Записки редактора #4
Постепенно я стал склоняться к тому, чтобы не подгонять чужие сочинения под собственный вкус, не пытаться завладеть чужим творением, насилуя его, а - ПОЛЮБИТЬ. Или пройти мимо.
(Похоже, я начинаю рубить сук, на котором висит мое призвание. Что теперь скажет автор, слова и строки и абзацы которого я перечеркиваю?)
Недавно я познакомился с работой над романом уверенного в своей силе редактора. Я этот роман читал, и так был увлечен чтением, что не заметил в нем слабостей. С изумлением увидел, сколь зачарован был мой взгляд и сколь холодно-внимателен взгляд «профессионала».
Так что же делать? Надо ли было исправлять Толстого? Надо ли было Мерилин Монро «редактировать» свою внешность?
Не знаю, но узнав об этом, я ее разлюбил. Что-то погасло в моем восприятии ее.
Так все таки, оправдан ли труд редактора?
Я издавал Альманах, был в нем главным редактором, тексты были моих товарищей по «цеху», я их боялся править.
Набравшись смелости, ПЕРЕПИСАЛ статью своего товарища, дал ему на утверждение, он мне позвонил и с удивлением посетовал: Я что-то не нашел, чтỏ ты изменил в моей статье? Она вроде бы осталась такой как была?!
У второго автора я не изменил ни одного слова, только переставил несколько запятых.
Он познакомился с моей работой и был в восторге. «Что-то меня мучило, - сказал он, - а теперь все встало на свои места».
И именно он назвал меня гением редактирования.
На этой счастливой новости я сделаю паузу, лягу спать, а завтра продолжу свои размышления. Пусть и читатель остается в неведении, и гадает:
Плохо или хорошо писал Толстой, стал бы лучше его роман, если бы его редактировал даже гениальный, по-видимому, Мережковский?
И оправдано ли редактирование?
Что надо делать?
Ведь для ответа на последний вопрос я и затеял свои «философские заметки».
2.
Перенесемся в наше время. Злосчастная или счастливая судьба сделала меня редактором? Что и как пишут сегодня?
Этого мы не поймем, пока не разберемся с классиками.
Что Толстой писал в значительной части плохо, мне это уже несомненно. Герои его не поднимаются над средним уровнем аристократической толпы, они читают (или не читают) одни и те же книги, в театр ходят реже, чем в гости и на балы, об искусстве, философии и смысле жизни не говорят или говорят глупости или общие места, никто из них не читал Библию, не говоря уж о Гомере, Аристотеле или Зеноне Элейском. Выслушивать их речи, даже в романе, неинтересно, они скучны, почти глупы… А, впрочем, умен ли обыденный человек?
В любом случае он менее умен, чем даже самый посредственный автор из тех, что дерзают выкладывать свои сочинения для всеобщего обозрения. Умных людей чрезвычайно мало, разговаривать не с кем, вот почему мужчинам приходится пить, а женщинам обсуждать с подругами пьянство мужей.
И это правда. Но, к счастью или несчастью, только одна сторона правды. Человек - ящик Пандоры. Как и толпа. Как и народ. Отдельный непонятен, не известен другим, а даже и самому себе. Отдельные не делятся строго на две части: слева умники, справа глупцы. Человек закрыт даже сам для себя, и только особые обстоятельства его открывают. Анна Каренина открылась в своих страстях, о которых она даже не подозревала. Некогда ей было глубокомысленно разговаривать, да и с кем? С Вронским, которого сам Толстой называет жеребцом в мундире? Анна бросилась в море страсти, и писатель, суровый по отношению к другим, особенно женщинам, ее в нем утопил. Жестоко и безобразно. Впрочем, он и не искал умную женщину, он не искал ум в женщине, он не искал ум в другом, кроме себя. Впрочем, он сам был, кажется, не очень умен. Достаточно прочитать его статьи о религии, смысле жизни, морали и культуре. Он не любил театр и музыку и не слышал их. Пересказывая оперу Вагнера, которую он слушал (или видел) в театре, он словно рассказывает глупый и пошлый анекдот. Правда, он любил слушать цыганский хор, любил Варю Панину. И это показывает его народность (не любовь к аметистовой певице, а нелюбовь к другой, более сложной музыке). О чем бы, например, стал бы я сам с ним разговаривать? О бабах? Как вспоминает о разговорах с ним умный Вернадский.
Правда, в воспоминаниях современников и Тургенев и Достоевский предстают скучными и не слишком умными… К счастью, это только часть правды. С большинством своих собственных собеседников я тоже скучен и не интересен, как и каждый из нас, даже самый умный.
В воспоминаниях жены академика Павлова, относящихся к семидесятым годам 19-го века, когда она была невестой тогда еще начинающего ученого и училась на Бестужевских курсах, и Тургенев и Достоевский предстают совершенно в другом свете. Очаровательная и умная девушка устраивала для своих подруг литературные вечера и приглашала на них знаменитых писателей. Они приходили. И сияли умом, образованностью, тактом, вдохновением! Это были лучшие мгновения моей жизни, восхищенно резюмирует мемуаристка.
Так, может быть, и неписатели не так уж глупы и не так уж серединны, как нам кажется? И девушки умеют не только краснеть, бледнеть, склонять головку и потуплять глазки, но вести даже и философские разговоры?
(Похоже, я начинаю рубить сук, на котором висит мое призвание. Что теперь скажет автор, слова и строки и абзацы которого я перечеркиваю?)
Недавно я познакомился с работой над романом уверенного в своей силе редактора. Я этот роман читал, и так был увлечен чтением, что не заметил в нем слабостей. С изумлением увидел, сколь зачарован был мой взгляд и сколь холодно-внимателен взгляд «профессионала».
Так что же делать? Надо ли было исправлять Толстого? Надо ли было Мерилин Монро «редактировать» свою внешность?
Не знаю, но узнав об этом, я ее разлюбил. Что-то погасло в моем восприятии ее.
Так все таки, оправдан ли труд редактора?
Я издавал Альманах, был в нем главным редактором, тексты были моих товарищей по «цеху», я их боялся править.
Набравшись смелости, ПЕРЕПИСАЛ статью своего товарища, дал ему на утверждение, он мне позвонил и с удивлением посетовал: Я что-то не нашел, чтỏ ты изменил в моей статье? Она вроде бы осталась такой как была?!
У второго автора я не изменил ни одного слова, только переставил несколько запятых.
Он познакомился с моей работой и был в восторге. «Что-то меня мучило, - сказал он, - а теперь все встало на свои места».
И именно он назвал меня гением редактирования.
На этой счастливой новости я сделаю паузу, лягу спать, а завтра продолжу свои размышления. Пусть и читатель остается в неведении, и гадает:
Плохо или хорошо писал Толстой, стал бы лучше его роман, если бы его редактировал даже гениальный, по-видимому, Мережковский?
И оправдано ли редактирование?
Что надо делать?
Ведь для ответа на последний вопрос я и затеял свои «философские заметки».
2.
Перенесемся в наше время. Злосчастная или счастливая судьба сделала меня редактором? Что и как пишут сегодня?
Этого мы не поймем, пока не разберемся с классиками.
Что Толстой писал в значительной части плохо, мне это уже несомненно. Герои его не поднимаются над средним уровнем аристократической толпы, они читают (или не читают) одни и те же книги, в театр ходят реже, чем в гости и на балы, об искусстве, философии и смысле жизни не говорят или говорят глупости или общие места, никто из них не читал Библию, не говоря уж о Гомере, Аристотеле или Зеноне Элейском. Выслушивать их речи, даже в романе, неинтересно, они скучны, почти глупы… А, впрочем, умен ли обыденный человек?
В любом случае он менее умен, чем даже самый посредственный автор из тех, что дерзают выкладывать свои сочинения для всеобщего обозрения. Умных людей чрезвычайно мало, разговаривать не с кем, вот почему мужчинам приходится пить, а женщинам обсуждать с подругами пьянство мужей.
И это правда. Но, к счастью или несчастью, только одна сторона правды. Человек - ящик Пандоры. Как и толпа. Как и народ. Отдельный непонятен, не известен другим, а даже и самому себе. Отдельные не делятся строго на две части: слева умники, справа глупцы. Человек закрыт даже сам для себя, и только особые обстоятельства его открывают. Анна Каренина открылась в своих страстях, о которых она даже не подозревала. Некогда ей было глубокомысленно разговаривать, да и с кем? С Вронским, которого сам Толстой называет жеребцом в мундире? Анна бросилась в море страсти, и писатель, суровый по отношению к другим, особенно женщинам, ее в нем утопил. Жестоко и безобразно. Впрочем, он и не искал умную женщину, он не искал ум в женщине, он не искал ум в другом, кроме себя. Впрочем, он сам был, кажется, не очень умен. Достаточно прочитать его статьи о религии, смысле жизни, морали и культуре. Он не любил театр и музыку и не слышал их. Пересказывая оперу Вагнера, которую он слушал (или видел) в театре, он словно рассказывает глупый и пошлый анекдот. Правда, он любил слушать цыганский хор, любил Варю Панину. И это показывает его народность (не любовь к аметистовой певице, а нелюбовь к другой, более сложной музыке). О чем бы, например, стал бы я сам с ним разговаривать? О бабах? Как вспоминает о разговорах с ним умный Вернадский.
Правда, в воспоминаниях современников и Тургенев и Достоевский предстают скучными и не слишком умными… К счастью, это только часть правды. С большинством своих собственных собеседников я тоже скучен и не интересен, как и каждый из нас, даже самый умный.
В воспоминаниях жены академика Павлова, относящихся к семидесятым годам 19-го века, когда она была невестой тогда еще начинающего ученого и училась на Бестужевских курсах, и Тургенев и Достоевский предстают совершенно в другом свете. Очаровательная и умная девушка устраивала для своих подруг литературные вечера и приглашала на них знаменитых писателей. Они приходили. И сияли умом, образованностью, тактом, вдохновением! Это были лучшие мгновения моей жизни, восхищенно резюмирует мемуаристка.
Так, может быть, и неписатели не так уж глупы и не так уж серединны, как нам кажется? И девушки умеют не только краснеть, бледнеть, склонять головку и потуплять глазки, но вести даже и философские разговоры?