Рассуждение с зада
Леда и лебедь. Мозаика 3-го в. до н.э. из Святилища Афродиты (Старый Пафос)
Рассуждать можно с разных сторон. Рассуждению с другой стороны мы предпослали бы это описание из разговора двух почтенных дам:
e aprendole con le mani soavemente le carte del messale culabriense, tutto astratto contemplava il sesso, il cui volto non era per magrezza fitto nell’ossa, né per grassezza sospinto in fuore, ma con la via del mezzo tremolante e ritondetto, lucea come faria un avorio che avesse lo spirito; e quelle fossettine che si veggiono nel mento e nelle guance delle donne belle, si scorgeano nelle sue chiappettine (parlando alla fiorentina); e la morbidezza sua avria vinto quella d’un topo di molino nato, creato e visso nella farina; ed erano sì lisce tutte le membra della suora, che la mano che si le ponea nelle reni sdrucciolava a un tratto sino alle gambe con più fretta che non sdrucciola un piede sopra il ghiaccio; e tanto ardiva di apparire pelo niuno in lei, quanto ardisce nello uovo (Pietro Aretino Ragionamento della Nanna e della Antonia. 1534).
бережно раскрыв посредине требник ее зада, погрузился в созерцание. Зад был не настолько худым, чтобы выглядеть плоским, но и не настолько жирным, чтобы излишне выпячиваться; он был точно такой как надо. Пухленький и подрагивающий, он сиял, как сияет на просвет слоновая кость; на обеих булочках, говоря по-флорентийски, красовались ямочки, которые бывают на подбородке и на щечках хорошеньких женщин, а мягкостью они могли бы поспорить с мышкой, родившейся и всю жизнь прожившей на мельнице, в муке. Кожа на них была такой гладкой, что рука, положенная на круп, тут же соскальзывала к ноге, словно поскользнувшись на льду, и невозможно было представить себе ни единого волоска на этой коже, как невозможно представить его на яйце (Пьетро Аретино Рассуждения Нанны и Антонии. Перевод Светланы Бушуевой).
Аретино, без сомнения, следовал классическим образцам, которые в его время внимательно изучались со всех сторон, в том числе и задней. И в самом деле, историю искусства можно представить с точки зрения изображений головы, груди, живота, а также заднего места. Разумеется, речь идет о предпочтениях. Наблюдательный герой романа Апулея отдает, например, предпочтение волосам:
Впрочем, что говорить об остальном, когда все время интересовали меня только лицо и волосы: на них смотрел я сначала во все глаза при людях, ими наслаждался потом у себя в комнате. Причина такого моего предпочтения ясна и понятна, ведь они всегда открыты и первыми предстают нашим взорам; и чем для остального тела служат расцвеченные веселым узором одежды, тем же для лица волосы - природным его украшением. Наконец, многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподымают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы (ужасное предположение, да сохранят нас боги от малейшего намека на его осуществление!), если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами воспитанная, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором, грацией сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном благоухающей, бальзам источающей, - если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не сможет (Метаморфозы II, 8).
Оспаривать эту точку зрения мы вовсе не намерены, но в nates (воспользуемся латинским словом, дабы избежать грубости современных языков) дана идея сферичности в своей наиболее совершенной форме. В этом отношении они более всех других элементов тела приближаются к идеальной форме космоса, как о том говорит Платон: «он (демиург) путем вращения округлил космос до состояния сферы, поверхность которой повсюду равно отстоит от центра, то есть сообщил Вселенной очертания, из всех очертаний наиболее совершенные и подобные самим себе, а подобное он нашел в мириады раз более прекрасным, чем не подобное» (Тимей 33b: перевод С.С. Аверинцева).
В мозаичном изображении Леда обнажила свой зад, к которому божественный лебедь обратился клювом, созерцая его. Эта сценка полна символизма, совсем не эротического, хотя он, разумеется, присутствует, но в совсем в другом смысле, чем в вульгарной эротичности. Ферекид из Сироса, живший раньше Платона и, без сомнения, на него повлиявший, говорит, что «в Эроса превратился Зевс, собравшись творить». Другими словами, он превратился в лебедя и в этой форме приблизился к Леде, которая здесь символизирует неподвижную сферу космоса. И поэтому она обращена к лебедю-демиургу задом, который под действием его взгляда-клюва становится открытым и подвижным, как эти булочки-chiappe спящей девы-менады:
Спящая Менада. Ок. 2-го в. н.э. Национальный археологический музей Афин.
Совсем не исключено, что именно созерцая эту раздвоенную менадическую сферу, Платон пришел к идее о начальной форме человеческого тела как сферической, которая была разделена богами на две половины, женскую мужскую (Пир 190-193), но при этом сохранивших влечение к единству, вследствие чего они время от времени соединяются в любовных объятиях, восстанавливая при посредстве Эрота свою первоначальную целостность и полноту.
В наши времена отношения между сферическими половинами радикально изменились. Распалась не только связь времен, но также телесная цельность, которая тем не менее пытается вновь собрать себя. Однако результатом этого собирания становятся не совершенные, а совершенно чудовищные соединения, вследствие чего останавливается всякое движение - как внешнее, так и внутреннее; как входящее, так и выходящее. Сфера перестала быть космосом, навеки замкнувшись в своей непроницаемости, как содомизированный зад этой сюрреалистической девы:
Salvador Dalí Jeune vierge autosodomisée. 1954