VIII. (1) РИКОШЕТОМ
Рикошетом пули попавшие в Кирова больно ударили по населению страны, особенно по жителям Ленинграда по месту происшествия и, вопреки всякой логике, по политзаключенным в концлагерях отдаленным сотнями и тысячами километров по своему местонахождению и уже изолированных колючей проволокой. Террор сталинской диктатуры развернулся стремительно.
Итак, пройдя в барак в 9 часов вечера 1-го декабря 1934 года, я как раз успел к началу вечернего выпуска последних известий. Из репродуктора послышался голос диктора: «Сегодня в Ленинграде злодейски убит член политбюро и секретарь Ленинградской партийной организации Сергей Миронович Киров; контрреволюция …» и так далее, затем следовала трафаретная уверенность в сплочении рабочего класса и призыв к беспощадной мести классовым врагам. У меня подкосились ноги. Не снимая тулупа, я сел на ближайшую нару. Все затаили дыхание, водворилась гробовая тишина. Каждый ушел в себя, боясь проявить какое-нибудь чувство, чтобы оно не было истолковано во вред ему. Также молча разошлись по своим нарам и легли спать.
Скорее инстинктом, чем разумом, я почувствовал всю непоправимость случившегося, следствием которого не сносить головы политзаключенным, главным образом «террористам» сидевшим в концлагере по пункту 8-у 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР, к которым принадлежал и я. До убийства Кирова по пункту 8-у в концлагерях сидели единицы, преимущественно только крестьяне, которым следователи ОГПУ приписывали намерение убить того или иного организатора колхоза или крестьянина-бедняка. Отношение концлагерных чекистов к политзаключенным с этим пунктом было снисходительное, «террористы», с точки зрения чекистов, по классовой принадлежности из крестьян не были такими «закоренелыми контрреволюционерами», как техническая интеллигенция, офицеры Русской армии, представители мелкой и крупной буржуазии, дореволюционные чиновники, на которых обращался весь гнев. Кроме того, в картотеках политзаключенных в 3-м отделе и его частях, в Учетно-распределительном отделе и его частях пункт 8-й 58-й статьи так мало мозолил глаза, что малограмотные работники этих служб Управления концлагеря плохо знавшие перечень преступлений в уголовном кодексе по статье 58 зачатую и не представляли, что скрывающийся за этой фамилией с пунктом 8 политзаключенный «страшный террорист». Наоборот другие пункты 58 статьи 2, 6, 7, 10, 13, которыми так и пестрела картотека, были хорошо известны самому последнему работнику, который досконально изучил состав вменяемых по этим пунктам преступлений. 2-й пункт - участие в вооруженном восстании против советской власти давался всем офицерам служившим в антибольшевицких армиях в гражданскую войну и вообще всем офицерам Русской армии. 6-й пункт - шпионаж давался по самым разным поводам, зачастую совершенно не связанным с знакомством с иностранцами. 7-й - вредительство был уделом почти исключительно инженеров и техников. 10-й - антисоветская агитация давался всем кто почему-либо не угодили работникам местных ГПУ или местным властям. 13-й пункт - служба в карательных органах царского режима и белых армий, по этому пункту сидели чины полиции и жандармерии, жандармские филлеры и офицеры военно-полевых судов. Многие политзаключенные сидели и не по одному пункту 58 статьи, причем сочетания пунктов не поддавались никакому логическому анализу и свидетельствовали не то о малограмотности следователей ОГПУ, не то об их безудержной фантазии при нанизывании изобретаемых для своего подследственного преступлений.
Если среди работников 3-й части или УРЧ заходил разговор о каком-нибудь политзаключенном с пунктом 8, то о нем говорилось с пренебрежительной к его опасности гримасой: «да что тут - крестьянская контрреволюция». Может быть именно благодаря незнанию многими работниками содержания 8-го пункта 58-й статьи и установившегося в карательно-надзирающих и распределительных органах концлагерей мнения о «неопасности» политзаключенных с этим пунктом по их социальному происхождению, я, в отличие от многих политзаключенных, меньше подвергался гнету, мне меньше ставили препятствий к выдвижению в концлагерную техническую элиту без наличия у меня даже среднетехнического образования, мне предоставляли командировки без конвоя.
С убийством Кирова, которое нельзя было рассматривать иначе, с точки зрения властей, как террористический акт, положение коренным образом менялось, пункт 8-й 58-й статьи становился гвоздем сезона и месть за Кирова должна была обрушиться в первую голову на политзаключенных сидевших по этому пункту. Как я поразмыслил, мое положение в концлагере стало очень опасным. Мой невеселый прогноз в дальнейшем подтвердился и даже в больших масштабах, чем я предполагал, так как террор был направлен против всех политзаключенных, а не только сидевших по пункту 8-у.
Ночь после услышанного известия я спал плохо и к утру окончательно убедился в неизбежности усиления террора со стороны сталинской диктатуры, не только в отношении политзаключенных в концлагерях, но и на воле. Я вспомнил о покушении на Ленина в 1918 году и последовавшем после этого события «красном терроре» прокатившемся по всей территории тогда подвластной большевикам и выразившемся в физическом, почти поголовном, уничтожении русской буржуазии и интеллигенции. Также я вспомнил убийство советского полпреда в Варшаве в 1927 году, после которого был издан декрет «Об усилении борьбы с контрреволюцией», следствием которого было проведение операции по всей стране под печальной памяти «Войковский набор». ОГПУ тогда арестовало десятки тысяч офицеров Русской армии и флота и интеллигентов верно служивших большевикам. Часть арестованных была расстреляна, десятки тысяч получили предельные сроки заключения в концлагеря. Теперь убийство Кирова, размышлял я, неминуемо должно повлечь еще более ужасную бойню. И возникал вопрос: являлись ли репрессии только следствием этих выступлений против представителей советской власти? Не была ли истиной причиной кровавых расправ, уже имевших место и предстоящей, воля большевицкого руководства, которое само создавало причину для расправ с неугодными ей гражданами, чтобы возбудить террористическими актами оболваненные массы на террор, получить поддержку масс для задуманных массовых репрессий? Не были ли искусственно созданы условия облегчившие покушение на Ленина, на убийство Войкова, а теперь на убийство Кирова? В отношении Кирова мои предположения намеками подтвердил Хрущев в своем докладе ХХ съезду коммунистической партии, пойдя даже дальше в своих намеках на Сталина, как на закулисного виновника убийства Кирова, убившего рукой Николаева сразу двух зайцев, физически своего самого потенциально-опасного соратника, а второго зайца - получив оправдание подготовленного им массового уничтожения неугодных и инакомыслящих лиц из верхушки партии, партийцев пониже и миллионов невинных людей из народа.
Утром 2 декабря в бараке мало кто говорил, разошлись на работу молча. Такая же атмосфера царила и в Инспекции. Лозинский, Райц, Антонов были подавлены, работа валилась из рук. Переживания их были отчетливо видны, хотя, по моему мнению, им беспокоиться надо было меньше, чем мне. День прошел спокойно без видимой реакции на убийство Кирова со стороны чекистов. Только Лозинский не мог попасть с докладом к Раппопорту, совещавшемуся целый день с начальником 3 отдела, что не сулило добра. После окончания занятий я не мог никак добиться Пушсовхоза, чтоб переговорить в назначенный час по телефону с Ней. Междугородняя не включала Пушсовхоз, очевидно связь с отделениями кроме как для чекистов была прекращена. Пообедав я, как и вчера, направился к Виктору, которого застал тоже в подавленном настроении. Мне казалось, что его положение не столь мрачно как мое, так как он имел пункт 10 и всего три года срока заключения. Валентин тоже казался подавленным. Все трое делали вид, что потрясены смертью народного трибуна, кто из каких соображений конечно не сказал. Пропустив ужин, я вернулся в барак поздно вечером. Никто мне не сказал, что была вечерняя поверка, которых до сих пор не было. Итак репрессии заключенных начались.
Ночь прошла спокойно. Не спавши предыдущую ночь, я крепким сном выключился из тяжелых дум, но с утра сердце снова защемило, тем более, что пробуждение было непривычно по свистку ворвавшегося в барак какого-то шального комвзвода. Он велел построиться всем в проходе между нар в две шеренги, пересчитаться по порядку номеров и потребовал от старосты письменный рапорт о списочном составе, наличии заключенных и количества отсутствующих с объяснением причин отсутствия (на работе, в госпитале, в самовольной отлучке). Удостоверившись в соответствии цифры «наличия» в рапорте с пересчитавшимися заключенными, комвзвод ушел. Такую процедуру «поверки» со вчерашнего вечера мы стали проходить ежедневно дважды, утром с подъемом, вечером в 8 часов. Пришедший нарядчик колонны, в которую входил наш барак, роздал нам пресловутые «сведения», в которых отмечались часы ухода и прихода в барак, прихода и ухода с работы. Режим стал соловецким. По дороге в Инспекцию я увидел патрули солдат войск ОГПУ и ВОХРа. Впрочем они никого не останавливали в гражданской одежде и документов не проверяли. Не остановили они и меня шедшего в виды видавшем тулупе, который я и носил и на котором опять спал. В Инспекции в «сведении» часы прихода на работу и ухода стал отмечать Антонов, Лозинскому, Райцу, мне и себе. Через несколько дней Лозинский и Райц получили круглосуточные пропуска. Антонов и я остались со «сведениями» рядовыми заключенными лишенные свободы передвижения в нерабочие часы.
В течение дня Райц, совершенно неожиданно, устремив глаза поверх Антонова и меня, предупредил ни к кому не обращаясь, что он не будет брать на себя ответственность покрывать кого-либо, якобы присутствием на работе, тех, кто не окажется в бараке на поверке. Мы с Антоновым переглянулись. Неужели, подумал я, ему уже стало известно о моем отсутствии на вчерашней вечерней поверке? Вообще Райц производил впечатление комиссара Инспекции приставленного к Лозинскому. Безусловно Райц был большой специалист по коже и обуви и делами кожевенного завода и обувной фабрики ведал он, но в то же время на все совещания у Раппопорта, не носивших производственного характера, ходил Райц, а не Лозинский, и в отношении последнего Райц вел себя так, как будто опирался на кого-то повыше Лозинского. В день похорон Кирова, когда гудок Лесопильного завода возвестил о моменте погребения, Райц встал из-за стола и скомандовал нам встать, чтобы пятиминутным стоянием почтить память Кирова.
Перед концом рабочего дня, Антонов шепнул мне о развертывании репрессий: предыдущей ночью из поселка были высланы все жены заключенных имевших право на совместное проживание. Ночью мужей вытащили из постелей и под конвоем отвели на жительство в бараки, а жен тоже под конвоем на вокзал и утренним поездом отправили в сторону Ленинграда. Через несколько недель жена Боролина вернулась, и он получил снова право совместного проживания, но это был, насколько мне известно, единственный случай. Эта льгота была прихлопнута.
После окончания рабочего дня я снова не мог по телефону добиться Пушсовхоза и в последующие дни и недели оставил эту попытку, очень мучась переживаниями Ее от неизвестности о моей судьбе и в то же время не желая тащить Ее, за знакомство со мной, в пропасть разверзавшуюся передо мною. После обеда я прошел в барак. Боясь патрулей, к Виктору я не пошел.
Вечером репродуктор сообщил о первом злодеянии диктатуры на воле после убийства Кирова. Был оглашен список сорока человек расстрелянных в Ленинграде. В числе их была фамилия двух Николаевских, которых все хорошо знали на Медвежьей горе. Оба брата были политзаключенными со сроком по пять лет, недавно были освобождены из концлагеря по окончании срока и уехали в родной Ленинград, где и нашли себе безвестную могилу.
В ночь на 4-е декабря в концлагере развернулись репрессии уже по-настоящему. Едва я уснул, как меня разбудили. У нар стояли два работника 3-го отдела, один вольнонаемный чекист с тремя шпалами в петлицах, другой заключенный и староста барака в белье с накинутой на плечи шинелью (он был на воле командиром Красной армии). Первой мыслю было, что пришли за мной. Оказалось им нужны были списки заключенных барака, хранившиеся у меня. Проверив списки и, не найдя нужной фамилии, они ушли. После потрясения я не мог долго уснуть. В эту ночь меня будили по тому же поводу еще два раза и каждый раз я считал, что пришли за мной. В эти два раза в списках пришельцы нашли нужного им политзаключенного и обоих увели с вещами.
Эта пытка бужения меня по несколько раз в ночь продолжалась еженочно недели три и каждый раз я думал, что это за мной, что наступил мой последний час. Приходившие чекисты то находили свою жертву и уводили с собой, то уходили ни с чем. Всего таким образом из нашего барака исчезло более десятка политзаключенных. Судьба их так и осталась невыясненной. Я лично не видел вырытых в лесу ям, о которых говорили будто они постепенно засыпались землей, не слышал по ночам и выстрелов. По-видимому все же на Медвежьей горе расстрелов в те дни не было, но точно было известно, об отправке многих политзаключенных в другие отделения концлагеря, больше всего в Кемское с переотправкой в СОСНУ на Соловки. В других отделениях расстрелы были не то привезенных с Медвежьей горы, не то содержавшихся и ранее в этих отделениях политзаключенных. По какому признаку шел отбор политзаключенных для расправы, для отправки в другие отделения концлагеря и в СОСНУ, кого расстреливали установить было невозможно, так как изъятию с Медвежьей горы подвергались политзаключенные сидевшие по разным пунктам 58 статьи. Вероятнее всего концлагерные чекисты руководствовались при этом какими-то секретными пометками в личных делах политзаключенных, предписывающих их физическое уничтожение или строгую изоляцию при возникновении каких-либо чрезвычайных событий. Возможно, что из Спецотдела ОГПУ были присланы готовые списки, по которым крошили безвинные жертвы не имевшие абсолютно никакого отношения к совершению убийства Кирова, находившиеся давно за проволокой в отдалении от Ленинграда в сотнях километров.
Практика массовых расстрелов политзаключенных и поголовное уничтожение их в отдельных концлагерях и по всем концлагерям страны при возникновении чрезвычайных событий является самой мрачной чудовищной страницей из истории советских концлагерей. Я уже рассказывал о подготовке уничтожения отравляющими веществами всех политзаключенных на Соловках в 1930 году на случай выхода финских войск на побережье Белого моря. В октябре 1941 года в концлагерях были сделаны приготовления для поголовного расстрела всех политзаключенных в случае захвата немцами Москвы. При выходе германской армии на реку Волгу у Сталинграда осенью 1942 года по всем концлагерям прокатилась волна массовых расстрелов политзаключенных. В дальнейшем родственникам расстрелянных пришли извещения о смерти их близких от … разного рода болезней в 1942 году. Известны поголовные расстрелы политзаключенных в Орловской и Курской тюрьмах перед взятием этих городов немцами. В Орловской тюрьме погибли ряд крупных астрономов, в том числе и Яшнов , посаженных на длительные сроки по клевете астронома Нумерова , женатого на двоюродной сестре сталинского генерального прокурора А.Я. Вышинского. Политзаключенных эвакуируемых из местностей, к которым приближался фронт в 1941-42 годах, уничтожали путем бомбежки с воздуха железнодорожных составов и барж на Мариинской водной системе. Обещание Льва Троцкого на одном из митингов в 1919 году, когда, казалось ничто не могло спасти большевицкую диктатуру от победоносного наступления с юга на Москву Добровольческой армии генерала Деникина: «Мы уйдем, но уходя мы так хлопнем дверями, что содрогнется вся Россия», - претворялось в жизнь в течение десятилетий и когда Троцкий был в вершине славы и когда попал в опалу и когда сам Троцкий стал жертвой сталинского террора и когда его труп давно сгнил.
Каждый день я с ужасом ждал приближения ночи, считая ее возможно последней для меня. Приходя утром на работу, я радовался, что в прошедшую ночь я остался жив и у меня не менее 12 часов жизни впереди до следующей ночи. Днем я считал себя в безопасности. Однако и это придуманное мною самим утешение уже через несколько дней рухнуло. Я понес в отдел технического снабжения заявку на материалы от Инспекции для наших предприятий и там, к своему ужасу застал сцену изъятия политзаключенного прямо с рабочего места. У несчастного дрожали руки, когда он складывал документы в папку. Стоявший над ним чекист из 3-го отдела с двумя шпалами в петлицах торопил свою жертву. «Куда меня?», - жалобным голосом спросил политзаключенный. «Это я не могу сказать», - вежливо ответил уполномоченный и повел вперед себя обреченного. Я понял, что и день не даст безопасности, что и меня могут взять прямо из Инспекции. С этого дня я чувствовал себя в безопасности только те несколько десятков минут, когда находился в пути от барака в Инспекцию и обратно с заходами в столовую. Мое нервное состояние дошло до такой степени, что когда через несколько дней в Инспекцию ввалился чекист с тремя шпалами, я чуть не потерял сознание, посчитав, что он явился за мной. Это оказался начальник лагпункта из-под села Сороки, на территории которого была расположена Канатная фабрика. Он зашел к Лозинскому ознакомиться с производственным планом Фабрики на следующий год.
Обеспокоенный моим отсутствием, через несколько дней вечером в барак ко мне пришел Виктор. Мы с ним немного походили около барака, и я ему поведал о моих опасениях. Он кратко сообщил, что судя по радиограммам из Спецотдела ОГПУ режим в концлагерях должен стать значительно суровее, но перевод политзаключенных в штрафное отделение касается не всех. Какие именно категории политзаключенных подпадают под изъятие он не знал, так как шифр ему не известен. Я просил Виктора не подвергать себя опасности общения со мной и больше не приходить. И все же он изредка мне звонил в Инспекцию.
С введением строгостей никто из заключенных не знал, что можно теперь делать, а чего нельзя, когда и где можно ходить после работы, а когда и где нельзя. Все опасались патрулей и, встретив их, старались обойти.
Еще через несколько дней ко мне в Инспекцию пришел Сампилон и вызвал меня в коридор, где передал устный привет от Нее. Ученый монгол Сампилон хорошо знал меня по Соловкам, где он работал в Биосаде. Теперь он работал на Зональной станции в Пушсовхозе. По словам Сампилона в Пушсовхозе никаких перемен в режиме нет и строгостей не чувствуется. Весь состав зональной станции по-прежнему живет в своих лабораториях. Я искренно порадовался за Нее и передал Ей привет. Запаздывание введения строгостей в Пушсовхозе вероятно объяснялось присутствием там начальником ОЛП самого либерального из всей концлагерной администрации чекиста Онегина. Он был единственный чекист в концлагере, который добровольно пошел на работу в концлагеря, в то время как все остальные попадали, как штрафники на определенный срок за совершенные ими преступления. Онегин был еврей, его настоящая фамилия была Гринберг. Его невеста была посажена в концлагерь по обвинению в шпионаже и Гринберг перевелся на работу в концлагерь, вслед за ней, чтоб быть вместе. Насколько последнее ему удалось сказать трудно, но в Пушсовхозе ее не было.
Кроме псевдонима Онегин, в Управлении ББК были еще Ленский и Пушкин. Остряки говорили о возможности поставить известную оперу.
В середине декабря я сделал вылазку в выходной день в артистический барак к своему единственному на Медвежьей горе «однодельцу» студенту Киевского художественного института Вовк *, с которым я познакомился в первый год пребывания на Соловках. Работал он, и не без успеха, декоратором в Медвежьегорском театре, был старостой комнаты в общежитии актеров. В этом бараке у каждого было по топчану с тумбочкой и в каждой комнате помещалось по пяти-шести заключенных. Вовка я застал в состоянии полной прострации, лежавшего на постели уткнувшись носом в подушку.
Я отлично понимал его состояние, как «террориста», но то что я узнал от него меня еще больше встревожило, в особенности за него. Из его комнаты совершил дерзкий побег из концлагеря молодой, веселый актер Михедка. У последнего тоже был пункт 8-й 58-й статьи, посажен он был на 10 лет и только начинал «разматывать катушку», то есть только начинал отсиживать данный ему срок заключения. У Михедки не выдержали нервы ждать когда за ним придут и он, надев свое шикарное красной кожи пальто с меховым воротником, взял в руки два своих шикарных больших чемодана, прошел на вокзал, взял в кассе билет и открыто сел в мягкий вагон поезда идущего в Ленинград. О Михедке мы больше ничего не слышали и его не видели. Но мы надеялись, что при его данных побег прошел удачно. У нас встречают по одежде и его шикарное кожаное пальто и чемоданы, проезд в купе мягкого вагона и актерский талант сыграть роль важной особы могли подавить всякое желание патруля проверить его документы в поезде. А в Ленинграде, да и в других местах, в том хаосе, который всегда сопутствовал массовым репрессиям из-за перегруженности работников карательных органов, Михедка мог легко затеряться. Впоследствии я узнал, что Вовк, как староста комнаты, из которой был беглец, отделался легко, всего пятнадцатью сутками КУРа (колонна усиленного режима, то есть по-простому карцером) и отстранением из старост комнаты.
В начале третьей декады декабря меня перестали будить по ночам, оперативники 3-го отдела больше не рыскали по баракам, операция по изъятию политзаключенных как будто кончилась, но меня это не успокаивало. Я слишком хорошо знал повадки ОГПУ и не мог допустить мысли, чтобы политзаключенных с 8-м пунктом оставили в покое, не причинив им зла. Противное было совершенно невероятно.
Нисколько меня не успокоил и разговор с Боролиным, имевший место в середине третьей декады декабря. Я совершенно случайно встретился с Боролиным на лестнице барака Управления. Боролин, очевидно, и сам сознавал какие страшные дни мы переживаем. Он знал, что у меня пункт 8-й и тоже ожидал наибольших репрессий для политзаключенных с этим пунктом. Оглянувшись, что нас никто не подслушивает, Боролин рассказал мне о своем демарше перед начальником 3-го отдела, спросив последнего не будут ли оголены внезапным изъятием политзаключенных с пунктами 8 и 6 (сам Боролин был посажен по пункту 6) аппарат главного механика и другие механические и энергетические участки его хозяйства в отделениях концлагеря и, если будут, то чтобы 3-й отдел предупредил его, как главного механика ББК, для своевременного подыскания замены. Начальник 3-го отдела ему ответил, что пункты 58 статьи не причем и, что Боролину не требуется искать замены. Появившийся заключенный не дал Боролину договорить, и для меня осталась неясна дата успокоительного заверения начальника 3-го отдела - в начале террора или после того, как перестали вытаскивать политзаключенных из бараков, то есть когда операция как будто была закончена? Боролин безусловно хотел меня этим сообщением успокоить, но ведь заверение чекиста, которому кроме всего прочего нельзя было полностью доверять, на меня не распространялось, поскольку я не работал в службах подчиненных главному механику. Смятение моей души продолжалось.
В начале я января 1935 года я случайно встретился на улице с Леонидом Антоновичем Даниловым, краткую биографию которого я уже рассказывал. Я не знаю точно был ли он в эти дни еще политзаключенным или уже вольнонаемным, так как на шинели у него не было петлиц, но занимал он должность заместителя начальника УРО ББК. В манерах он тщательно подражал полуинтеллигентам-чекистам и всячески подчеркивал, что он стал «свой». И все же у него, по-видимому, осталось то теплое чувство ко мне, которое он питал на Соловках, потому что на мой поклон он остановился и протянул мне руку. Оглянувшись и убедившись, что никто нас не видит, Данилов спросил меня когда у меня кончается срок? Не выдавая своего волнения, так как я не знал к добру ли я ему попался на глаза, я ответил, что с зачетом рабочих дней срок заканчивается через четыре месяца. «Не повезло Вам, сказал он мне, - с грустью посмотрев на меня, - с 58-й статьи все зачеты сняты»! Это известие было бальзамом на мою исстрадавшуюся душу. Я понял, что это, и только это, есть репрессии, которых я боялся, как неминуемые, в больших масштабах. «Значит жив, жив буду, расстрел сейчас мне не грозит», - чуть не выкрикнул я! Данилов с удивлением посмотрел на мое просиявшее лицо, ведь он не знал к чему я приготовился и, вероятно счел меня за ненормального. «Но у меня 8-й пункт», - почти выкрикнул я, делясь с ним своей радостью, что теперь я узнал об отсутствии опасности для меня расстрела. «Да и с 8-го пункта сняли зачеты, - с сожалением ответил мне Данилов, - всем пунктам 58 статьи сняли зачеты», - подтвердил он. Я с чувством пожал ему руку и, больше ни о чем не спрашивая, поспешил в барак. А внутри у меня все пело, вертелась только одна мысль: «Остался жив, жив, жив»! Мой сосед эндек, видя мою радость, даже спросил: «Вы что, освобождаетесь досрочно?»
И не только Данилов мог принять меня за сумасшедшего, но и всякий кто услышал бы как я обрадовался снятию зачетов рабочих дней, которое отодвигало мое освобождение из концлагеря в туманную даль годов. Распоряжение о снятии зачетов фактически означало прибавки мне срока в два года и это на пороге освобождения! А я радовался, так как считал эту прибавку срока легкой расплатой за неминуемую месть против ни в чем неповинных людей. Таков был парадокс концлагерей, так были вывернуты наизнанку мозги политзаключенных концлагерным режимом угнетения. А возможно, что я действительно за декабрь месяц стал психически-ненормальным. В концлагере не так уж мало было психически больных в разной степени.
Я уже рассказывал сколько признанных врачами психически больных было на Соловках, для которых был отведен целый этаж большого здания санитарно-следственного изолятора для больных заключенных находившихся под следствием по возбужденным против них новым делам уже в концлагере. На Медвежьей горе я видел этап более десяти заключенных жителей Средней Азии, так называемых басмачей. Они были психически ненормальными и их конвоировали фельдшер и санитары в белых халатах. Вероятнее всего это был вольнонаемный медицинский персонал и солдаты войск ОГПУ, скрывавшиеся в белых халатах. Маскировка белыми халатами мне стала понятно по разыгравшейся на моих глазах сцене. Этап расположился под соснами недалеко от вокзала. Басмачи с большими бородами были одеты в разорванные, пестрые, ватные, очень поношенные, среднеазиатские халаты с белыми чалмами на головах из госпитальных полотенец. У каждого на веревочке через плечо висел деревянный меч. Они расхаживали с довольным видом, не сознавая своего положения. И вдруг на беду в поле зрения попал проходивший стороной солдат войск ОГПУ с кроваво-красными петлицами. Азиаты издали потрясающий клич и, с возгласами на родном языке, перемежавшимися с отборными ругательствами на русском и выкриками «собака, красный, чекист», кинулась на солдата в форме. На ходу они вытащили из веревочных портупей деревянные мечи и если бы солдат стремглав не убежал, то басмачи «порубили бы» его, санитары перехватили разгневанных сумасшедших и стали их успокаивать.
--------------------------------------------------------------------------------------------
* - Вовк Иван Иванович, 1906 г. р., ур. Миргородского р-на Лубенского округа, украинец, из крестьян, скульптор, студент КХИ, проживал в г. Киеве, арестован 2.2.1929 г. Коллегией ОГПУ 8.7.1929 г. приговорен по ст. 58/8 и 58/11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ. Освобожден 2.2.1939 г. из Белбалтлага (Карелия).
В 1929 - арестован, приговорен к 10 годам ИТЛ и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения; позднее переведен в Кемь, позднее - в Белбалткомбинат (Медвежья гора), работал художником в театре. После освобождения вернулся в Киев, работал театральным художником.
Мать Федосия Петровна, отец Иван Лукич, сестра Мария Ивановна Вовк
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Итак, пройдя в барак в 9 часов вечера 1-го декабря 1934 года, я как раз успел к началу вечернего выпуска последних известий. Из репродуктора послышался голос диктора: «Сегодня в Ленинграде злодейски убит член политбюро и секретарь Ленинградской партийной организации Сергей Миронович Киров; контрреволюция …» и так далее, затем следовала трафаретная уверенность в сплочении рабочего класса и призыв к беспощадной мести классовым врагам. У меня подкосились ноги. Не снимая тулупа, я сел на ближайшую нару. Все затаили дыхание, водворилась гробовая тишина. Каждый ушел в себя, боясь проявить какое-нибудь чувство, чтобы оно не было истолковано во вред ему. Также молча разошлись по своим нарам и легли спать.
Скорее инстинктом, чем разумом, я почувствовал всю непоправимость случившегося, следствием которого не сносить головы политзаключенным, главным образом «террористам» сидевшим в концлагере по пункту 8-у 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР, к которым принадлежал и я. До убийства Кирова по пункту 8-у в концлагерях сидели единицы, преимущественно только крестьяне, которым следователи ОГПУ приписывали намерение убить того или иного организатора колхоза или крестьянина-бедняка. Отношение концлагерных чекистов к политзаключенным с этим пунктом было снисходительное, «террористы», с точки зрения чекистов, по классовой принадлежности из крестьян не были такими «закоренелыми контрреволюционерами», как техническая интеллигенция, офицеры Русской армии, представители мелкой и крупной буржуазии, дореволюционные чиновники, на которых обращался весь гнев. Кроме того, в картотеках политзаключенных в 3-м отделе и его частях, в Учетно-распределительном отделе и его частях пункт 8-й 58-й статьи так мало мозолил глаза, что малограмотные работники этих служб Управления концлагеря плохо знавшие перечень преступлений в уголовном кодексе по статье 58 зачатую и не представляли, что скрывающийся за этой фамилией с пунктом 8 политзаключенный «страшный террорист». Наоборот другие пункты 58 статьи 2, 6, 7, 10, 13, которыми так и пестрела картотека, были хорошо известны самому последнему работнику, который досконально изучил состав вменяемых по этим пунктам преступлений. 2-й пункт - участие в вооруженном восстании против советской власти давался всем офицерам служившим в антибольшевицких армиях в гражданскую войну и вообще всем офицерам Русской армии. 6-й пункт - шпионаж давался по самым разным поводам, зачастую совершенно не связанным с знакомством с иностранцами. 7-й - вредительство был уделом почти исключительно инженеров и техников. 10-й - антисоветская агитация давался всем кто почему-либо не угодили работникам местных ГПУ или местным властям. 13-й пункт - служба в карательных органах царского режима и белых армий, по этому пункту сидели чины полиции и жандармерии, жандармские филлеры и офицеры военно-полевых судов. Многие политзаключенные сидели и не по одному пункту 58 статьи, причем сочетания пунктов не поддавались никакому логическому анализу и свидетельствовали не то о малограмотности следователей ОГПУ, не то об их безудержной фантазии при нанизывании изобретаемых для своего подследственного преступлений.
Если среди работников 3-й части или УРЧ заходил разговор о каком-нибудь политзаключенном с пунктом 8, то о нем говорилось с пренебрежительной к его опасности гримасой: «да что тут - крестьянская контрреволюция». Может быть именно благодаря незнанию многими работниками содержания 8-го пункта 58-й статьи и установившегося в карательно-надзирающих и распределительных органах концлагерей мнения о «неопасности» политзаключенных с этим пунктом по их социальному происхождению, я, в отличие от многих политзаключенных, меньше подвергался гнету, мне меньше ставили препятствий к выдвижению в концлагерную техническую элиту без наличия у меня даже среднетехнического образования, мне предоставляли командировки без конвоя.
С убийством Кирова, которое нельзя было рассматривать иначе, с точки зрения властей, как террористический акт, положение коренным образом менялось, пункт 8-й 58-й статьи становился гвоздем сезона и месть за Кирова должна была обрушиться в первую голову на политзаключенных сидевших по этому пункту. Как я поразмыслил, мое положение в концлагере стало очень опасным. Мой невеселый прогноз в дальнейшем подтвердился и даже в больших масштабах, чем я предполагал, так как террор был направлен против всех политзаключенных, а не только сидевших по пункту 8-у.
Ночь после услышанного известия я спал плохо и к утру окончательно убедился в неизбежности усиления террора со стороны сталинской диктатуры, не только в отношении политзаключенных в концлагерях, но и на воле. Я вспомнил о покушении на Ленина в 1918 году и последовавшем после этого события «красном терроре» прокатившемся по всей территории тогда подвластной большевикам и выразившемся в физическом, почти поголовном, уничтожении русской буржуазии и интеллигенции. Также я вспомнил убийство советского полпреда в Варшаве в 1927 году, после которого был издан декрет «Об усилении борьбы с контрреволюцией», следствием которого было проведение операции по всей стране под печальной памяти «Войковский набор». ОГПУ тогда арестовало десятки тысяч офицеров Русской армии и флота и интеллигентов верно служивших большевикам. Часть арестованных была расстреляна, десятки тысяч получили предельные сроки заключения в концлагеря. Теперь убийство Кирова, размышлял я, неминуемо должно повлечь еще более ужасную бойню. И возникал вопрос: являлись ли репрессии только следствием этих выступлений против представителей советской власти? Не была ли истиной причиной кровавых расправ, уже имевших место и предстоящей, воля большевицкого руководства, которое само создавало причину для расправ с неугодными ей гражданами, чтобы возбудить террористическими актами оболваненные массы на террор, получить поддержку масс для задуманных массовых репрессий? Не были ли искусственно созданы условия облегчившие покушение на Ленина, на убийство Войкова, а теперь на убийство Кирова? В отношении Кирова мои предположения намеками подтвердил Хрущев в своем докладе ХХ съезду коммунистической партии, пойдя даже дальше в своих намеках на Сталина, как на закулисного виновника убийства Кирова, убившего рукой Николаева сразу двух зайцев, физически своего самого потенциально-опасного соратника, а второго зайца - получив оправдание подготовленного им массового уничтожения неугодных и инакомыслящих лиц из верхушки партии, партийцев пониже и миллионов невинных людей из народа.
Утром 2 декабря в бараке мало кто говорил, разошлись на работу молча. Такая же атмосфера царила и в Инспекции. Лозинский, Райц, Антонов были подавлены, работа валилась из рук. Переживания их были отчетливо видны, хотя, по моему мнению, им беспокоиться надо было меньше, чем мне. День прошел спокойно без видимой реакции на убийство Кирова со стороны чекистов. Только Лозинский не мог попасть с докладом к Раппопорту, совещавшемуся целый день с начальником 3 отдела, что не сулило добра. После окончания занятий я не мог никак добиться Пушсовхоза, чтоб переговорить в назначенный час по телефону с Ней. Междугородняя не включала Пушсовхоз, очевидно связь с отделениями кроме как для чекистов была прекращена. Пообедав я, как и вчера, направился к Виктору, которого застал тоже в подавленном настроении. Мне казалось, что его положение не столь мрачно как мое, так как он имел пункт 10 и всего три года срока заключения. Валентин тоже казался подавленным. Все трое делали вид, что потрясены смертью народного трибуна, кто из каких соображений конечно не сказал. Пропустив ужин, я вернулся в барак поздно вечером. Никто мне не сказал, что была вечерняя поверка, которых до сих пор не было. Итак репрессии заключенных начались.
Ночь прошла спокойно. Не спавши предыдущую ночь, я крепким сном выключился из тяжелых дум, но с утра сердце снова защемило, тем более, что пробуждение было непривычно по свистку ворвавшегося в барак какого-то шального комвзвода. Он велел построиться всем в проходе между нар в две шеренги, пересчитаться по порядку номеров и потребовал от старосты письменный рапорт о списочном составе, наличии заключенных и количества отсутствующих с объяснением причин отсутствия (на работе, в госпитале, в самовольной отлучке). Удостоверившись в соответствии цифры «наличия» в рапорте с пересчитавшимися заключенными, комвзвод ушел. Такую процедуру «поверки» со вчерашнего вечера мы стали проходить ежедневно дважды, утром с подъемом, вечером в 8 часов. Пришедший нарядчик колонны, в которую входил наш барак, роздал нам пресловутые «сведения», в которых отмечались часы ухода и прихода в барак, прихода и ухода с работы. Режим стал соловецким. По дороге в Инспекцию я увидел патрули солдат войск ОГПУ и ВОХРа. Впрочем они никого не останавливали в гражданской одежде и документов не проверяли. Не остановили они и меня шедшего в виды видавшем тулупе, который я и носил и на котором опять спал. В Инспекции в «сведении» часы прихода на работу и ухода стал отмечать Антонов, Лозинскому, Райцу, мне и себе. Через несколько дней Лозинский и Райц получили круглосуточные пропуска. Антонов и я остались со «сведениями» рядовыми заключенными лишенные свободы передвижения в нерабочие часы.
В течение дня Райц, совершенно неожиданно, устремив глаза поверх Антонова и меня, предупредил ни к кому не обращаясь, что он не будет брать на себя ответственность покрывать кого-либо, якобы присутствием на работе, тех, кто не окажется в бараке на поверке. Мы с Антоновым переглянулись. Неужели, подумал я, ему уже стало известно о моем отсутствии на вчерашней вечерней поверке? Вообще Райц производил впечатление комиссара Инспекции приставленного к Лозинскому. Безусловно Райц был большой специалист по коже и обуви и делами кожевенного завода и обувной фабрики ведал он, но в то же время на все совещания у Раппопорта, не носивших производственного характера, ходил Райц, а не Лозинский, и в отношении последнего Райц вел себя так, как будто опирался на кого-то повыше Лозинского. В день похорон Кирова, когда гудок Лесопильного завода возвестил о моменте погребения, Райц встал из-за стола и скомандовал нам встать, чтобы пятиминутным стоянием почтить память Кирова.
Перед концом рабочего дня, Антонов шепнул мне о развертывании репрессий: предыдущей ночью из поселка были высланы все жены заключенных имевших право на совместное проживание. Ночью мужей вытащили из постелей и под конвоем отвели на жительство в бараки, а жен тоже под конвоем на вокзал и утренним поездом отправили в сторону Ленинграда. Через несколько недель жена Боролина вернулась, и он получил снова право совместного проживания, но это был, насколько мне известно, единственный случай. Эта льгота была прихлопнута.
После окончания рабочего дня я снова не мог по телефону добиться Пушсовхоза и в последующие дни и недели оставил эту попытку, очень мучась переживаниями Ее от неизвестности о моей судьбе и в то же время не желая тащить Ее, за знакомство со мной, в пропасть разверзавшуюся передо мною. После обеда я прошел в барак. Боясь патрулей, к Виктору я не пошел.
Вечером репродуктор сообщил о первом злодеянии диктатуры на воле после убийства Кирова. Был оглашен список сорока человек расстрелянных в Ленинграде. В числе их была фамилия двух Николаевских, которых все хорошо знали на Медвежьей горе. Оба брата были политзаключенными со сроком по пять лет, недавно были освобождены из концлагеря по окончании срока и уехали в родной Ленинград, где и нашли себе безвестную могилу.
В ночь на 4-е декабря в концлагере развернулись репрессии уже по-настоящему. Едва я уснул, как меня разбудили. У нар стояли два работника 3-го отдела, один вольнонаемный чекист с тремя шпалами в петлицах, другой заключенный и староста барака в белье с накинутой на плечи шинелью (он был на воле командиром Красной армии). Первой мыслю было, что пришли за мной. Оказалось им нужны были списки заключенных барака, хранившиеся у меня. Проверив списки и, не найдя нужной фамилии, они ушли. После потрясения я не мог долго уснуть. В эту ночь меня будили по тому же поводу еще два раза и каждый раз я считал, что пришли за мной. В эти два раза в списках пришельцы нашли нужного им политзаключенного и обоих увели с вещами.
Эта пытка бужения меня по несколько раз в ночь продолжалась еженочно недели три и каждый раз я думал, что это за мной, что наступил мой последний час. Приходившие чекисты то находили свою жертву и уводили с собой, то уходили ни с чем. Всего таким образом из нашего барака исчезло более десятка политзаключенных. Судьба их так и осталась невыясненной. Я лично не видел вырытых в лесу ям, о которых говорили будто они постепенно засыпались землей, не слышал по ночам и выстрелов. По-видимому все же на Медвежьей горе расстрелов в те дни не было, но точно было известно, об отправке многих политзаключенных в другие отделения концлагеря, больше всего в Кемское с переотправкой в СОСНУ на Соловки. В других отделениях расстрелы были не то привезенных с Медвежьей горы, не то содержавшихся и ранее в этих отделениях политзаключенных. По какому признаку шел отбор политзаключенных для расправы, для отправки в другие отделения концлагеря и в СОСНУ, кого расстреливали установить было невозможно, так как изъятию с Медвежьей горы подвергались политзаключенные сидевшие по разным пунктам 58 статьи. Вероятнее всего концлагерные чекисты руководствовались при этом какими-то секретными пометками в личных делах политзаключенных, предписывающих их физическое уничтожение или строгую изоляцию при возникновении каких-либо чрезвычайных событий. Возможно, что из Спецотдела ОГПУ были присланы готовые списки, по которым крошили безвинные жертвы не имевшие абсолютно никакого отношения к совершению убийства Кирова, находившиеся давно за проволокой в отдалении от Ленинграда в сотнях километров.
Практика массовых расстрелов политзаключенных и поголовное уничтожение их в отдельных концлагерях и по всем концлагерям страны при возникновении чрезвычайных событий является самой мрачной чудовищной страницей из истории советских концлагерей. Я уже рассказывал о подготовке уничтожения отравляющими веществами всех политзаключенных на Соловках в 1930 году на случай выхода финских войск на побережье Белого моря. В октябре 1941 года в концлагерях были сделаны приготовления для поголовного расстрела всех политзаключенных в случае захвата немцами Москвы. При выходе германской армии на реку Волгу у Сталинграда осенью 1942 года по всем концлагерям прокатилась волна массовых расстрелов политзаключенных. В дальнейшем родственникам расстрелянных пришли извещения о смерти их близких от … разного рода болезней в 1942 году. Известны поголовные расстрелы политзаключенных в Орловской и Курской тюрьмах перед взятием этих городов немцами. В Орловской тюрьме погибли ряд крупных астрономов, в том числе и Яшнов , посаженных на длительные сроки по клевете астронома Нумерова , женатого на двоюродной сестре сталинского генерального прокурора А.Я. Вышинского. Политзаключенных эвакуируемых из местностей, к которым приближался фронт в 1941-42 годах, уничтожали путем бомбежки с воздуха железнодорожных составов и барж на Мариинской водной системе. Обещание Льва Троцкого на одном из митингов в 1919 году, когда, казалось ничто не могло спасти большевицкую диктатуру от победоносного наступления с юга на Москву Добровольческой армии генерала Деникина: «Мы уйдем, но уходя мы так хлопнем дверями, что содрогнется вся Россия», - претворялось в жизнь в течение десятилетий и когда Троцкий был в вершине славы и когда попал в опалу и когда сам Троцкий стал жертвой сталинского террора и когда его труп давно сгнил.
Каждый день я с ужасом ждал приближения ночи, считая ее возможно последней для меня. Приходя утром на работу, я радовался, что в прошедшую ночь я остался жив и у меня не менее 12 часов жизни впереди до следующей ночи. Днем я считал себя в безопасности. Однако и это придуманное мною самим утешение уже через несколько дней рухнуло. Я понес в отдел технического снабжения заявку на материалы от Инспекции для наших предприятий и там, к своему ужасу застал сцену изъятия политзаключенного прямо с рабочего места. У несчастного дрожали руки, когда он складывал документы в папку. Стоявший над ним чекист из 3-го отдела с двумя шпалами в петлицах торопил свою жертву. «Куда меня?», - жалобным голосом спросил политзаключенный. «Это я не могу сказать», - вежливо ответил уполномоченный и повел вперед себя обреченного. Я понял, что и день не даст безопасности, что и меня могут взять прямо из Инспекции. С этого дня я чувствовал себя в безопасности только те несколько десятков минут, когда находился в пути от барака в Инспекцию и обратно с заходами в столовую. Мое нервное состояние дошло до такой степени, что когда через несколько дней в Инспекцию ввалился чекист с тремя шпалами, я чуть не потерял сознание, посчитав, что он явился за мной. Это оказался начальник лагпункта из-под села Сороки, на территории которого была расположена Канатная фабрика. Он зашел к Лозинскому ознакомиться с производственным планом Фабрики на следующий год.
Обеспокоенный моим отсутствием, через несколько дней вечером в барак ко мне пришел Виктор. Мы с ним немного походили около барака, и я ему поведал о моих опасениях. Он кратко сообщил, что судя по радиограммам из Спецотдела ОГПУ режим в концлагерях должен стать значительно суровее, но перевод политзаключенных в штрафное отделение касается не всех. Какие именно категории политзаключенных подпадают под изъятие он не знал, так как шифр ему не известен. Я просил Виктора не подвергать себя опасности общения со мной и больше не приходить. И все же он изредка мне звонил в Инспекцию.
С введением строгостей никто из заключенных не знал, что можно теперь делать, а чего нельзя, когда и где можно ходить после работы, а когда и где нельзя. Все опасались патрулей и, встретив их, старались обойти.
Еще через несколько дней ко мне в Инспекцию пришел Сампилон и вызвал меня в коридор, где передал устный привет от Нее. Ученый монгол Сампилон хорошо знал меня по Соловкам, где он работал в Биосаде. Теперь он работал на Зональной станции в Пушсовхозе. По словам Сампилона в Пушсовхозе никаких перемен в режиме нет и строгостей не чувствуется. Весь состав зональной станции по-прежнему живет в своих лабораториях. Я искренно порадовался за Нее и передал Ей привет. Запаздывание введения строгостей в Пушсовхозе вероятно объяснялось присутствием там начальником ОЛП самого либерального из всей концлагерной администрации чекиста Онегина. Он был единственный чекист в концлагере, который добровольно пошел на работу в концлагеря, в то время как все остальные попадали, как штрафники на определенный срок за совершенные ими преступления. Онегин был еврей, его настоящая фамилия была Гринберг. Его невеста была посажена в концлагерь по обвинению в шпионаже и Гринберг перевелся на работу в концлагерь, вслед за ней, чтоб быть вместе. Насколько последнее ему удалось сказать трудно, но в Пушсовхозе ее не было.
Кроме псевдонима Онегин, в Управлении ББК были еще Ленский и Пушкин. Остряки говорили о возможности поставить известную оперу.
В середине декабря я сделал вылазку в выходной день в артистический барак к своему единственному на Медвежьей горе «однодельцу» студенту Киевского художественного института Вовк *, с которым я познакомился в первый год пребывания на Соловках. Работал он, и не без успеха, декоратором в Медвежьегорском театре, был старостой комнаты в общежитии актеров. В этом бараке у каждого было по топчану с тумбочкой и в каждой комнате помещалось по пяти-шести заключенных. Вовка я застал в состоянии полной прострации, лежавшего на постели уткнувшись носом в подушку.
Я отлично понимал его состояние, как «террориста», но то что я узнал от него меня еще больше встревожило, в особенности за него. Из его комнаты совершил дерзкий побег из концлагеря молодой, веселый актер Михедка. У последнего тоже был пункт 8-й 58-й статьи, посажен он был на 10 лет и только начинал «разматывать катушку», то есть только начинал отсиживать данный ему срок заключения. У Михедки не выдержали нервы ждать когда за ним придут и он, надев свое шикарное красной кожи пальто с меховым воротником, взял в руки два своих шикарных больших чемодана, прошел на вокзал, взял в кассе билет и открыто сел в мягкий вагон поезда идущего в Ленинград. О Михедке мы больше ничего не слышали и его не видели. Но мы надеялись, что при его данных побег прошел удачно. У нас встречают по одежде и его шикарное кожаное пальто и чемоданы, проезд в купе мягкого вагона и актерский талант сыграть роль важной особы могли подавить всякое желание патруля проверить его документы в поезде. А в Ленинграде, да и в других местах, в том хаосе, который всегда сопутствовал массовым репрессиям из-за перегруженности работников карательных органов, Михедка мог легко затеряться. Впоследствии я узнал, что Вовк, как староста комнаты, из которой был беглец, отделался легко, всего пятнадцатью сутками КУРа (колонна усиленного режима, то есть по-простому карцером) и отстранением из старост комнаты.
В начале третьей декады декабря меня перестали будить по ночам, оперативники 3-го отдела больше не рыскали по баракам, операция по изъятию политзаключенных как будто кончилась, но меня это не успокаивало. Я слишком хорошо знал повадки ОГПУ и не мог допустить мысли, чтобы политзаключенных с 8-м пунктом оставили в покое, не причинив им зла. Противное было совершенно невероятно.
Нисколько меня не успокоил и разговор с Боролиным, имевший место в середине третьей декады декабря. Я совершенно случайно встретился с Боролиным на лестнице барака Управления. Боролин, очевидно, и сам сознавал какие страшные дни мы переживаем. Он знал, что у меня пункт 8-й и тоже ожидал наибольших репрессий для политзаключенных с этим пунктом. Оглянувшись, что нас никто не подслушивает, Боролин рассказал мне о своем демарше перед начальником 3-го отдела, спросив последнего не будут ли оголены внезапным изъятием политзаключенных с пунктами 8 и 6 (сам Боролин был посажен по пункту 6) аппарат главного механика и другие механические и энергетические участки его хозяйства в отделениях концлагеря и, если будут, то чтобы 3-й отдел предупредил его, как главного механика ББК, для своевременного подыскания замены. Начальник 3-го отдела ему ответил, что пункты 58 статьи не причем и, что Боролину не требуется искать замены. Появившийся заключенный не дал Боролину договорить, и для меня осталась неясна дата успокоительного заверения начальника 3-го отдела - в начале террора или после того, как перестали вытаскивать политзаключенных из бараков, то есть когда операция как будто была закончена? Боролин безусловно хотел меня этим сообщением успокоить, но ведь заверение чекиста, которому кроме всего прочего нельзя было полностью доверять, на меня не распространялось, поскольку я не работал в службах подчиненных главному механику. Смятение моей души продолжалось.
В начале я января 1935 года я случайно встретился на улице с Леонидом Антоновичем Даниловым, краткую биографию которого я уже рассказывал. Я не знаю точно был ли он в эти дни еще политзаключенным или уже вольнонаемным, так как на шинели у него не было петлиц, но занимал он должность заместителя начальника УРО ББК. В манерах он тщательно подражал полуинтеллигентам-чекистам и всячески подчеркивал, что он стал «свой». И все же у него, по-видимому, осталось то теплое чувство ко мне, которое он питал на Соловках, потому что на мой поклон он остановился и протянул мне руку. Оглянувшись и убедившись, что никто нас не видит, Данилов спросил меня когда у меня кончается срок? Не выдавая своего волнения, так как я не знал к добру ли я ему попался на глаза, я ответил, что с зачетом рабочих дней срок заканчивается через четыре месяца. «Не повезло Вам, сказал он мне, - с грустью посмотрев на меня, - с 58-й статьи все зачеты сняты»! Это известие было бальзамом на мою исстрадавшуюся душу. Я понял, что это, и только это, есть репрессии, которых я боялся, как неминуемые, в больших масштабах. «Значит жив, жив буду, расстрел сейчас мне не грозит», - чуть не выкрикнул я! Данилов с удивлением посмотрел на мое просиявшее лицо, ведь он не знал к чему я приготовился и, вероятно счел меня за ненормального. «Но у меня 8-й пункт», - почти выкрикнул я, делясь с ним своей радостью, что теперь я узнал об отсутствии опасности для меня расстрела. «Да и с 8-го пункта сняли зачеты, - с сожалением ответил мне Данилов, - всем пунктам 58 статьи сняли зачеты», - подтвердил он. Я с чувством пожал ему руку и, больше ни о чем не спрашивая, поспешил в барак. А внутри у меня все пело, вертелась только одна мысль: «Остался жив, жив, жив»! Мой сосед эндек, видя мою радость, даже спросил: «Вы что, освобождаетесь досрочно?»
И не только Данилов мог принять меня за сумасшедшего, но и всякий кто услышал бы как я обрадовался снятию зачетов рабочих дней, которое отодвигало мое освобождение из концлагеря в туманную даль годов. Распоряжение о снятии зачетов фактически означало прибавки мне срока в два года и это на пороге освобождения! А я радовался, так как считал эту прибавку срока легкой расплатой за неминуемую месть против ни в чем неповинных людей. Таков был парадокс концлагерей, так были вывернуты наизнанку мозги политзаключенных концлагерным режимом угнетения. А возможно, что я действительно за декабрь месяц стал психически-ненормальным. В концлагере не так уж мало было психически больных в разной степени.
Я уже рассказывал сколько признанных врачами психически больных было на Соловках, для которых был отведен целый этаж большого здания санитарно-следственного изолятора для больных заключенных находившихся под следствием по возбужденным против них новым делам уже в концлагере. На Медвежьей горе я видел этап более десяти заключенных жителей Средней Азии, так называемых басмачей. Они были психически ненормальными и их конвоировали фельдшер и санитары в белых халатах. Вероятнее всего это был вольнонаемный медицинский персонал и солдаты войск ОГПУ, скрывавшиеся в белых халатах. Маскировка белыми халатами мне стала понятно по разыгравшейся на моих глазах сцене. Этап расположился под соснами недалеко от вокзала. Басмачи с большими бородами были одеты в разорванные, пестрые, ватные, очень поношенные, среднеазиатские халаты с белыми чалмами на головах из госпитальных полотенец. У каждого на веревочке через плечо висел деревянный меч. Они расхаживали с довольным видом, не сознавая своего положения. И вдруг на беду в поле зрения попал проходивший стороной солдат войск ОГПУ с кроваво-красными петлицами. Азиаты издали потрясающий клич и, с возгласами на родном языке, перемежавшимися с отборными ругательствами на русском и выкриками «собака, красный, чекист», кинулась на солдата в форме. На ходу они вытащили из веревочных портупей деревянные мечи и если бы солдат стремглав не убежал, то басмачи «порубили бы» его, санитары перехватили разгневанных сумасшедших и стали их успокаивать.
--------------------------------------------------------------------------------------------
* - Вовк Иван Иванович, 1906 г. р., ур. Миргородского р-на Лубенского округа, украинец, из крестьян, скульптор, студент КХИ, проживал в г. Киеве, арестован 2.2.1929 г. Коллегией ОГПУ 8.7.1929 г. приговорен по ст. 58/8 и 58/11 УК РСФСР к 10 годам ИТЛ. Освобожден 2.2.1939 г. из Белбалтлага (Карелия).
В 1929 - арестован, приговорен к 10 годам ИТЛ и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения; позднее переведен в Кемь, позднее - в Белбалткомбинат (Медвежья гора), работал художником в театре. После освобождения вернулся в Киев, работал театральным художником.
Мать Федосия Петровна, отец Иван Лукич, сестра Мария Ивановна Вовк
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ