III. (2) ЗАКЛЮЧЕННЫМ В ГОРОДЕ КЕМИ
Через несколько дней после приезда матери на свидание со мной, хозяева квартиры пригласили нас на вечеринку посвященную отбытию хозяина-рыбака с артелью на осеннюю путину. В первый раз за четыре с половиной года я сидел за столом в кругу вольных людей, в домашней для них обстановке, не веря своим глазам. За годы заключения я общался только с заключенными и у меня уже выработался условный рефлекс при знакомстве с новым человеком мысленно сожалеть его, представляя мысленно себе его арест, допросы, ужас приговора, мучения этапа, долгие беспросветные годы заключения, повторяя то, что сам прошел и испытал. А эти рыбаки и их жены, не прошедшие такой жизненный путь, были для меня какими-то отдаленными, из нереального мира существами, мира в каком я когда-то очень давно, а порой казалось мне и никогда, вращался и в какой у меня не было надежды когда-нибудь вернуться. Взращенные морем, физически сильные, огрубевшие в постоянной борьбе с превратностями морской стихии, эти рыбаки показались мне похожими на несмышленых ребят, во многом очень наивных и совсем бесхитростных. По интеллигентности моей матери, хотя и бедно одетой, по моему плохонькому гражданскому одеянию, несмотря на галстух бабочкой, они без труда могли признать во мне заключенного, несмотря на это в течение всей вечеринки никто и намеком не обмолвился о моем положении. С этими простыми людьми я не испытывал никакого стеснения, чувствуя с их стороны полное доброжелательство и даже уважение. Разговор вертелся около их предстоящего промысла, но когда я вступал в разговор все умолкали и слушали меня, несмотря на то, что в рыбной ловле я был полнейший профан.
Стол был накрыт чрезвычайно богато не только с точки зрения изголодавшегося заключенного, но и по голодным годам начала тридцатых годов. Закуски и блюда были исключительно рыбные, грибные, овощные. Мяса у жителей Кеми не было. Зато было много водки, в результате чего все рыбаки перепились и женами постепенно были разведены по домам. Хозяина стащили волоком на кровать. Хозяйка, весьма хлебосольная, щедро угощавшая гостей тоже не пропустила случая приложиться к стаканчику. Тем не менее, она твердо держалась на ногах. Подавая гостю тарелку с едой она неизменно произносила «получайте», как привыкла сопровождать этим словечком подачу еды посетителям трактира, где она провела свою молодость подавальщицей. Пришлось и мне выпить немного водки за успех путины. Мой отказ от дальнейших возлияний крайне удивил присутствующих, которые никак не могли понять причины моего воздержания, очевидно подозревая, что в концлагере меня отучили пить или по выработавшейся у меня в концлагере привычки боюсь пить и находясь на воле.
Так первый раз после ареста, после перевода меня в другой мир, я побывал на вечеринке с вольными людьми, как бы вернувшись на волю. В Кеми мне еще раз пришлось побывать на вечеринке вольных людей, но уже в следующем году, о чем я расскажу позднее.
К безусловно радостным и положительным переживаниям связанным с моим пребыванием в Кеми являлась возможность постоянного общения с моей любимой. Порядок нашей «семейной» жизни в разрезе дня выглядел так: утром я приходил завтракать; когда я еще ночевал на «Вегеракше», я заходил по дороге идя на КЭС; когда я был переведен на жительство в здание Управления, я заходил сначала на КЭС, а потом шел завтракать. После завтрака задерживаться с Ней, кроме выходного дня, да и то только впоследствии, когда КЭС стала нормально работать, не приходилось. Днем я снова приходил на Зональную станцию обедать и если дела позволяли (Ее или мои), я задерживался у Нее до вечера, когда снова шел на КЭС. Постепенно, с налаживанием работы КЭС, мое присутствие на КЭС в вечерние часы без перерыва было не обязательно, и вечером я еще раз приходил к Ней ужинать. После ужина я редко задерживался у Нее, чтоб не рисковать Ее репутацией и вечером быть больше на электростанции. В 12 часов я ложился спать в своей комнатке. Наших двух пайков, посылок в равной мере посылаемых мне матерью, Ей дочерью и братом Ее покойного мужа, вполне хватало на наше совместное вполне достаточное питание, которое еще больше скрашивалось получением Ею разных овощей из Сельхоза, которому Она делала анализы молока на жирность, и покупкой мною на колхозном рынке, правда за большие деньги, белого хлеба и молока. С Соловков я привез около двухсот рублей, заработанных мною, как премиальные по должности заведующего электросетями, заведующего курсами электромонтеров и за преподавание на этих курсах, которое оплачивалось культурно-воспитательной частью по 60 копеек за час. В некоторые месяцы я получал до 80 рублей, что было неслыханно для самых высоких постов заключенной элиты.
Здесь уместно рассказать о качестве молока, продаваемого местными жителями. Когда я первый раз принес такое молоко, Она выразила сомнение, не купил ли я молока какого-либо морского млекопитающего. В голодные годы эта возможность не была исключена, так как ели, а, следовательно, продавали и покупали, все, что даже отдаленно приближалось к съедобному. Молоко пахло рыбой, но впоследствии мы к этому привыкли, а разгадку этого привкуса я нашел, когда мы поселились с матерью во время свидания на частной квартире и я присмотрелся к рациону коровы принадлежащей нашим хозяевам. В основном он состоял из мелкой … рыбы. Эти коровы, значительно меньше обыкновенных, безрогие, целый день лазили, как козы по скалам, едва находя какие-то стебли травы пробивающиеся в расщелинах, какие-либо луга отсутствовали и северным коровам сено и не снилось. Обилие в краю рыбы выработало веками у этих коров способность питаться рыбой. Неудивительно, что их молоко можно было принять за молоко морских млекопитающих.
Впервые за четыре с половиной года я стал питаться нормально, притом изготовленными искусными руками домашними блюдами. Но питательная и вкусная пища была для меня не главным. Главным было постоянное, ежедневное длительное общение с Ней.
В течение двух-трех месяцев после переброски меня в Кемь, на Зональную станцию перебросили постепенно почти весь состав Биосада, который на Соловках закрыли. Прибыли Вадул-Заде-Оглы [Кази-Заде Керим Вадул оглы], Семичановский, А. С. А. и Л. Все меня знали по Соловкам, встретились по-дружески и никто не удивлялся моему постоянному пребыванию в стенах Зональной станции, а наши первые с ними встречи выглядели так, как будто на Зональной станции я старожил, а перебрасываемые с Соловков сотрудники, новички.
Приятным было и наше совместное с Ней путешествие в конце октября по железной дороге с 90-го пикета на Кемперпункт и в тот же день вечером обратно. Мы сидели в вагоне, как вольные люди, тесно прижавшись друг к другу. Двенадцать километров туда, двенадцать километров обратно были как свадебное путешествие. Необходимость Ее поездки на Кемперпункт было вызвано прибытием туда транзитом в этапе с Соловков Ее сестры, заключенного врача, работавшей на Соловках в Пушхозе. Сестра успела дать о себе знать, и Она срочно получила фиктивную командировку от заведующего Зональной станцией для поездки на Кемперпункт. Конечно мне очень хотелось ехать с Ней. Я тоже попросил у Гейфеля командировку на тот же день. Лозинский (Боролин был в командировке) охотно через Общий отдел выхлопотал для меня командировку от имени ПРО «для инспекции электростанции на Кемперпункте», как было сказано в бланке командировки. В действительности же я выдвинул другую причину необходимости моего командирования в разговоре с Гейфелем и Лозинским. Я предложил меня послать на перехват вывезенного с Соловков персонала электропредприятий, чтобы пополнить специалистами персоналы электростанций «Вегеракша», Мебельной фабрики и Кемской, а также телефонной станции Управления. Я всех знал в лицо и оказался наиболее подходящим лицом для выполнения этого поручения.
И Ее сестра и наши специалисты с электропредприятий в конце октября, начале ноября 1933 года в числе огромных этапов были вывезены с Соловков. Была произведена полная эвакуация заключенных с Соловецких островов в пожарном порядке. Этапы гнали с такой скоростью, точно Соловкам угрожала высадка иностранного десанта. Суда концлагерной флотилии ходили взад и вперед без остановки. Одновременно было эвакуировано все оборудование еще работавших на Соловках предприятий, которые были полностью закрыты. Оставлены были только электростанция и радиостанция.
Кемперпункт оказался забит до пределов прибывающими этапами. Не только бараки, но и вся территория в проволоке была забита заключенными. Несколько сот заключенных разместили вне проволоки под надзором редкого оцепления из солдат ВОХРа и войск ОГПУ. Заключенные скученно сидели на земле на камнях, напоминая большой цыганский табор, только без детей. Тюремщики не подготовили Кемперпункт к приему трех тысяч заключенных. О горячей пище для всех нечего было и думать, не хватало не только кипятку, но и сырой пресной воды. Санобработку не успевали делать. Повторялась история наплыва этапов на Соловки осенью 1929 года, когда это скопление заключенных под открытым небом и в скученных землянках и бараках привела к эпидемии сыпного тифа, унесшего за два месяца восемь тысяч жизней. К счастью осенью 1933 года это на Кемперпунке не повторилось. У заключенных, несмотря на лишения, был бодрый вид от сознания, что они избавились от Соловков, от режима острова пыток и смерти. Видя в какое положение попали соловчане, я еще раз подумал, как вовремя меня вытащил Боролин с Соловков и я не испытал при переброске меня тех мучений, которые выпали на долю вывозимых теперь на материк заключенных и за проволокой ворота Кемперпункта, так всегда охраняемых, оказались распахнутыми настежь и мы с Ней без всякой проверки документов очень легко смешались с массой заключенных. Но совсем не так легко в этом цыганском таборе было отыскать Ее сестру. Все же мы врача отыскали. Я повидался с Ее сестрой ровно столько времени, сколько требовало приличие, и стал разыскивать персонал электропредприятий. Очень трогательная встреча произошла с моим другом Н., которому я передал заведывание электросетями на Соловках при моей переброске на материк. Больше я никого не нашел. И его одного и то не смогли вырвать из этапа. Я вечером того же дня доложил о Н. Гейфелю, но пока вернулся из командировки Боролин, Н. уже угнали в этапе на Белбалтлаг и впоследствии мы друг друга там разыскали по телефону, но видеться друг с другом нам так больше и не пришлось.
Чем же объяснить столь быструю эвакуацию заключенных с Соловецких островов? Нет, не ликвидацией на них концлагеря. Концлагерь остался. Был сохранен и номер отделения лагеря «четвертое», но последовало переименование его приказом спецотдела ОГПУ в «Соловецкое отделение специального назначения», сокращенно «СОСНА». Было экзотическое наименование «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения), стало вполне соответствующее северной природе понятие «СОСНА» и изменилось назначение отделения концлагеря для содержания в нем «особо важных государственных преступников». На Соловках был введен еще более жесткий режим превративший Соловецкий Кремль в тюрьму с одиночными камерами для заключенных, не выводившихся на работу, а только на краткую прогулку в огороженных участках внутри Кремля и находящихся на голодном пайке. Персонал электростанции и радиостанции был заменен исключительно военнослужащими из технических подразделений войск ОГПУ, а внутри тюремная обслуга сформирована из вольнонаемных тюремщиков. Чтобы не было никаких контактов с заключенными плававшими на судах концлагерной флотилии, разгрузка приходивших на Соловки пароходов производилась под усиленной охраной войск ОГПУ и затем суда немедленно отходили на рейд. Ни одного слуха не могло теперь просочиться с острова. Последующие события показали для кого была подготовлена Соловецкая тюрьма, кто были эти особо важные государственные преступники.
К 1933 году абсолютная власть над страной Сталина уже несколько лет была совершившимся фактом. Результаты слабой попытки выступления оппозиции, возглавляемой Зиновьевым и Каменевым на Дворцовой площади в Ленинграде в 1927 году только подтвердили это. Направленные Сталиным с 1928 года репрессии ОГПУ против троцкистской оппозиции бесповоротно укрепили его позиции в коммунистической партии и стране. И все же Сталин, при его подозрительности, стал готовить расправу над преданной ему верхушкой партии и старыми кадрами большевиков, помнивших годы безвестности Сталина и потому подчинявшиеся, как ему казалось, только из страха. В расправе над самими собой объективно помогли Сталину сами будущие жертвы из высших партийных кадров в своей мышиной возне вокруг тепленьких местечек, в желании подъема по иерархической партийной и государственной лестнице поближе к Сталину. Отталкивая друг друга, они непрестанно поднимались, как бы по эскалатору и, достигнув высшей точки подъема у ножек сталинского трона, низвергались в бездну небытия, а на их места поднимались все новые и новые коммунисты, также методично сталкиваемые тем же эскалатором Сталина в бездну. До XVII партсъезда это падение не означало физической смерти, падение было на Соловки. Физическая расправа, расстрел, представителей старых кадров большевиков началась позже, когда при голосовании на XVII партсъезде Киров получил больше голосов чем Сталин и тем самым было подтверждено для Сталина его подозрения в отношении старых большевиков.
Контингент заключенных СОСНЫ составили также остатки, оказавшихся еще в живых после 10-15 лет заключения, политических партий социал-демократов-меньшевиков, социалистов-революционеров и анархистов, содержавшихся в политизоляторе во Владимире и северо-восточных областях России. Политизоляторы были закрыты. Фамилии заключенных СОСНЫ были строго засекречены, некоторых из них привозили в Кемь в отдельных купе мягких вагонов, а на 90-й пикет для отправки на Соловецкий остров их проводили через город в спущенных накомарниках, чтобы не видно было лица. Вели поодиночке под конвоем пяти-шести солдат с командиром войск ОГПУ. Засекреченность фамилий узников СОСНЫ была так велика, что о них знали лишь в аппарате ОГПУ. Когда в 1934 году вновь назначенный Верховный прокурор СССР объезжал все концлагеря и поехал на Соловки, предварительно часть заключенных содержавшихся в СОСНЕ была вывезена, опять-таки в накомарниках на всех судах флотилии СЛАГа в море, чтобы об их существовании не узнал даже Верховный прокурор. Флотилия с заключенными СОСНЫ продрейфовала в море, пока не уехал с Соловков Верховный прокурор и затем этих узников снова водворили по их камерам в СОСНЕ. Мне известно, что среди этих «особо важных государственных преступников» был Радзевич, видный инженер из верхушки Промпартии, единственный из нее отказавшийся работать на своих палачей в ОПБ (Особое производственное бюро) ОГПУ, помещавшегося во Внутренней тюрьме в Москве на Лубянской (теперь Дзержинского) площади в доме №2. В ОПБ работали только заключенные видные ученые, инженеры всех специальностей. В СОСНЕ содержалась верхушка Трудовой крестьянской партии, расправа над которой была сделана втихую ОГПУ, так как на открытый «судебный» процесс, хотя и тщательно отрепетированный все же не решились. Был в СОСНЕ и вождь русской «фашистской» партии Дурново, молодой родственник министра Российской империи. В СОСНУ после убийства Кирова были отвезены Зиновьев и Каменев.
Не одними розами был выстлан путь моего пребывания в Кеми. Я уже рассказывал сколько нервов стоила мне установка и работа нового двигателя на КЭС, попытка выполнить приказ о капитальном ремонте дизеля и все неудовольствия абонентов КЭС, обрушивших на меня гром и молнии. Самой опасной из них был вызов меня на допрос в страшный 3-й отдел Управления. За все время пребывания на Соловках мне посчастливилось ни разу не быть вызванным в это устрашающее учреждение карательной системы концлагерей ни по политическому, ни по производственному обвинению. А тут в Кеми пришлось идти туда с тяжелым сердцем без всякой надежды на благоприятный исход. Вызов был по телефону в самый разгар напряженной вечерней работы КЭС в октябре месяце. Зная по горькому опыту моего безвинного заключения в концлагерь, явившегося следствием царившего беззакония и произвола, а потому не питая надежды вернуться из 3-го отдела, я отдал кошелек с деньгами мотористу Костенко с просьбой передать его Ей. Ее он знал в лицо, потому что бывая по делам в Сельхозотделе Управления, Она заходила ко мне на КЭС. Костенко был высоко порядочный человек, на которого я мог вполне положиться.
Вызвавший меня следователь 3-го отдела был заключенным, весьма неприятного вида, обрюзгший, лысый, смотревший мимо меня, куда-то в сторону. Назвав работу КЭС безобразной, перейдя на крик, он стал обвинять всецело меня, грозя дополнительным сроком заключения за мою «вредительскую» работу. Он явно ничего не понимал в технике, что было для меня опасно. В то же время эта техническая безграмотность могла мне помочь вследствие слабой технической аргументации с его стороны при построении моего обвинения. Чем больше он распалялся, крича на меня, тем более он не мог привести ни одного случая хотя бы простой моей оплошности. Я понял, что крик и происходит только из-за сознания им собственной своей беспомощности предъявить мне конкретное обвинение. Когда следователь выдохся, он уже спокойно дал мне несколько чистых листов бумаги и, указав на свободный столик, приказал сейчас же написать объяснение о причинах перерывов в снабжении электроэнергией Управления. Память у меня была хорошая и я, несмотря на страх, точно изложил с указанием дат и длительности времени каждого перерыва в работе КЭС. На каждый перерыв у меня нашлось объяснение причины с главным упором на отсутствие баббита, который вынужденно заменяется суррогатом - бонратом для заливки подшипников. Объяснение я растянул на несколько листов, сопровождая их пространным объяснением всех работ по устранению каждой аварии, пересыпая изложение большим количеством технических терминов, которыми я уже овладел к этому времени. Я подал следователю объяснение, которое он не дочитал и на первой странице, остальные страницы он только полистал, поворчал, что подшипники выплавлялись, и положил все к себе в стол. Он явно не знал какое заключение сделать из моего объяснения, которое сам он не мог осилить по своему техническому невежеству. Подумав, следователь сказал уже обращаясь ко мне на «Вы»: «Идите, если надо будет вызову». Я спускался с третьего этажа на крыльях, которое мне придало словечко «если».
Конец фразы был сказан явно для острастки, а дела на меня заводить следователь так и не решился. Персонал КЭС с неподдельной радостью встретил меня «живым и здоровым». Костенко при возвращении мне кошелька прослезился. Ей, чтобы Ее не волновать, я ничего не сказал о вызове меня в 3-й отдел.
Другим неприятным следствием перерывов в снабжении электроэнергией явилось лишение меня звания «ударника», а, следовательно, и ударного зачета рабочих дней (3 дня срока за отсиженные в концлагере 2 календарных дня) и премиальных денег и премиальной продуктовой карточки на IV квартал 1933 года. Собравшийся на заседание в начале октября для подведения итого работы предприятий СЛАГа за III квартал Штаб социалистического соревнования обсудил доклад секретаря Штаба заключенного Ломовоского и работу КЭС. Этот еврей Ломовский, бывший торгпред СССР во Франции положил себе в карман один миллион золотых рублей на заказах французским заводам военных самолетов для СССР, он получил десять лет заключения, которые с первых же дней стал отбывать на тепленьком местечке в городе Кеми, и не понюхав общих (физических) работ. Как ни выгораживали меня члены Штаба Лозинский и Боролин, как ни старался я оправдаться, Ломовский двигая от нервности верхней губой с черными английскими усиками, которые ходили, как маятник, то вправо, то влево, под его крючковатым носом, настаивал на неудовлетворительной оценке моей работы и председатель Штаба, начальник Культурно-воспитательного отдела Управления, вольнонаемный чекист, взяв сторону Ломовского, лишил меня звания ударника. Аттестационная комиссия через несколько дней сделала мне зачет за III квартал из расчета 4 дня за три отсиженных календарных. Я потерял на зачете 15 дней сокращения срока. Кажется немного по сравнению с полученным мною сроком в десять лет, но потеря этих пятнадцати дней могли стоить мне и жизни, так как каждый день в течение срока для заключенного может стать роковым.
При подведении итогов работы за IV квартал за хорошую работу КЭС я был восстановлен штабом соцсоревнования в звании ударника и за IV квартал получил, как получал до этого на Соловках, ударный зачет три за два.
Неприятным повседневным занятием было наведение элементарного порядка на КЭС, как с чисто внешней стороны в машинном зале, так и в области поднятия производственной дисциплины, которую мне довольно быстро удалось сделать высокой и главное сознательной без всякого насилия над кем-либо из подчиненных мне заключенных. Меньше чем через три месяца я мог абсолютно спокойно положиться на персонал КЭС без всякой последующей проверки исполнения даваемых мною распоряжений. Персонал выполнял мои указания безоговорочно, в то же время сознавая, что невыполнение моих указаний или отразится на мне, а к тому времени я овладел их сердцами полностью и видел от них только добро. Добро и я им делал, иногда даже рискуя каким-либо выговором, стараясь как можно больше облегчить им бремя возложенного на них заключением. В нарушение лагерного устава и правил эксплуатации электростанция, я молчаливо согласился с имевшим место до меня превращением на ночь машинного зала КЭС в ночлежку для отдежурившего и дежурного персонала, только приказав на день убирать топчаны, а кошму, служившую тюфяками, возвращать на противопожарный стенд.
Кульминационным пунктом беспорядка в машинном зале был период рытья котлованов и кладки фундаментов под новый двигатель и приводимую им в движение динамо-машины. Строители мусор не убирали, а машинной команде, занятой под водительством старшего механика ремонтом горсоветовской машины было «некогда» и я никак не мог добиться приведения в порядок машинного зала. К тому же по времени этот беспорядок совпал с приездом к освобождающемуся старшему механику его жены с ребенком. Последних старший механик поселил в машинном зале, придав ему вид зала ожидания узловой станции с малым количеством поездов, где пассажиры устраиваются по-домашнему на несколько суток. Узлы с домашними вещами, игрушки ребенка, кастрюли на столе дежурного у распределительного щита заслонили машины, окончательно исказив целевое назначение помещения. Мне стоило большого труда уговорить старшего механика подыскать в городе комнату, в которую только через две недели перебралась его семья и он сам, закончивши срок заключения и оставшись работать вольнонаемным старшим механиком КЭС еще около двух месяцев, когда его сократили и Боролин дал мне на КЭС заключенного старшего механика с электростанции «Вегеракша».
С выездом из машинного зала семьи старшего механика, я по-настоящему принялся за создание внешнего облика машинного зала. Привыкши к чистоте машинного зала Соловецкой электростанции, где все блестело, как в машинных отделениях военного корабля (сказывалось руководство флотских офицеров-инженеров-механиков и электриков), плиточный пол был всегда чист, малейшие брызги масла немедленно подтирались, я был удручен грязью царившей на КЭС. Промасленный годами нефтью и маслом асфальтированный пол был черным и, не отражая от себя света, темнил все помещение. Ежедневной мойкой пола теплой водой с керосином мне удалось добиться значительного просветления пола и тогда каждое пятно от разлитого или разбрызганного машинного масло стало выделяться и мне стоило легче заставить персонал убирать немедленно такие пятна, чего раньше не делалось. Заставил я также, по-морски, надраить до блеска поручни ограждений ременных передач и лесенки дизеля, медные части рубильников на распределительном щите и шины за щитом, промыть окна. Когда в конце года на КЭС нагрянул какой-то инспектор из ГУЛАГа в форме ОГПУ, но без знаков различия, по-видимому, техник по образованию, он даже похвалил меня за чистоту. Хорошо, что он не нагрянул несколькими месяцами раньше, в особенности в период проживания старшего механика с семьей в машинном зале, ох и заработал бы я, в лучшем случае, карцер на многие сутки!
Неприятной для меня была и допущенная мною, в первые же дни моего заведывания, ошибка в отношении персонала, потом мною исправленная. От еще большей ошибки меня уберег казачий офицер, привязавшийся ко мне по-отцовски почти с первых же дней моего назначения на КЭС. Он вел всю канцелярскую работу по совместительству с основными обязанностями дежурного у распределительного щита. Он мне дал на подпись список персонала КЭС на получение месячных премиальных денег и продуктовых премиальных карточек. В ведомости против каждой фамилии были выставлены проценты перевыполнения норм выработки 120, 130, 140 и даже 155, против фамилии казаха Кузгуша. Я был очень удивлен не только разницей в процентах выработки, но и самым фактом перевыработки норм. О каких нормах могла идти речь, когда на электростанции для каждого в отдельности не может быть норм, а только время рабочей смены, к тому же КЭС работала летом не полную смену, а персонала хватало на две смены? Я попал в затруднительное положение. Я заартачился и отказался подписать. Тогда казачий офицер очень мягко стал меня уговаривать, указав на невозможность лишать моих подчиненных премий, которые до моего назначения ежемесячно их получали. Я это и сам понимал и не только потому, что это сразу восстановило бы весь персонал против меня, но главным образом потому, что эти премии до некоторой степени улучшали нищенское существование заключенных. Но с другой стороны, мало-мальски разбирающийся в организации труда электростанции ревизор сразу же вывел бы меня на чистую воду, и я понес бы наказание за подписание фиктивного денежного документа, а Финотдел остался бы в стороне. Я понял, что надо рискнуть. Кстати сказать, никто не задумался никогда над буквой инструкции о премиальных деньгах заключенным и по таким ведомостям каждый месяц и впоследствии персонал электростанций, а не только КЭС, получал премиальные и для всех заведующих, в том числе и для меня, все сошло гладко.
Однако я допустил другую ошибку. Справедливость во мне возмутилась и я уравнял всем проценты выработки, считая, что есть на КЭС любимчики бывшего заведующего, в особенности Кузгуш, которому писалось 155%. Я не знал о договоренности между собой машинной команды, которые все добровольно отказывались от нескольких процентов своей «выработки» в пользу Кузгуша, который будучи физически очень сильным за всю команду ездил один каждый раз за моторным топливом и машинным маслом на Нефтебазу, выполняя обязанности и агента по снабжению, которого в штате КЭС не было, и грузчика. Как только Кузгуш получил премиальные наравне с остальными, он сразу отказался бессменно ездить за нефтепродуктами, и машинной команде пришлось теперь ездить всем по очереди. Эти «сменные» агенты доставили и мне хлопот, не зная как оформляются документы, они теряли время и ставили на грань риска остановку КЭС из-за отсутствия топлива. Приходилось мне самому ездить на Нефтебазу и оформлять документы, а также заботиться лично о конном транспорте. Грузить на подводы и разгружать тяжелые бочки особенно непосильно было физически слабому пожилому мотористу Костенко.
После двух месяцев такой доставки топлива, в течение которых, как потом выяснилось, каждый мой подчиненный стеснялся поправить своего начальника, а когда они ближе меня узнали, Костенко в очень деликатной форме попросил меня освободить его от доставки топлива, раскрыв тайну «155% выработки» Кузгуша. Я немедленно исправил свою ошибку к всеобщему удовольствию машинной команды и Кузгуш бесперебойно обеспечивал, освободив и меня от хлопот, КЭС с этого времени топливом и маслами.
Последний месяц 1933 года прошел для меня спокойно в дружной работе персонала КЭС без всяких аварий и перерывов в снабжении электроэнергией, в укреплении дружбы между мной и моими подчиненными, в которых я всегда видел своих товарищей по несчастью, а не только подчиненных мне людей.
Наступал новый год, который заключенные, даже из элиты не смели встречать. В канун нового года мы с Ней даже пораньше поужинали, чтобы мне уйти с Зональной станции пораньше, предвидя повышение так называемой бдительности чекистов в этот вечер, могущую вылиться в посылке большего количества патрулей и оперативников 3-го отдела с целью выявления встречающих Новый год группами заключенных. Такой патруль мог заглянуть и на Зональную станцию, где обнаруживание моего присутствия могло оказаться трагичным для нас обоих. За несколько часов до наступления Нового года мы поздравили друг друга, пожелав друг другу такого же счастья, как мы испытали с Ней в уходящем и освобождения из концлагеря в наступающем. Последнее мы сами чувствовали было несбыточным, и я ушел от Нее.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Стол был накрыт чрезвычайно богато не только с точки зрения изголодавшегося заключенного, но и по голодным годам начала тридцатых годов. Закуски и блюда были исключительно рыбные, грибные, овощные. Мяса у жителей Кеми не было. Зато было много водки, в результате чего все рыбаки перепились и женами постепенно были разведены по домам. Хозяина стащили волоком на кровать. Хозяйка, весьма хлебосольная, щедро угощавшая гостей тоже не пропустила случая приложиться к стаканчику. Тем не менее, она твердо держалась на ногах. Подавая гостю тарелку с едой она неизменно произносила «получайте», как привыкла сопровождать этим словечком подачу еды посетителям трактира, где она провела свою молодость подавальщицей. Пришлось и мне выпить немного водки за успех путины. Мой отказ от дальнейших возлияний крайне удивил присутствующих, которые никак не могли понять причины моего воздержания, очевидно подозревая, что в концлагере меня отучили пить или по выработавшейся у меня в концлагере привычки боюсь пить и находясь на воле.
Так первый раз после ареста, после перевода меня в другой мир, я побывал на вечеринке с вольными людьми, как бы вернувшись на волю. В Кеми мне еще раз пришлось побывать на вечеринке вольных людей, но уже в следующем году, о чем я расскажу позднее.
К безусловно радостным и положительным переживаниям связанным с моим пребыванием в Кеми являлась возможность постоянного общения с моей любимой. Порядок нашей «семейной» жизни в разрезе дня выглядел так: утром я приходил завтракать; когда я еще ночевал на «Вегеракше», я заходил по дороге идя на КЭС; когда я был переведен на жительство в здание Управления, я заходил сначала на КЭС, а потом шел завтракать. После завтрака задерживаться с Ней, кроме выходного дня, да и то только впоследствии, когда КЭС стала нормально работать, не приходилось. Днем я снова приходил на Зональную станцию обедать и если дела позволяли (Ее или мои), я задерживался у Нее до вечера, когда снова шел на КЭС. Постепенно, с налаживанием работы КЭС, мое присутствие на КЭС в вечерние часы без перерыва было не обязательно, и вечером я еще раз приходил к Ней ужинать. После ужина я редко задерживался у Нее, чтоб не рисковать Ее репутацией и вечером быть больше на электростанции. В 12 часов я ложился спать в своей комнатке. Наших двух пайков, посылок в равной мере посылаемых мне матерью, Ей дочерью и братом Ее покойного мужа, вполне хватало на наше совместное вполне достаточное питание, которое еще больше скрашивалось получением Ею разных овощей из Сельхоза, которому Она делала анализы молока на жирность, и покупкой мною на колхозном рынке, правда за большие деньги, белого хлеба и молока. С Соловков я привез около двухсот рублей, заработанных мною, как премиальные по должности заведующего электросетями, заведующего курсами электромонтеров и за преподавание на этих курсах, которое оплачивалось культурно-воспитательной частью по 60 копеек за час. В некоторые месяцы я получал до 80 рублей, что было неслыханно для самых высоких постов заключенной элиты.
Здесь уместно рассказать о качестве молока, продаваемого местными жителями. Когда я первый раз принес такое молоко, Она выразила сомнение, не купил ли я молока какого-либо морского млекопитающего. В голодные годы эта возможность не была исключена, так как ели, а, следовательно, продавали и покупали, все, что даже отдаленно приближалось к съедобному. Молоко пахло рыбой, но впоследствии мы к этому привыкли, а разгадку этого привкуса я нашел, когда мы поселились с матерью во время свидания на частной квартире и я присмотрелся к рациону коровы принадлежащей нашим хозяевам. В основном он состоял из мелкой … рыбы. Эти коровы, значительно меньше обыкновенных, безрогие, целый день лазили, как козы по скалам, едва находя какие-то стебли травы пробивающиеся в расщелинах, какие-либо луга отсутствовали и северным коровам сено и не снилось. Обилие в краю рыбы выработало веками у этих коров способность питаться рыбой. Неудивительно, что их молоко можно было принять за молоко морских млекопитающих.
Впервые за четыре с половиной года я стал питаться нормально, притом изготовленными искусными руками домашними блюдами. Но питательная и вкусная пища была для меня не главным. Главным было постоянное, ежедневное длительное общение с Ней.
В течение двух-трех месяцев после переброски меня в Кемь, на Зональную станцию перебросили постепенно почти весь состав Биосада, который на Соловках закрыли. Прибыли Вадул-Заде-Оглы [Кази-Заде Керим Вадул оглы], Семичановский, А. С. А. и Л. Все меня знали по Соловкам, встретились по-дружески и никто не удивлялся моему постоянному пребыванию в стенах Зональной станции, а наши первые с ними встречи выглядели так, как будто на Зональной станции я старожил, а перебрасываемые с Соловков сотрудники, новички.
Приятным было и наше совместное с Ней путешествие в конце октября по железной дороге с 90-го пикета на Кемперпункт и в тот же день вечером обратно. Мы сидели в вагоне, как вольные люди, тесно прижавшись друг к другу. Двенадцать километров туда, двенадцать километров обратно были как свадебное путешествие. Необходимость Ее поездки на Кемперпункт было вызвано прибытием туда транзитом в этапе с Соловков Ее сестры, заключенного врача, работавшей на Соловках в Пушхозе. Сестра успела дать о себе знать, и Она срочно получила фиктивную командировку от заведующего Зональной станцией для поездки на Кемперпункт. Конечно мне очень хотелось ехать с Ней. Я тоже попросил у Гейфеля командировку на тот же день. Лозинский (Боролин был в командировке) охотно через Общий отдел выхлопотал для меня командировку от имени ПРО «для инспекции электростанции на Кемперпункте», как было сказано в бланке командировки. В действительности же я выдвинул другую причину необходимости моего командирования в разговоре с Гейфелем и Лозинским. Я предложил меня послать на перехват вывезенного с Соловков персонала электропредприятий, чтобы пополнить специалистами персоналы электростанций «Вегеракша», Мебельной фабрики и Кемской, а также телефонной станции Управления. Я всех знал в лицо и оказался наиболее подходящим лицом для выполнения этого поручения.
И Ее сестра и наши специалисты с электропредприятий в конце октября, начале ноября 1933 года в числе огромных этапов были вывезены с Соловков. Была произведена полная эвакуация заключенных с Соловецких островов в пожарном порядке. Этапы гнали с такой скоростью, точно Соловкам угрожала высадка иностранного десанта. Суда концлагерной флотилии ходили взад и вперед без остановки. Одновременно было эвакуировано все оборудование еще работавших на Соловках предприятий, которые были полностью закрыты. Оставлены были только электростанция и радиостанция.
Кемперпункт оказался забит до пределов прибывающими этапами. Не только бараки, но и вся территория в проволоке была забита заключенными. Несколько сот заключенных разместили вне проволоки под надзором редкого оцепления из солдат ВОХРа и войск ОГПУ. Заключенные скученно сидели на земле на камнях, напоминая большой цыганский табор, только без детей. Тюремщики не подготовили Кемперпункт к приему трех тысяч заключенных. О горячей пище для всех нечего было и думать, не хватало не только кипятку, но и сырой пресной воды. Санобработку не успевали делать. Повторялась история наплыва этапов на Соловки осенью 1929 года, когда это скопление заключенных под открытым небом и в скученных землянках и бараках привела к эпидемии сыпного тифа, унесшего за два месяца восемь тысяч жизней. К счастью осенью 1933 года это на Кемперпунке не повторилось. У заключенных, несмотря на лишения, был бодрый вид от сознания, что они избавились от Соловков, от режима острова пыток и смерти. Видя в какое положение попали соловчане, я еще раз подумал, как вовремя меня вытащил Боролин с Соловков и я не испытал при переброске меня тех мучений, которые выпали на долю вывозимых теперь на материк заключенных и за проволокой ворота Кемперпункта, так всегда охраняемых, оказались распахнутыми настежь и мы с Ней без всякой проверки документов очень легко смешались с массой заключенных. Но совсем не так легко в этом цыганском таборе было отыскать Ее сестру. Все же мы врача отыскали. Я повидался с Ее сестрой ровно столько времени, сколько требовало приличие, и стал разыскивать персонал электропредприятий. Очень трогательная встреча произошла с моим другом Н., которому я передал заведывание электросетями на Соловках при моей переброске на материк. Больше я никого не нашел. И его одного и то не смогли вырвать из этапа. Я вечером того же дня доложил о Н. Гейфелю, но пока вернулся из командировки Боролин, Н. уже угнали в этапе на Белбалтлаг и впоследствии мы друг друга там разыскали по телефону, но видеться друг с другом нам так больше и не пришлось.
Чем же объяснить столь быструю эвакуацию заключенных с Соловецких островов? Нет, не ликвидацией на них концлагеря. Концлагерь остался. Был сохранен и номер отделения лагеря «четвертое», но последовало переименование его приказом спецотдела ОГПУ в «Соловецкое отделение специального назначения», сокращенно «СОСНА». Было экзотическое наименование «СЛОН» (Соловецкий лагерь особого назначения), стало вполне соответствующее северной природе понятие «СОСНА» и изменилось назначение отделения концлагеря для содержания в нем «особо важных государственных преступников». На Соловках был введен еще более жесткий режим превративший Соловецкий Кремль в тюрьму с одиночными камерами для заключенных, не выводившихся на работу, а только на краткую прогулку в огороженных участках внутри Кремля и находящихся на голодном пайке. Персонал электростанции и радиостанции был заменен исключительно военнослужащими из технических подразделений войск ОГПУ, а внутри тюремная обслуга сформирована из вольнонаемных тюремщиков. Чтобы не было никаких контактов с заключенными плававшими на судах концлагерной флотилии, разгрузка приходивших на Соловки пароходов производилась под усиленной охраной войск ОГПУ и затем суда немедленно отходили на рейд. Ни одного слуха не могло теперь просочиться с острова. Последующие события показали для кого была подготовлена Соловецкая тюрьма, кто были эти особо важные государственные преступники.
К 1933 году абсолютная власть над страной Сталина уже несколько лет была совершившимся фактом. Результаты слабой попытки выступления оппозиции, возглавляемой Зиновьевым и Каменевым на Дворцовой площади в Ленинграде в 1927 году только подтвердили это. Направленные Сталиным с 1928 года репрессии ОГПУ против троцкистской оппозиции бесповоротно укрепили его позиции в коммунистической партии и стране. И все же Сталин, при его подозрительности, стал готовить расправу над преданной ему верхушкой партии и старыми кадрами большевиков, помнивших годы безвестности Сталина и потому подчинявшиеся, как ему казалось, только из страха. В расправе над самими собой объективно помогли Сталину сами будущие жертвы из высших партийных кадров в своей мышиной возне вокруг тепленьких местечек, в желании подъема по иерархической партийной и государственной лестнице поближе к Сталину. Отталкивая друг друга, они непрестанно поднимались, как бы по эскалатору и, достигнув высшей точки подъема у ножек сталинского трона, низвергались в бездну небытия, а на их места поднимались все новые и новые коммунисты, также методично сталкиваемые тем же эскалатором Сталина в бездну. До XVII партсъезда это падение не означало физической смерти, падение было на Соловки. Физическая расправа, расстрел, представителей старых кадров большевиков началась позже, когда при голосовании на XVII партсъезде Киров получил больше голосов чем Сталин и тем самым было подтверждено для Сталина его подозрения в отношении старых большевиков.
Контингент заключенных СОСНЫ составили также остатки, оказавшихся еще в живых после 10-15 лет заключения, политических партий социал-демократов-меньшевиков, социалистов-революционеров и анархистов, содержавшихся в политизоляторе во Владимире и северо-восточных областях России. Политизоляторы были закрыты. Фамилии заключенных СОСНЫ были строго засекречены, некоторых из них привозили в Кемь в отдельных купе мягких вагонов, а на 90-й пикет для отправки на Соловецкий остров их проводили через город в спущенных накомарниках, чтобы не видно было лица. Вели поодиночке под конвоем пяти-шести солдат с командиром войск ОГПУ. Засекреченность фамилий узников СОСНЫ была так велика, что о них знали лишь в аппарате ОГПУ. Когда в 1934 году вновь назначенный Верховный прокурор СССР объезжал все концлагеря и поехал на Соловки, предварительно часть заключенных содержавшихся в СОСНЕ была вывезена, опять-таки в накомарниках на всех судах флотилии СЛАГа в море, чтобы об их существовании не узнал даже Верховный прокурор. Флотилия с заключенными СОСНЫ продрейфовала в море, пока не уехал с Соловков Верховный прокурор и затем этих узников снова водворили по их камерам в СОСНЕ. Мне известно, что среди этих «особо важных государственных преступников» был Радзевич, видный инженер из верхушки Промпартии, единственный из нее отказавшийся работать на своих палачей в ОПБ (Особое производственное бюро) ОГПУ, помещавшегося во Внутренней тюрьме в Москве на Лубянской (теперь Дзержинского) площади в доме №2. В ОПБ работали только заключенные видные ученые, инженеры всех специальностей. В СОСНЕ содержалась верхушка Трудовой крестьянской партии, расправа над которой была сделана втихую ОГПУ, так как на открытый «судебный» процесс, хотя и тщательно отрепетированный все же не решились. Был в СОСНЕ и вождь русской «фашистской» партии Дурново, молодой родственник министра Российской империи. В СОСНУ после убийства Кирова были отвезены Зиновьев и Каменев.
Не одними розами был выстлан путь моего пребывания в Кеми. Я уже рассказывал сколько нервов стоила мне установка и работа нового двигателя на КЭС, попытка выполнить приказ о капитальном ремонте дизеля и все неудовольствия абонентов КЭС, обрушивших на меня гром и молнии. Самой опасной из них был вызов меня на допрос в страшный 3-й отдел Управления. За все время пребывания на Соловках мне посчастливилось ни разу не быть вызванным в это устрашающее учреждение карательной системы концлагерей ни по политическому, ни по производственному обвинению. А тут в Кеми пришлось идти туда с тяжелым сердцем без всякой надежды на благоприятный исход. Вызов был по телефону в самый разгар напряженной вечерней работы КЭС в октябре месяце. Зная по горькому опыту моего безвинного заключения в концлагерь, явившегося следствием царившего беззакония и произвола, а потому не питая надежды вернуться из 3-го отдела, я отдал кошелек с деньгами мотористу Костенко с просьбой передать его Ей. Ее он знал в лицо, потому что бывая по делам в Сельхозотделе Управления, Она заходила ко мне на КЭС. Костенко был высоко порядочный человек, на которого я мог вполне положиться.
Вызвавший меня следователь 3-го отдела был заключенным, весьма неприятного вида, обрюзгший, лысый, смотревший мимо меня, куда-то в сторону. Назвав работу КЭС безобразной, перейдя на крик, он стал обвинять всецело меня, грозя дополнительным сроком заключения за мою «вредительскую» работу. Он явно ничего не понимал в технике, что было для меня опасно. В то же время эта техническая безграмотность могла мне помочь вследствие слабой технической аргументации с его стороны при построении моего обвинения. Чем больше он распалялся, крича на меня, тем более он не мог привести ни одного случая хотя бы простой моей оплошности. Я понял, что крик и происходит только из-за сознания им собственной своей беспомощности предъявить мне конкретное обвинение. Когда следователь выдохся, он уже спокойно дал мне несколько чистых листов бумаги и, указав на свободный столик, приказал сейчас же написать объяснение о причинах перерывов в снабжении электроэнергией Управления. Память у меня была хорошая и я, несмотря на страх, точно изложил с указанием дат и длительности времени каждого перерыва в работе КЭС. На каждый перерыв у меня нашлось объяснение причины с главным упором на отсутствие баббита, который вынужденно заменяется суррогатом - бонратом для заливки подшипников. Объяснение я растянул на несколько листов, сопровождая их пространным объяснением всех работ по устранению каждой аварии, пересыпая изложение большим количеством технических терминов, которыми я уже овладел к этому времени. Я подал следователю объяснение, которое он не дочитал и на первой странице, остальные страницы он только полистал, поворчал, что подшипники выплавлялись, и положил все к себе в стол. Он явно не знал какое заключение сделать из моего объяснения, которое сам он не мог осилить по своему техническому невежеству. Подумав, следователь сказал уже обращаясь ко мне на «Вы»: «Идите, если надо будет вызову». Я спускался с третьего этажа на крыльях, которое мне придало словечко «если».
Конец фразы был сказан явно для острастки, а дела на меня заводить следователь так и не решился. Персонал КЭС с неподдельной радостью встретил меня «живым и здоровым». Костенко при возвращении мне кошелька прослезился. Ей, чтобы Ее не волновать, я ничего не сказал о вызове меня в 3-й отдел.
Другим неприятным следствием перерывов в снабжении электроэнергией явилось лишение меня звания «ударника», а, следовательно, и ударного зачета рабочих дней (3 дня срока за отсиженные в концлагере 2 календарных дня) и премиальных денег и премиальной продуктовой карточки на IV квартал 1933 года. Собравшийся на заседание в начале октября для подведения итого работы предприятий СЛАГа за III квартал Штаб социалистического соревнования обсудил доклад секретаря Штаба заключенного Ломовоского и работу КЭС. Этот еврей Ломовский, бывший торгпред СССР во Франции положил себе в карман один миллион золотых рублей на заказах французским заводам военных самолетов для СССР, он получил десять лет заключения, которые с первых же дней стал отбывать на тепленьком местечке в городе Кеми, и не понюхав общих (физических) работ. Как ни выгораживали меня члены Штаба Лозинский и Боролин, как ни старался я оправдаться, Ломовский двигая от нервности верхней губой с черными английскими усиками, которые ходили, как маятник, то вправо, то влево, под его крючковатым носом, настаивал на неудовлетворительной оценке моей работы и председатель Штаба, начальник Культурно-воспитательного отдела Управления, вольнонаемный чекист, взяв сторону Ломовского, лишил меня звания ударника. Аттестационная комиссия через несколько дней сделала мне зачет за III квартал из расчета 4 дня за три отсиженных календарных. Я потерял на зачете 15 дней сокращения срока. Кажется немного по сравнению с полученным мною сроком в десять лет, но потеря этих пятнадцати дней могли стоить мне и жизни, так как каждый день в течение срока для заключенного может стать роковым.
При подведении итогов работы за IV квартал за хорошую работу КЭС я был восстановлен штабом соцсоревнования в звании ударника и за IV квартал получил, как получал до этого на Соловках, ударный зачет три за два.
Неприятным повседневным занятием было наведение элементарного порядка на КЭС, как с чисто внешней стороны в машинном зале, так и в области поднятия производственной дисциплины, которую мне довольно быстро удалось сделать высокой и главное сознательной без всякого насилия над кем-либо из подчиненных мне заключенных. Меньше чем через три месяца я мог абсолютно спокойно положиться на персонал КЭС без всякой последующей проверки исполнения даваемых мною распоряжений. Персонал выполнял мои указания безоговорочно, в то же время сознавая, что невыполнение моих указаний или отразится на мне, а к тому времени я овладел их сердцами полностью и видел от них только добро. Добро и я им делал, иногда даже рискуя каким-либо выговором, стараясь как можно больше облегчить им бремя возложенного на них заключением. В нарушение лагерного устава и правил эксплуатации электростанция, я молчаливо согласился с имевшим место до меня превращением на ночь машинного зала КЭС в ночлежку для отдежурившего и дежурного персонала, только приказав на день убирать топчаны, а кошму, служившую тюфяками, возвращать на противопожарный стенд.
Кульминационным пунктом беспорядка в машинном зале был период рытья котлованов и кладки фундаментов под новый двигатель и приводимую им в движение динамо-машины. Строители мусор не убирали, а машинной команде, занятой под водительством старшего механика ремонтом горсоветовской машины было «некогда» и я никак не мог добиться приведения в порядок машинного зала. К тому же по времени этот беспорядок совпал с приездом к освобождающемуся старшему механику его жены с ребенком. Последних старший механик поселил в машинном зале, придав ему вид зала ожидания узловой станции с малым количеством поездов, где пассажиры устраиваются по-домашнему на несколько суток. Узлы с домашними вещами, игрушки ребенка, кастрюли на столе дежурного у распределительного щита заслонили машины, окончательно исказив целевое назначение помещения. Мне стоило большого труда уговорить старшего механика подыскать в городе комнату, в которую только через две недели перебралась его семья и он сам, закончивши срок заключения и оставшись работать вольнонаемным старшим механиком КЭС еще около двух месяцев, когда его сократили и Боролин дал мне на КЭС заключенного старшего механика с электростанции «Вегеракша».
С выездом из машинного зала семьи старшего механика, я по-настоящему принялся за создание внешнего облика машинного зала. Привыкши к чистоте машинного зала Соловецкой электростанции, где все блестело, как в машинных отделениях военного корабля (сказывалось руководство флотских офицеров-инженеров-механиков и электриков), плиточный пол был всегда чист, малейшие брызги масла немедленно подтирались, я был удручен грязью царившей на КЭС. Промасленный годами нефтью и маслом асфальтированный пол был черным и, не отражая от себя света, темнил все помещение. Ежедневной мойкой пола теплой водой с керосином мне удалось добиться значительного просветления пола и тогда каждое пятно от разлитого или разбрызганного машинного масло стало выделяться и мне стоило легче заставить персонал убирать немедленно такие пятна, чего раньше не делалось. Заставил я также, по-морски, надраить до блеска поручни ограждений ременных передач и лесенки дизеля, медные части рубильников на распределительном щите и шины за щитом, промыть окна. Когда в конце года на КЭС нагрянул какой-то инспектор из ГУЛАГа в форме ОГПУ, но без знаков различия, по-видимому, техник по образованию, он даже похвалил меня за чистоту. Хорошо, что он не нагрянул несколькими месяцами раньше, в особенности в период проживания старшего механика с семьей в машинном зале, ох и заработал бы я, в лучшем случае, карцер на многие сутки!
Неприятной для меня была и допущенная мною, в первые же дни моего заведывания, ошибка в отношении персонала, потом мною исправленная. От еще большей ошибки меня уберег казачий офицер, привязавшийся ко мне по-отцовски почти с первых же дней моего назначения на КЭС. Он вел всю канцелярскую работу по совместительству с основными обязанностями дежурного у распределительного щита. Он мне дал на подпись список персонала КЭС на получение месячных премиальных денег и продуктовых премиальных карточек. В ведомости против каждой фамилии были выставлены проценты перевыполнения норм выработки 120, 130, 140 и даже 155, против фамилии казаха Кузгуша. Я был очень удивлен не только разницей в процентах выработки, но и самым фактом перевыработки норм. О каких нормах могла идти речь, когда на электростанции для каждого в отдельности не может быть норм, а только время рабочей смены, к тому же КЭС работала летом не полную смену, а персонала хватало на две смены? Я попал в затруднительное положение. Я заартачился и отказался подписать. Тогда казачий офицер очень мягко стал меня уговаривать, указав на невозможность лишать моих подчиненных премий, которые до моего назначения ежемесячно их получали. Я это и сам понимал и не только потому, что это сразу восстановило бы весь персонал против меня, но главным образом потому, что эти премии до некоторой степени улучшали нищенское существование заключенных. Но с другой стороны, мало-мальски разбирающийся в организации труда электростанции ревизор сразу же вывел бы меня на чистую воду, и я понес бы наказание за подписание фиктивного денежного документа, а Финотдел остался бы в стороне. Я понял, что надо рискнуть. Кстати сказать, никто не задумался никогда над буквой инструкции о премиальных деньгах заключенным и по таким ведомостям каждый месяц и впоследствии персонал электростанций, а не только КЭС, получал премиальные и для всех заведующих, в том числе и для меня, все сошло гладко.
Однако я допустил другую ошибку. Справедливость во мне возмутилась и я уравнял всем проценты выработки, считая, что есть на КЭС любимчики бывшего заведующего, в особенности Кузгуш, которому писалось 155%. Я не знал о договоренности между собой машинной команды, которые все добровольно отказывались от нескольких процентов своей «выработки» в пользу Кузгуша, который будучи физически очень сильным за всю команду ездил один каждый раз за моторным топливом и машинным маслом на Нефтебазу, выполняя обязанности и агента по снабжению, которого в штате КЭС не было, и грузчика. Как только Кузгуш получил премиальные наравне с остальными, он сразу отказался бессменно ездить за нефтепродуктами, и машинной команде пришлось теперь ездить всем по очереди. Эти «сменные» агенты доставили и мне хлопот, не зная как оформляются документы, они теряли время и ставили на грань риска остановку КЭС из-за отсутствия топлива. Приходилось мне самому ездить на Нефтебазу и оформлять документы, а также заботиться лично о конном транспорте. Грузить на подводы и разгружать тяжелые бочки особенно непосильно было физически слабому пожилому мотористу Костенко.
После двух месяцев такой доставки топлива, в течение которых, как потом выяснилось, каждый мой подчиненный стеснялся поправить своего начальника, а когда они ближе меня узнали, Костенко в очень деликатной форме попросил меня освободить его от доставки топлива, раскрыв тайну «155% выработки» Кузгуша. Я немедленно исправил свою ошибку к всеобщему удовольствию машинной команды и Кузгуш бесперебойно обеспечивал, освободив и меня от хлопот, КЭС с этого времени топливом и маслами.
Последний месяц 1933 года прошел для меня спокойно в дружной работе персонала КЭС без всяких аварий и перерывов в снабжении электроэнергией, в укреплении дружбы между мной и моими подчиненными, в которых я всегда видел своих товарищей по несчастью, а не только подчиненных мне людей.
Наступал новый год, который заключенные, даже из элиты не смели встречать. В канун нового года мы с Ней даже пораньше поужинали, чтобы мне уйти с Зональной станции пораньше, предвидя повышение так называемой бдительности чекистов в этот вечер, могущую вылиться в посылке большего количества патрулей и оперативников 3-го отдела с целью выявления встречающих Новый год группами заключенных. Такой патруль мог заглянуть и на Зональную станцию, где обнаруживание моего присутствия могло оказаться трагичным для нас обоих. За несколько часов до наступления Нового года мы поздравили друг друга, пожелав друг другу такого же счастья, как мы испытали с Ней в уходящем и освобождения из концлагеря в наступающем. Последнее мы сами чувствовали было несбыточным, и я ушел от Нее.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ