Смертное
У Барнса в "Нечего бояться" прочитал про некого бизнесмена, мистера О'Келли: когда ему диагностировали рак мозга (осталось всего три месяца), он подошёл к своей смерти как к проекту. Он поставил себе целью сделать это правильно, наметил список людей, с которыми следовало попрощаться, и каждую такую встречу постарался сделать незабываемой. Список вышел из 1000 с лишним людей. Кому-то досталась только короткая прогулка, а с дочерью, например, он слетал в Европу, в Прагу и Рим: летели на частном самолёте через Крайний Север, и даже сделали там промежуточную посадку, поторговавшись о чём-то с эскимосами (создали "незабываемый момент"). Всё это кажется верхом нелепости, апофеозом "менеджеризма", но этот человек знал, что делал. Его профессией было бороться с рисками, то есть бороться с неведомым. Он знал, что какое бы решение ни было принято, лучше идти до конца по намеченному пути, чем метаться из стороны в сторону. И ещё он знал, что главное, от чего спасает такая тактика -- это от собственного страха. Его слова: "Я создал мотивацию, чтобы преуспеть в смерти". Он преуспел и умер "в состоянии спокойного принятия и искренней надежды". Я бы хотел так.
Коллега А.Т. опубликовал в фейсбуке ссылку на статью об "Эксперименте Мильграма", в котором некий учёный в белом халате просил одну группу людей (просто просил, но достаточно твёрдо, даже непреклонно) мучить людей из другой группы. Электрошоком. Пытаемые испытывали серьёзные мучения (или по крайней мере их палачи могли быть в этом уверены), но всё равно большинство из первой группы продолжало повышать напряжение, хотя прямого принуждения никто из них не испытывал, они могли остановиться и уйти -- но 60% дошло до максимальной мощности. Когда экспериментатор выходил из образа учёного, результат был совершенно иным: большинство из группы палачей отказывалось от участия в пытках. Я подумал, что подчинение авторитету, полная потеря собственной воли может происходить и в некоторых других ситуациях -- например, перед смертью. Тот же Барнс пишет о том, что люди в камерах смертников, даже слыша, как расстреливают их товарищей, продолжают неявно верить, что ничего не будет, и послушно встают под пули. Выбора настолько нет, что даже задуматься о будущем не удаётся. Паралич воли, похоже, наступает у многих людей при виде чего-то ужасного (непостижимо, абсурдно ужасного) -- собственной ли смерти, мучений ли других людей от своей руки. В происходящее не удаётся поверить, понять, осознать, и наше сознание выключается, передоверяя себя авторитетному мнению или простому подчинению воле того, кто хоть куда-то нас ведёт, хоть что-то заставляет делать.
Смерть, по сути, это тоже движение -- пусть даже в варианте истечения жизни из собственно жизни в какое-то неведомое ничто. И одновременно конец этого движения. Ужаснее всего было бы зависнуть вне времени в этой точке, а движение, каким бы оно ни было и куда бы ни вело -- это не так ужасно, всё же. Всё же. Из музыки, которую недавно слушал, из привычного и любимого, я к смерти подобрал бы Мендельсона, первую часть Третьей симфонии. Она начинается с довольно скорбной и неторопливой темы, но потом музыка становится всё более подвижной, как будто описывая движение души в неизвестность, и её страдание, и страх... А потом, после бурного развития (которое можно воспринимать и как воспоминание о житейских невзгодах и пережитых трудностях) внезапно звучит опять первая скорбная тема, с которой начиналась симфония -- и всё заканчивается, как будто обрывается. Мне очень нравится эта музыка (Мендельсон вообще моя слабость). 16 минут, правда, многовато для музыкального отрывка в крематории.
Недавно был на Кузьминском кладбище... На могилу В.М. я никогда не прихожу в грустном настроении, так получается. Иногда едва ли не напеваю что-то про себя. Присутствие этого человека в моей жизни было большим пятном радости, энергии, целеустремлённости -- даже понимая, что его больше нет, вспоминая о нём, я не могу не испытывать ничего, кроме благодарности и радости. Его энергия как будто снова действует на меня, понуждая не терять времени, куда-то идти, что-то делать... В каком-то смысле он-то как раз никуда не ушёл. Ведь не обязательно видеть человека, чтобы поговорить с ним по телефону. А можно просто вспомнить о том, что он сказал при последней встрече -- и он как будто снова здесь.
Мистер О'Келли, между прочим, сделал ещё одну важную вещь своим последним проектом. Он смог отнестись к предстоявшему ему событию как к решённому и в каком-то смысле уже свершившемуся делу. Смерть -- это всегда потеря, и в первую очередь это потеря каких-то возможностей: не сказанные слова, которые могли быть сказаны, но уже не будут. Не посещённые места. Недополученные впечатления, недопитое вино. Наша скорбь о смерти -- это скорбь об умершем будущем, которое теперь уже не случится. Развернув точку зрения, передвинемся мысленно чуть вперёд и посмотрим на прошлое: то, что произошло, произошло. Ничего изменить нельзя. Можно только сказать, было ли прошлое достаточно хорошим, в каждую свою завершённую и отныне неизменую минуту. Из свойственного всем нам сентиментального чувства большинство из нас склонно считать прошедшие дни и годы не слишком плохими. Приятно думать, что нам есть что вспомнить. Такой итог не слишком воодушевляет, но и не разочаровывает. "Не так уж плохо", да. Не такая уж плохая эпитафия для каждой минуты. И не такой уж плохой промежуточный итог -- вполне себе повод, чтобы жить дальше. Que sera, sera.
Коллега А.Т. опубликовал в фейсбуке ссылку на статью об "Эксперименте Мильграма", в котором некий учёный в белом халате просил одну группу людей (просто просил, но достаточно твёрдо, даже непреклонно) мучить людей из другой группы. Электрошоком. Пытаемые испытывали серьёзные мучения (или по крайней мере их палачи могли быть в этом уверены), но всё равно большинство из первой группы продолжало повышать напряжение, хотя прямого принуждения никто из них не испытывал, они могли остановиться и уйти -- но 60% дошло до максимальной мощности. Когда экспериментатор выходил из образа учёного, результат был совершенно иным: большинство из группы палачей отказывалось от участия в пытках. Я подумал, что подчинение авторитету, полная потеря собственной воли может происходить и в некоторых других ситуациях -- например, перед смертью. Тот же Барнс пишет о том, что люди в камерах смертников, даже слыша, как расстреливают их товарищей, продолжают неявно верить, что ничего не будет, и послушно встают под пули. Выбора настолько нет, что даже задуматься о будущем не удаётся. Паралич воли, похоже, наступает у многих людей при виде чего-то ужасного (непостижимо, абсурдно ужасного) -- собственной ли смерти, мучений ли других людей от своей руки. В происходящее не удаётся поверить, понять, осознать, и наше сознание выключается, передоверяя себя авторитетному мнению или простому подчинению воле того, кто хоть куда-то нас ведёт, хоть что-то заставляет делать.
Смерть, по сути, это тоже движение -- пусть даже в варианте истечения жизни из собственно жизни в какое-то неведомое ничто. И одновременно конец этого движения. Ужаснее всего было бы зависнуть вне времени в этой точке, а движение, каким бы оно ни было и куда бы ни вело -- это не так ужасно, всё же. Всё же. Из музыки, которую недавно слушал, из привычного и любимого, я к смерти подобрал бы Мендельсона, первую часть Третьей симфонии. Она начинается с довольно скорбной и неторопливой темы, но потом музыка становится всё более подвижной, как будто описывая движение души в неизвестность, и её страдание, и страх... А потом, после бурного развития (которое можно воспринимать и как воспоминание о житейских невзгодах и пережитых трудностях) внезапно звучит опять первая скорбная тема, с которой начиналась симфония -- и всё заканчивается, как будто обрывается. Мне очень нравится эта музыка (Мендельсон вообще моя слабость). 16 минут, правда, многовато для музыкального отрывка в крематории.
Недавно был на Кузьминском кладбище... На могилу В.М. я никогда не прихожу в грустном настроении, так получается. Иногда едва ли не напеваю что-то про себя. Присутствие этого человека в моей жизни было большим пятном радости, энергии, целеустремлённости -- даже понимая, что его больше нет, вспоминая о нём, я не могу не испытывать ничего, кроме благодарности и радости. Его энергия как будто снова действует на меня, понуждая не терять времени, куда-то идти, что-то делать... В каком-то смысле он-то как раз никуда не ушёл. Ведь не обязательно видеть человека, чтобы поговорить с ним по телефону. А можно просто вспомнить о том, что он сказал при последней встрече -- и он как будто снова здесь.
Мистер О'Келли, между прочим, сделал ещё одну важную вещь своим последним проектом. Он смог отнестись к предстоявшему ему событию как к решённому и в каком-то смысле уже свершившемуся делу. Смерть -- это всегда потеря, и в первую очередь это потеря каких-то возможностей: не сказанные слова, которые могли быть сказаны, но уже не будут. Не посещённые места. Недополученные впечатления, недопитое вино. Наша скорбь о смерти -- это скорбь об умершем будущем, которое теперь уже не случится. Развернув точку зрения, передвинемся мысленно чуть вперёд и посмотрим на прошлое: то, что произошло, произошло. Ничего изменить нельзя. Можно только сказать, было ли прошлое достаточно хорошим, в каждую свою завершённую и отныне неизменую минуту. Из свойственного всем нам сентиментального чувства большинство из нас склонно считать прошедшие дни и годы не слишком плохими. Приятно думать, что нам есть что вспомнить. Такой итог не слишком воодушевляет, но и не разочаровывает. "Не так уж плохо", да. Не такая уж плохая эпитафия для каждой минуты. И не такой уж плохой промежуточный итог -- вполне себе повод, чтобы жить дальше. Que sera, sera.