной покорностью отползая по всем фронтам, она вдруг могла встать насмерть на неожиданном, на мой взгляд, совершенно неважном участке. Посетила капище несомненного мировоззренческого ворога - заседание районного «Мемориала», но выступила решительно и даже ехидно против всенародно понравившегося фильма «Собачье сердце». Сначала я даже не обратил внимания, что это она там обиженно бурчит, странная моя старушка: «Что ж, простому человеку и хода никакого не может быть в жизни?» Фильмец-то вышел шикарный, рассыпался по всем московским кухням словечками-шуточками гениальный Евстигнеев, купался в роли гениального профессора, умудряющегося с таким интеллигентским изяществом держать за шкирку всю эту тупую большевистскую власть. Как в этой ситуации можно было отнестись к недовольному бормотанью неприметной пенсионерки - снисходительно усмехаться. Но некое чувство, названия для которого которого я никак не отыщу, заставило плотнее заняться этим случаем. Мне было не все равно, что моя мамаша, в прошлом учителка, с каким-то вызовом берет сторону Шарикова. Понимает «сердце собаки». Почему-то я не мог спустить это на тормозах, махнуть рукой, мол, стариковская дурь, рассеется. Я, безусловно, числил себя в лагере Преображенских-Борменталей, желал туда же перетащить и свою мать. Мне казалось, что для этого достаточно просто объяснить ей несколько несложных лемм. А эмоциональную окраску этому поединку придавало раздражение, всегда закипавшее во мне, когда мои интеллектуальные команды не выполнялись беспрекословно и немедленно. Как это сметь перечить самому мне! Начал я тихо, рассудительно, но потом, поскольку доказывать самоочевидные вещи так же трудно, как описывать стакан, возгорелся от собственного логического бессилия и перешел на оскорбления и крик. «Быдло», «грязные», «твари», «хамы», «узурпаторы», «животные», «грабители». Мама сидела на кровати, сложив руки на коленях, глядя на меня твердо и вместе с тем с сожалением, что вынуждена меня огорчать. Один раз попыталась пояснить, что имеет в виду, сказала, что именно советская власть вывела ее в люди из «собачьего» состояния, дала ей высшее образование, а иначе ей бы так и сгинуть босоногой девчонкой, где-нибудь в алтайской деревушке на конюшне у дяди Тихона или дядя Григория. И вообще, не было бы построено никакой новой жизни.
- Да? - иронически вызверился я. - И до сих пор сидели бы мы при лучине? То есть, ты считаешь, что если бы остался при власти царь, то НИЧЕГО вообще в стране не строилось бы, хлеб не родился, руду бы не копали, рубашек не шили?
И еще я ей напомнил про «великий железнодорожный крест» - Архангельск - Севастополь, Брест - Владивосток, при царях, мол, построен, а не при краснопузых, похлеще БАМа будет дельце; про то, что жилой фонд Москвы до начала строительства «хрущеб» на 75 процентов был дореволюционным, что во время Первой мировой не было карточек, страна перед революцией все Америки обгоняла по темпам роста.
В полемическом разъярении я крикнул, что, может быть, ее перемещение из Алтайской конюшни на университетскую скамейку в Харькове не стоит той платы, что внес народ через раскулачивание и другое прочее. Может, честнее было бы остаться при дядькиных лошадках, чем всю жизнь изображать педагога, ибо нет у нее - пусть признается - учительского дара - собственного сына даже одному иностранному языку не сумела обучить, зная три.
Она помолчала, и тихо спросила.
- А почему ты так уверен, что ты из них?
- Из кого, «из них»?
- Из профессоров. Мы из простых, сынок, и ты бы тоже коров пас босиком, кабы не революция".
Оба произведения отличаются от “привычного” Михаила Попова. Роман (впрочем, небольшой, в отзыве на ЛитРес я назвал его тоже повестью) рассказывает о житье-бытье трёх друзей, поступивших в Литературный институт. То есть буквально с 70х прошлого века по новейшее время. Повествование ведётся без эстетского блеска, присущего практически всем прочитанным мной сочинениям Михаила Попова, - как бы небрежной скороговоркой. Начало похождений трёх героев показалось даже банальным. Но потом картина стала сложнее. Поразил и диапазон событий, в какие оказались вовлечены персонажи, и весьма интересные зарисовки разных общественных явлений. Отметил ещё, что хронология несколько хромает. Герои учились как будто не пять лет, а раза в два больше. То, что последовательность разных общероссийских передряг не совсем соблюдается, отметил и сам автор.
А повесть, как я написал во всё том же отзыве на ЛитРес, меня просто потрясла. Исповедальная проза - рассказ о матери писателя, с юных лет, пришедшихся на войну и оккупацию, до последних дней - и не строго в хронологическом порядке. Рассказ то трагикомический, то просто трагический. Комический - ну, может, по отношению к окружающей среде, некоторым её явлениям и проявлениям. Жёсткий и к самому рассказчику. В общем, произведение бесконечно далёкое от какой-либо благостности.
Талант писателя открылся для меня новой гранью. Ну, можно и так сказать…
Цитата:
"Впрочем, кажется, я немного преувеличиваю степень ее уступчивости и податливости в, так сказать, идейных вопросах. Молчаливо, с безрадостной покорностью отползая по всем фронтам, она вдруг могла встать насмерть на неожиданном, на мой взгляд, совершенно неважном участке. Посетила капище несомненного мировоззренческого ворога - заседание районного «Мемориала», но выступила решительно и даже ехидно против всенародно понравившегося фильма «Собачье сердце». Сначала я даже не обратил внимания, что это она там обиженно бурчит, странная моя старушка: «Что ж, простому человеку и хода никакого не может быть в жизни?» Фильмец-то вышел шикарный, рассыпался по всем московским кухням словечками-шуточками гениальный Евстигнеев, купался в роли гениального профессора, умудряющегося с таким интеллигентским изяществом держать за шкирку всю эту тупую большевистскую власть. Как в этой ситуации можно было отнестись к недовольному бормотанью неприметной пенсионерки - снисходительно усмехаться. Но некое чувство, названия для которого которого я никак не отыщу, заставило плотнее заняться этим случаем. Мне было не все равно, что моя мамаша, в прошлом учителка, с каким-то вызовом берет сторону Шарикова. Понимает «сердце собаки». Почему-то я не мог спустить это на тормозах, махнуть рукой, мол, стариковская дурь, рассеется. Я, безусловно, числил себя в лагере Преображенских-Борменталей, желал туда же перетащить и свою мать. Мне казалось, что для этого достаточно просто объяснить ей несколько несложных лемм. А эмоциональную окраску этому поединку придавало раздражение, всегда закипавшее во мне, когда мои интеллектуальные команды не выполнялись беспрекословно и немедленно. Как это сметь перечить самому мне! Начал я тихо, рассудительно, но потом, поскольку доказывать самоочевидные вещи так же трудно, как описывать стакан, возгорелся от собственного логического бессилия и перешел на оскорбления и крик. «Быдло», «грязные», «твари», «хамы», «узурпаторы», «животные», «грабители». Мама сидела на кровати, сложив руки на коленях, глядя на меня твердо и вместе с тем с сожалением, что вынуждена меня огорчать. Один раз попыталась пояснить, что имеет в виду, сказала, что именно советская власть вывела ее в люди из «собачьего» состояния, дала ей высшее образование, а иначе ей бы так и сгинуть босоногой девчонкой, где-нибудь в алтайской деревушке на конюшне у дяди Тихона или дядя Григория. И вообще, не было бы построено никакой новой жизни.
- Да? - иронически вызверился я. - И до сих пор сидели бы мы при лучине? То есть, ты считаешь, что если бы остался при власти царь, то НИЧЕГО вообще в стране не строилось бы, хлеб не родился, руду бы не копали, рубашек не шили?
И еще я ей напомнил про «великий железнодорожный крест» - Архангельск - Севастополь, Брест - Владивосток, при царях, мол, построен, а не при краснопузых, похлеще БАМа будет дельце; про то, что жилой фонд Москвы до начала строительства «хрущеб» на 75 процентов был дореволюционным, что во время Первой мировой не было карточек, страна перед революцией все Америки обгоняла по темпам роста.
В полемическом разъярении я крикнул, что, может быть, ее перемещение из Алтайской конюшни на университетскую скамейку в Харькове не стоит той платы, что внес народ через раскулачивание и другое прочее. Может, честнее было бы остаться при дядькиных лошадках, чем всю жизнь изображать педагога, ибо нет у нее - пусть признается - учительского дара - собственного сына даже одному иностранному языку не сумела обучить, зная три.
Она помолчала, и тихо спросила.
- А почему ты так уверен, что ты из них?
- Из кого, «из них»?
- Из профессоров. Мы из простых, сынок, и ты бы тоже коров пас босиком, кабы не революция".