(no subject)
В религии Израиля, как, впрочем, и во всякой почти древней религии, все главные ритуалы были завязаны на жертвоприношении, являлись жертвоприношениями. Принесение жертвы и есть центральный момент всякого ритуала, все они предваряют и обыгрывают жертвование своего самого дорогого Богу. Люди отрывают от себя лучшее и отдают, и тем самым считают себя в той или иной мере оправданными.
http://regnum.ru/news/society/2139371.html
Первая серьезная революция в этом деле, изменившая взаимоотношения человека с Богом, описана в книге Бытия, когда Аврааму со стороны Бога было предложено уплатить символическую цену, вместо жертвования самым дорогим. Вся «психология» события описана довольно драматично, все внутренние борения, весь диалог с Богом, подаются так, что сам бы человек до такого не додумался, ему потребовалось прямое указание, что его решимость испытать свою веру принята и жертв самым дорогим не требует.
Человеческое сознание тогда выкарабкалось из под страха недоплатить Богу, разобравшись что главным мотивом жертвования является не плата, а благорасположение. Об этом же стали говорить пророки: «Жертвы и приношения Ты не восхотел; Ты открыл мне уши; всесожжения и жертвы за грех Ты не потребовал» (Пс 39:7). Можно сказать, что человеческое сознание тогда научилось отделять себя от своих поступков, и, значит, забрезжила перспектива сами поступки видеть и определять как управляемые сознанием, и, следовательно, «грех» изымать из самого же сознания, помещая туда требуемое - благорасположение. Слушать в себе подлинное и доброе, отделяя его от привнесенного, злого: «Уклоняйся от зла и делай добро; ищи мира и следуй за ним» (Пс. 33:15). Проще говоря, подытоживая мысль, Бог не требует ни подтверждения твоей веры, ни раскаяния посторонними средствами, чем, собственно, и является жертвоприношение - посторонним средством. Однако духовное изменение человека происходит не сразу, а поэтапно, согласуясь с возможностью вместить. А изменить религиозное сознание несоизмеримо сложнее, чем взять какую-нибудь Бастилию. Там такой густой бульон из несовместимых с разумом традиций, что вовек не расхлебать, если по поводу всех их вести высокоумные богословские диспуты с теми, кто на эти диспуты накачан в духовно-образовательных учреждениях.
Христос чисто религиозных актов по возможности избегал, уча в том числе, что религии свойственно уклоняться от поклонения в духе и истине, слегка иронизируя даже на эту тему «спасения от иудеев», обыгрывая, пародируя кондовую фарисейскую аргументацию: «вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся» (тут артикль «о» имеет, вероятно, значение неопределенного местоимения, поэтому небрежное «чему кланяетесь», является правильным переводом Ин. 4: 22, 23), кратко и метко показывая обездушенность, какую-то неразборчивую механичность такого рода «элитного» поклонения, заключенного в вечных разборках о том, кто лучше знает как надо (тем самым комментируя реплику о местах и способах поклонения) * . Однако выражение своего благорасположения может быть не только ведь ритуальным, и, оттого, обездушенным. Если уж Аврааму предложена жертва замены, то превращение ее в регулярный ритуал уж точно не предопределено.
Богословы литургисты спорят временами, был ли на Тайной вечере жертвенный ягненок, или не было. То есть речь идет о том - соблюдал ли Иисус в данном случае традицию, или «устанавливал таинство» с нуля. Между тем вопрос не имеет значения, раз уж евангелисты ему его не придали, выделив в том праздничном ужине лишь единственный момент - преломление хлеба и испитие от чаши. Это действие положило начало тому, что регулярный ритуал его совершения Церковь назвала свои главным таинством, положив его в основе всех совершаемых ею спасительных мероприятий. Участие в таинстве является наиважнейшим делом спасения для крещеного человека, и постоянное приготовление к нему должно составлять весь спасительный строй его жизни.
Христос знал, что Его часто просто не понимают. Может быть и догадываются о том, чему Он учит, но сформулировать верно мысль у этих простых людей явно не выходит. Сейчас нам довольно странно читать о том, какая реакция у слушателей была, к примеру, на простейшую притчу о сеятеле (Мк 4: 3-20). Но это для нас сейчас - простейшую, а тогда ее не поняли даже апостолы, а народу Христос ее даже и растолковывать не стал, зная, что и после этого все равно не поймут, а только запутаются, в лучшем случае - запомнят. Прекрасно понимая, что имеет дело Он с довольно серой массой, умом крайне неразвитой, Христос придавал Своим действиям максимальную наглядность, давая возможность усваивать глазами и ушами, чтобы это усвоение хоть как прижилось, и возможно со временем проросло в понимание, сложившись с другими пониманиями в одну общую картину. Поэтому говорил притчами, и действия свои подкреплял словами, содержащими запоминающиеся образы (см. ИА РЕГНУМ 06.05.2015 "Почему Христос использовал в обучении Царству народный язык метафор" http://regnum.ru/news/society/1922016.html).
Здесь, на Тайной вечери, Он снова совершил наглядный перенос ритуального действа в пользу обнаружения, явления подлинного смысла, в данном случае - жертвоприношений. А правильнее сказать: Он положим им конец. Действительно, на следующий день религия явит, наконец, свое подлинное лицо, и принесет ту жертву, которая ей «к лицу» - убьет своего пророка и Спасителя. Потому что все народные ритуальные действия являются ее камуфляжем, не имея никакого уже смысла, понятного и объяснимого даже ей самой для себя. Религия со времен Авраама затаила в себе жажду подлинного жертвоприношения, ее не удовлетворяет замена, она будет отстаивать свои права до конца.
Но если религия настроилась Его убить, то Своих учеников Он изначально отстраняет от участия в этом жертвоприношении. Для них больше нет никаких жертв, и они свободны от религии, принеся вместе с Ним жертву бескровную, явленную в хлебе и чаше вина. Ритуальный минимализм этого домашнего жертвоприношения, по сути явил обыденность всего подлинного, не нуждающегося в ярких представлениях, сделавшись Новым Заветом человека с Богом: не лить кровь, не жертвовать людьми ни для каких благих целей, исключить из своих действий всякое зло, и единственная допустимая жертва - пожертвовать собою, своей жизнью, ради жизни других. Это и есть - самым для себя близким. Своя жизнь, не чужая. Тогда, кроме Иуды этого никто и не понял, ученики тотчас принялись спорить кто из них главный.
Две жертвы были принесены. Противоположны друг другу, одна прежде другой. Вторая оправдывала все жертвы, первая их все отменяла. Но есть в этих жертвах один общий участник - Сам Иисус, сказавший, что жизнь «никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее». С его стороны это тоже жертва, но не по правилам того ритуального жертвоприношения, которое состоялось у стен города. Не по правилам вообще любого религиозного, то есть эгоистичного, жертвоприношения.
Церковное вероучение как-то неразборчиво объединило две эти жертвы в одну, к тому же перенеся центр тяжести на Крест, и трактуя тайную вечерю исключительно в свете жертвы крестной, слишком поспешно переносясь из Горницы сразу на Голгофу. Из-за этого смысл жертвы замены в церкви практически утрачен.
С течением столетий христиане, словно не понимая что делают, стали имитировать в основном то, второе жертвоприношение. «Жертва вечерняя» словно переносится на вечер другого дня, когда горница была уж опечатана полицией.
При этом, хоть и называться все это стало теперь таинством, но по сути совершаемое является модернизированным жертвоприношением, в котором странным образом речь зашла о преобразовании жертвы, о ее природном составе, отобразив кажется единственную заботу церкви - разобраться с божественной физикой, так, чтобы эти научно-философские теории нашли свое достойное место в обряде поклонения божеству.
Обо божественной физике, отражающей себя в таинствах - в следующий раз.
___
* Совершенно неуместно было Христу в данном контексте указывать на "спасение от иудеев" в серьезном тоне, и убеждать самарянку в правильности иудейского поклонения, тем более самим иудеям от Него постоянно доставалось иронии по поводу их вечной правильности и знаний о том, как положено кланяться ( и Сам Он говорил что Отца те не знают), это совершенно противоречило бы всем Его спорам с законниками. Вставка выглядит нелепой, если не подразумевать тут изменения интонации, некоторого передразнивания, обыгрывания утверждения со стороны женщины про «святые места»: «вы говорите», где она как бы подписывала Иисуса отвечать за это коллективное «вы». В одной интонации отвечать на эти «два вопроса в одном» было бы совершенно невозможно, и раз уж самарянку потянуло побогословствовать (поголословствовать, если правильно) на тему святых мест, Христу одновременно требовалось сказать о главном, и не упустить случая выразить всю претенциозную несерьезность вопроса в указанном ею ключе. Изначально видно, что она хотела Его унизить, помянув религиозную щепетильность иудеев, и с позиций уже своей зашоренной религиозности привычно поделившись на «вы» и «мы», после чего обычно наступают всякие глупые выяснения самых важных деталей религии, кто есть свинину, а кто нет, кто крестится справа налево, кто слева направо. Христос не дал ей возможности почесать языком о такой вот высокой духовности, и заодно отделил Себя от всякого «вы».