Иерусалимский синдром.
Я никогда особо не любил Иерусалим. Мне не нравился этот город, его люди, его провинциальность, его неприветливость к чужакам. Я попадал туда проездом, и никогда не задерживался дольше, чем надо.
В тот холодный пасмурный день зимы девяносто седьмого я сидел на скамейке иерусалимской центральной станции в ожидании автобуса, который повезет меня в очередную дыру на территориях, на очередной КПП, где я буду служить ближайшие несколько месяцев. Несмотря на погоду на мне была только рубашка - по неписанному закону боевых частей ни один солдат не будет носить ни куртку, ни свитер, независимо от температуры воздуха и климатических условий. У меня зуб на зуб не попадал от пронизывающего до костей ветра, но рукава рубашки были закатаны выше локтей, и я старался держаться молодцом. Меня согревали мысли о том, что всего лишь через час-полтора я уже буду сидеть в теплой казарме, Мишка, наверное, уже заварил свой знаменитый чай со всякими травами, мы развалимся на кроватях и будем делиться впечатлениями о последних выходных дома. Ход этих приятных теплых мыслей был прерван робким голосом:
- Простите, пожалуйста... Можно помешать вам на секунду?
Я приоткрыл глаза. Передо мной стоял щуплый молодой человек в стареньком и застиранном, но чистом пиджачке. Видно было, что ему, как и мне, очень холодно, он буквально дрожал. Он смотрел на меня сквозь толстые линзы очков усталым и застенчивым, но не заискивающим взглядом. В руках у него была стопка тоненьких книжек.
- Извините, что отвлекаю вас, - он говорил на иврите, в котором нет уважительного местоимения "Вы", но его тон не оставлял сомнений, что на любом другом языке это звучало бы именно так. - Я - поэт. Я выпустил сборник своих стихов небольшим тиражом, на собственные деньги. Не хотели бы вы его приобрести? Он стоит всего десять шекелей.
- Э-э-э... - протянул я, пытаясь отшить его как можно вежливее. - Не, спасибо, братан. Я поэзию как-то не очень...
Он тут же отступил, не пытаясь уговаривать или торговаться.
- Хорошо, конечно, нет проблем. Извините за беспокойство, - и отошел.
Я попытался вернуться к своим мыслям о тепле и чае, но приятное ощущение было безвозвратно утеряно. "Черт!" думал я, "Ну зачем он ко мне подходил? Теперь буду чувствовать себя черствым мудаком, которому жалко десяти шекелей за книжку. Хотя я ему что, должен что-то? Может, вообще сумасшедший какой-то." Тем временем к остановке подошел мой автобус - массивный, с бронированными окнами, с вмятинами на бортах. Эти автобусы возили поселенцев и солдат по территориям, являясь хорошей мишенью для упражнений в метании камней для палестинских детей. Я поднял свою сумку и тяжелый вещмешок и направился к открывшейся двери. В это время позади себя я услышал какой-то мягкий стук и громкие голоса. Повернувшись на шум, я увидел моего недавнего знакомого, лежащего на земле. Его книжки рассыпались вокруг, рот был приоткрыт, глаза закатились. Вокруг начали собираться любопытные, но никто его не трогал и не пытался помочь.
Посмотрев на эту картину пару секунд и поняв, что помощи ждать неоткуда, я громко сказал про себя "Блядь!", сделал водителю автобуса характерный жест, понятный каждому израильтянину - подожди, типа, сейчас вернусь - развернулся и побежал по направлению к лежащему телу. Растолкав людей, я присел на одно колено рядом с ним и начал вспоминать пройденный когда-то в учебке курс первой помощи. Так, пульс есть, хоть и слабый. Дыхание - вроде дышит. Травм на теле не наблюдается. Значит скорее всего просто обморок от холода или обезвоживания. Я достал из вещмешка свою разгрузку, вытащил из нее фляжку и плеснул ему в лицо водой. Никакой реакции. Я легонько ударил его по щеке, потом еще раз, посильнее. Вдруг его глаза открылись, причем одновременно со ртом, он сделал глубокий вздох и закашлялся. Я подал ему фляжку, он автоматически взял ее и начал пить.
- Ну вот, живой, - похвалил я его. Сзади раздался гудок автобуса. Водитель делал мне из-за стекла знаки руками - давай, мол, поехали! Я повернулся к парню. Он уже сидел, обводя окружающих удивленными глазами, видимо, не понимая, как очутился на земле. Потом он спохватился и стал лихорадочно собирать свои книжки. Я подал ему одну и спросил:
- У тебя все в порядке? Как себя чувствуешь?
Он на секунду остановился, потом продолжил собираться, бормоча:
- Да, да, все нормально. Спасибо вам за помощь, спасибо. Я должен идти. Я просто долго не ел, видимо организм немного ослаб. Но я в порядке, спасибо вам.
Он наконец подобрал все свое добро, неуверенно встал на ноги и, прижимая к груди свои книжки, пошатываясь, направился к выходу. Сзади опять прозвучал гудок. Водитель автобуса артистичными жестами показывал на наручные часы. "Черт, я еще об этом пожалею", подумал я, отмахнулся от водителя, схватил свои вещи и бросился в догонку за парнем.
Я обнаружил его на выходе. Он сидел, оперевшись спиной на стену здания, по-прежнему прижимая книги к груди. Я подошел к нему, кивнул в замешательстве и сел рядом. Открыл сумку, вынул привезенную из дома питу с пастрамой, разломил ее надвое и протянул ему половину. Он замотал головой:
- Нет, ну что вы. Я не хочу, спасибо. Не надо.
- У нас в роте говорят: "Кто ест один, тот умирает один". Я голодный, но в одиночку есть не привык. Давай, за компанию.
Он поколебался, но в конце концов взял предложенную половину и начал есть. Я вытащил из разгрузки вторую флягу, поставил между нами. Я не смотрел на него, мы просто сидели рядом, я отламывал по кусочку от питы и глотал, потому что не был особо голоден. Он закончил есть и отпил из фляги.
- Большое вам спасибо...
Я кивнул. Мы сидели на земле, рассматривая торопящихся прохожих, отъезжающие и приезжающие автобусы, неяркий свет в окнах соседних домов. Подхваченные ветром полиэтиленовые пакеты взмывали в воздух и уносились куда-то за деревья. Сгущались сумерки, на улице начинали зажигаться фонари. Темные густые тучи намекали на долгую дождливую ночь.
- А хотите, я почитаю вам мои стихи? - вдруг спросил он. Я уже и забыл про его книжку.
- Давай.
Он начал читать. Живо, выразительно, но не пафосно. А так спокойно, неторопливо, как рассказывают о своем доме, о семье, о жизни. Я не помню, о чем были его стихи. Не помню даже, насколько хороши они были. Но вдруг я заметил, что на самом горизонте облака немного поредели и сквозь них пробивается кусочек темно-оранжевого заката. Последние лучи солнца освещали клочок города - может быть, Стену Плача, а может Старый Квартал, или Рехавию, или Долину Духов, или Масличную Гору. И вокруг все остановилось, и строчки стихов плыли в воздухе. И этот город стал чуть чуть ближе.
В тот холодный пасмурный день зимы девяносто седьмого я сидел на скамейке иерусалимской центральной станции в ожидании автобуса, который повезет меня в очередную дыру на территориях, на очередной КПП, где я буду служить ближайшие несколько месяцев. Несмотря на погоду на мне была только рубашка - по неписанному закону боевых частей ни один солдат не будет носить ни куртку, ни свитер, независимо от температуры воздуха и климатических условий. У меня зуб на зуб не попадал от пронизывающего до костей ветра, но рукава рубашки были закатаны выше локтей, и я старался держаться молодцом. Меня согревали мысли о том, что всего лишь через час-полтора я уже буду сидеть в теплой казарме, Мишка, наверное, уже заварил свой знаменитый чай со всякими травами, мы развалимся на кроватях и будем делиться впечатлениями о последних выходных дома. Ход этих приятных теплых мыслей был прерван робким голосом:
- Простите, пожалуйста... Можно помешать вам на секунду?
Я приоткрыл глаза. Передо мной стоял щуплый молодой человек в стареньком и застиранном, но чистом пиджачке. Видно было, что ему, как и мне, очень холодно, он буквально дрожал. Он смотрел на меня сквозь толстые линзы очков усталым и застенчивым, но не заискивающим взглядом. В руках у него была стопка тоненьких книжек.
- Извините, что отвлекаю вас, - он говорил на иврите, в котором нет уважительного местоимения "Вы", но его тон не оставлял сомнений, что на любом другом языке это звучало бы именно так. - Я - поэт. Я выпустил сборник своих стихов небольшим тиражом, на собственные деньги. Не хотели бы вы его приобрести? Он стоит всего десять шекелей.
- Э-э-э... - протянул я, пытаясь отшить его как можно вежливее. - Не, спасибо, братан. Я поэзию как-то не очень...
Он тут же отступил, не пытаясь уговаривать или торговаться.
- Хорошо, конечно, нет проблем. Извините за беспокойство, - и отошел.
Я попытался вернуться к своим мыслям о тепле и чае, но приятное ощущение было безвозвратно утеряно. "Черт!" думал я, "Ну зачем он ко мне подходил? Теперь буду чувствовать себя черствым мудаком, которому жалко десяти шекелей за книжку. Хотя я ему что, должен что-то? Может, вообще сумасшедший какой-то." Тем временем к остановке подошел мой автобус - массивный, с бронированными окнами, с вмятинами на бортах. Эти автобусы возили поселенцев и солдат по территориям, являясь хорошей мишенью для упражнений в метании камней для палестинских детей. Я поднял свою сумку и тяжелый вещмешок и направился к открывшейся двери. В это время позади себя я услышал какой-то мягкий стук и громкие голоса. Повернувшись на шум, я увидел моего недавнего знакомого, лежащего на земле. Его книжки рассыпались вокруг, рот был приоткрыт, глаза закатились. Вокруг начали собираться любопытные, но никто его не трогал и не пытался помочь.
Посмотрев на эту картину пару секунд и поняв, что помощи ждать неоткуда, я громко сказал про себя "Блядь!", сделал водителю автобуса характерный жест, понятный каждому израильтянину - подожди, типа, сейчас вернусь - развернулся и побежал по направлению к лежащему телу. Растолкав людей, я присел на одно колено рядом с ним и начал вспоминать пройденный когда-то в учебке курс первой помощи. Так, пульс есть, хоть и слабый. Дыхание - вроде дышит. Травм на теле не наблюдается. Значит скорее всего просто обморок от холода или обезвоживания. Я достал из вещмешка свою разгрузку, вытащил из нее фляжку и плеснул ему в лицо водой. Никакой реакции. Я легонько ударил его по щеке, потом еще раз, посильнее. Вдруг его глаза открылись, причем одновременно со ртом, он сделал глубокий вздох и закашлялся. Я подал ему фляжку, он автоматически взял ее и начал пить.
- Ну вот, живой, - похвалил я его. Сзади раздался гудок автобуса. Водитель делал мне из-за стекла знаки руками - давай, мол, поехали! Я повернулся к парню. Он уже сидел, обводя окружающих удивленными глазами, видимо, не понимая, как очутился на земле. Потом он спохватился и стал лихорадочно собирать свои книжки. Я подал ему одну и спросил:
- У тебя все в порядке? Как себя чувствуешь?
Он на секунду остановился, потом продолжил собираться, бормоча:
- Да, да, все нормально. Спасибо вам за помощь, спасибо. Я должен идти. Я просто долго не ел, видимо организм немного ослаб. Но я в порядке, спасибо вам.
Он наконец подобрал все свое добро, неуверенно встал на ноги и, прижимая к груди свои книжки, пошатываясь, направился к выходу. Сзади опять прозвучал гудок. Водитель автобуса артистичными жестами показывал на наручные часы. "Черт, я еще об этом пожалею", подумал я, отмахнулся от водителя, схватил свои вещи и бросился в догонку за парнем.
Я обнаружил его на выходе. Он сидел, оперевшись спиной на стену здания, по-прежнему прижимая книги к груди. Я подошел к нему, кивнул в замешательстве и сел рядом. Открыл сумку, вынул привезенную из дома питу с пастрамой, разломил ее надвое и протянул ему половину. Он замотал головой:
- Нет, ну что вы. Я не хочу, спасибо. Не надо.
- У нас в роте говорят: "Кто ест один, тот умирает один". Я голодный, но в одиночку есть не привык. Давай, за компанию.
Он поколебался, но в конце концов взял предложенную половину и начал есть. Я вытащил из разгрузки вторую флягу, поставил между нами. Я не смотрел на него, мы просто сидели рядом, я отламывал по кусочку от питы и глотал, потому что не был особо голоден. Он закончил есть и отпил из фляги.
- Большое вам спасибо...
Я кивнул. Мы сидели на земле, рассматривая торопящихся прохожих, отъезжающие и приезжающие автобусы, неяркий свет в окнах соседних домов. Подхваченные ветром полиэтиленовые пакеты взмывали в воздух и уносились куда-то за деревья. Сгущались сумерки, на улице начинали зажигаться фонари. Темные густые тучи намекали на долгую дождливую ночь.
- А хотите, я почитаю вам мои стихи? - вдруг спросил он. Я уже и забыл про его книжку.
- Давай.
Он начал читать. Живо, выразительно, но не пафосно. А так спокойно, неторопливо, как рассказывают о своем доме, о семье, о жизни. Я не помню, о чем были его стихи. Не помню даже, насколько хороши они были. Но вдруг я заметил, что на самом горизонте облака немного поредели и сквозь них пробивается кусочек темно-оранжевого заката. Последние лучи солнца освещали клочок города - может быть, Стену Плача, а может Старый Квартал, или Рехавию, или Долину Духов, или Масличную Гору. И вокруг все остановилось, и строчки стихов плыли в воздухе. И этот город стал чуть чуть ближе.