Дмитрий Артис о моей книжке
Игорь Панин. «Кровосмешение», Таганрог: «Нюанс», 2013
Массовую поэзию делают женщины. Женщины-читатели и женщины-авторы. И тех, и других можно условно назвать поэтками. Особой разницы между ними нет. Как производитель и потребитель они живут одной жизнью в одном мире - и мир этот невероятно широк. Порой так широк, что за ним не видно других миров. Но ведь на то она и массовая поэзия, чтобы держать при своей молочной груди наибольшее число людей, беспокоясь о здоровье нации, ибо все, что к массовой поэзии не относится, о здоровье нации думает в самую последнюю очередь. Фактически природный инстинкт. И вполне понятно, что основная нагрузка по сохранению этого инстинкта лежит на женщинах. Иначе быть не может. Теперь, начиная с маленькой Верочки (Полозковой) и заканчивая крупной - Павловой с учетом того, что их объединяет среднестатистическая читательская аудитория, по большей части не обремененная умом и фантазией, но всецело радеющая за продолжение рода человеческого, (предположу, что Вера маленькая охватывает девушек от 14 до 20 и женщин от 20 до 35, в досягаемости крупной Веры - девочки до 14 и женщины после 35), можно с уверенностью сказать, что будущее русской поэзии в надежных руках женщин, имя которым - поэтки.
Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… Да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.
Но было бы глупым утверждать, что массовая поэзия вполне себе может обойтись без мужчин-поэток, таких же крепких и заботливых, как женщины. К наиболее успешным я бы отнес Андрея Дементьева и Дмитрия Быкова. Два абсолютно полярных автора, но, по сути, ничем друг от друга не отличающиеся. Оба одинаково переживают за судьбу отечества, об одном и том же думают, имеют схожую оценку действительности. У них даже шкала приоритетов совпадает. Только один уверенно советский (в силу привычки, да и поздно менять ориентацию), а второй - пока еще не определившийся. Не определившийся только потому, что таким образом хочет казаться более современным. Один держит при своей груди интеллигенцию советской школы - работяг, а другой прикармливает новую русскую интеллигенцию - начитанных тунеядцев. Не удивлюсь, если Дмитрий Быков (дай Босх здоровья), дожив до возраста Андрея Дементьева, будет посещать салоны красоты, делать маникюр с педикюром, носить кашне и читать стихи собственного сочинения, левой рукой опираясь на крышку белого рояля, в обществе вставных челюстей, прикрываемых венецианским веером.
Приговор суров, неотвратим…
Все остальное поэтическое пространство занимают равновеликие интернет-порталы «Вавилон» (под руководством Дмитрия Кузмина) и «Стихи.ру» (под руководством Дмитрия Кравчука), которые так же, на первый взгляд, абсолютно полярны по эстетике и стратегии продвижения текстов, но, так или иначе, пересекаются: достаточно упомянуть такую пустяковину, как желание занять лидирующую позицию на рынке сбыта околорифмованной продукции и стать неизменным мерилом современных поэтических ценностей.
Вот и ночь ложится каменной плитой,
остужая думы долгие.
Не держись за свет, покуда не святой,
не чурайся тьмы в потемках емких, стой,
и остави долги ей.
Насосался крови город, как москит,
в однорядь взопрел, как пьяница…
Аз воздам за все обилие обид!
И летит мое проклятие, летит,
и не возвращается.
За бортом массовой поэзии остаются несколько десятков неприкаянных авторов (поэтов), которым примыкать к каким-либо группировкам просто напросто стыдно, ну, или неудобно: не обладают они здоровой толикой конформизма - изначально самодостаточны (допустим, Дмитрий Мельников), чрезмерно маргинальны (допустим, Вадим Степанцов), х… на всех клали (допустим, Наташа Романова), слишком умны для масс (допустим, Ольга Седакова), излишне лубочны (допустим, Всеволод Емелин), нарочито архаичны (допустим, Марина Кудимова) или иначе воспитаны (допустим, Олеся Николаева). Здесь можно продолжить ряд фамилий. Но моя задача показать амплитуду миров, а не назвать всех поименно.
Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А говорят, поэт Кабанов
силен весьма.
За бортом массовой поэзии остались и те авторы, творчество которых напрямую связано с идеей самоуничтожения, отказом от вечности, борьбы с ней - за нее. Книга стихов одного из таких авторов сейчас у меня в руках. Игорь Панин, «Кровосмешение». Книга издана в Таганроге (изд-во «Нюанс) в составе ознакомительной серии «32 полосы». Не первая из этой серии, попавшаяся мне на глаза, но единственная, которая сделана в формате «книги стихов», куда вошли тексты не абы как впихнутые, но при соблюдении классических норм: где все - от обложки с названием до последних строчек последнего стихотворения - цельно и неотделимо друг от друга. Надо, видимо, отдать должное составителю (Максим Жуков). Сами авторы редко справляются с такой задачей. Грешат желанием сказать обо всем, блеснуть всеобъемлемостью, а в результате получаются до смешного эклектичными, от того банальными. Все равно, что пойти на охоту с дробовиком наперевес - за мехом, соболиным. Обязательно вернешься с добычей - дорогой, но дырявой шкуркой.
Влагой насытился грунт,
дождь не стихает пока.
Через тринадцать секунд
я раздавлю паука.
(…)
И надо мною завис,
может, булыжник какой,
миг - и послышится свист…
Господи, ты не гневись,
душу его упокой.
В книгу вошло чуть больше сорока стихотворных текстов. Судя по датам, проставленным после каждого, их можно разделить на два творческих периода: ученический - это относится к стихам, датированным 90-ми годами, и зрелый - после 2006-го, между которыми пять лет молчания, может быть, переосмысления или, если обойтись без высокопарных слов, то сгодится, как определение молчания, и творческое бессилие, запитанное осознанием бессмысленности своего пути.
Я ли это с лицом отрешенным бреду
по колено в судьбе и по горло в бреду?
...................
Уходя колебался, но все-таки уходил…
Впрочем, поэзия молчания в любом случае проявляется. Автор (не по своей воле) неожиданно для себя, начинает облекать молчание в форму слов, объясняя (оправдывая?) его. Естественная эволюция мысли. Наверное, поэтому автора, утратившего потребность фиксировать стихи на бумаге, по-прежнему можно считать автором. Эта мысль подчеркнуто обязательна для мировоззрения Игоря Панина.
Провались это самое,
разрази меня молния!
Опущу телеса мои
в мутный прудик безмолвия.
................................
Наши песни отправит в утиль
равнодушный знаток-недомерка;
то не сказка сказалась, но быль:
нет традиций и призрачен стиль,
и великий язык исковеркан.
Книга не разделена на две части «до молчания» и «после». Стихи перемешаны, они соседствуют, приятельствуют, спорят, враждуют, то соприкасаются, то отталкиваются друг от друга, подобно бильярдным шарам. Каждое новое стихотворение дает жизнь следующему, тому, которое идет за ним, в свою очередь, и оно толкает впереди идущее, последующее.
Туман кустился голубой по-над каналом,
а между тем, моя любовь не проканала.
Не от ворот, но поворот в проулок, с песней.
Мне шел тогда двадцатый год, - тем интересней.
А я не промах, я уже освоил позу,
таскал в портфеле, не в душе, стихи и прозу.
Себя считая головой - светлее прочих,
все мерил жизнью половой… Блажил, короче.
Имитация вечного двигателя - книгу можно читать по кругу - после последнего стихотворения, размещенного в ней, обязательно вернешься к первому. В предисловии (Кирилл Анкудинов) этот эффект назван «двоением», что несколько огрубляет (если не опошляет) его, причем панинское двоение обозначено как «двоение по контуру», которое предполагает отсутствие глубины, как такового второго дна, многоплановости. Автор предисловия, спрятавшись за красивое словосочетание, переворачивает саму идею с ног на голову, видит ее плоской, поверхностной: эдакий срез, который можно обвести фломастером, и ничего более. Не знаю, либо здесь злой умысел Кирилла Анкудинова, либо обычное недомыслие. Не знаю. Не знаю.
Чужие ритмы - не беда, желанье было б.
Гори, гори, моя звезда, хромай, кобыла.
И карты в руки, и перо, но тут, краснея,
вползает финкой под ребро глухое «Не-а».
Полпачки выкурив за час, смотрел на волны,
воспринимая тот отказ триумфом полным;
бурчал не так, как Вечный жид, но что-то вроде:
«Я буду жить, я буду жить, а вы - умрете…»
Но в любом случае, даже это определение, поддающееся разномасштабным трактовкам, работает на содержание книги, на ее настроение. Вопросы из прошлого «кто виноват?» и «что делать?» трансформируются в риторическое: «а зачем?» Зачем искать виноватого? Зачем что-либо делать, когда и так хорошо? Зачем? Какой смысл? Осенняя скука ничем не отличается от весенней скуки, деревенский уклад от жизни в мегаполисе, богатство от бедности, известность от бесславия. Нечаянная радость говорит о скором несчастье. Скучно жить, зная, что все равно умрешь. Все умрут. Впрочем, торопиться умирать - тоже скучно. Да и зачем? Можно, конечно, сразиться с парой ветряных мельниц, переспать с красивой женщиной, написать новое стихотворение, но только для того, чтобы сразиться, переспать, написать. Никаких иных целей у поступков нет. Почти есенинское: «Но все так же день взойдет с востока, так же вспыхнет миг…»
Озираясь на окна чужого тепла,
я иду, заплетаясь, меж серых сугробов.
Мне не хочется верить, что жизнь умерла,
но в глазах оседает окружная мгла
и мерещатся строгие контуры гроба.
Если верить приметам, то я обречен,
но не этого разве мне втайне хотелось?
Получается, недруги здесь ни при чем, -
я хлестал по судьбе озверелым бичом,
а теперь и такая забава приелась.
Поэтому, в общем-то, нет ничего плохого в том, что современный поэтический мир держится на поэтках. Лермонтовский демонизм, блоковская обреченность и мандельштамовская бездна до добра не доводят.
Все гораздо серьезней, чем могло показаться.
Разжигание розни - в каждом новом абзаце,
разложение веры по разрозненным полкам,
записные гомеры знают, выпито сколько.
Наше время не лечит, наши годы - какие?
Рашку давят на Вече - не протянешь руки ей.
В стоге сена иголка, - да опять мимо вены;
за отсутствием волка ноги кормят гиену.
Заплутав в трех бараках, загибаясь от ханки,
на безлюдье и раком станешь за две буханки.
Ой, вы, слухи да козни, да поклеп на ворюг!
Все намного серьезней, говорю…
Дмитрий АРТИС
"Зинзивер" (№11, 2013)
http://magazines.russ.ru/zin/2013/11/12p.html